В одну из таких комнат заглянул Пешехонов, ещё никого не разглядел, а услышал голос Громана:
— А-а, Алексей Васильич! Очень кстати, заходите, заходите, сейчас мы вас кооптируем.
Оказалось, это заседала только что созданная Продовольственная комиссия Совета рабочих депутатов, ушедшая с общего заседания Совета для того, чтобы ускорить работу.
Можно было остаться и включиться, но Пешехонов заинтересовался самим заседанием Совета и вообще больше увидеть и ориентироваться. А в коридоре ему не пришлось расспрашивать, где же дверь Совета, — появился один из партийных товарищей, народный социалист, и подхватил его под локоть:
— Алексей Васильич, скорей! В Совете нет нашего представителя, сформируют всё без нас!
Пешехонов дал себя подогнать, подвести — и вступил в заседание Совета.
Там оказалось человек шестьдесят, почти все — знакомые, как скоро оказалось, лишь немного тихих солдат. Но ещё раньше чем Пешехонов в этом разобрался, едва только он переступил порог — его фамилию тотчас громко выкрикнули. Он решил, что здесь такой порядок — каждого новоприбывшего объявляют, а оказался забавный qui pro quo: это — предлагали кандидатов в литературную комиссию Совета, и его предложили без его присутствия. А уж тут явился — так тем более.
Литературная комиссия — не самое было лучшее, к чему б он сейчас хотел приложить силы, и таким образом, кажется, он не захватывал для своей партии места в Совете. Но он не нашёлся возразить при баллотировке — и вот уже был избран.
И тотчас же, торопясь к делу, вся литературная комиссия вышла из общего заседания, и так Пешехонов тоже вышел, не успев полюбоваться на Совет и повлиять на ход его.
В комиссию кроме Пешехонова попали — Соколов, Нахамкис, Гиммер и Шехтер. Соколов, тут уже всё знающий, бодро вёл их занимать помещение. Всё правое крыло стало нашим, всё забито и полно. Тогда Соколов повёл их на левую половину, думскую, и там они самовольно захватили кабинет Коновалова.
Вокруг его письменного стола с телефоном расселись, но непоседливый юркий Гиммер отпросился на пять минут, пообещав им собрать новости из штаба обороны, который тут близко. Действительно, неплохо было бы им, прежде чем составлять воззвание к населению, хоть узнать, что делается в боях.
Гиммер вернулся с ворохом новостей, хотя признался, что собрал не от членов штаба, а у дверей. Новости были скорей грозные, чем радостные. С одной стороны: Кронштадт перешёл на сторону народа! (Но в Кронштадте никто и не сомневался, зная его традиции). С другой: царские министры собрались в Адмиралтействе, и там их охраняют с артиллерией, много войск. Так что враждебный центр был налицо — сохранился и готовил удар. И ещё какие-то новости о Петропавловке, но никто точно не знает: не то она сдаётся Таврическому, не то прислала ультиматум, чтоб сдался Таврический, иначе откроет огонь.
Последнее было гораздо более вероятно. Вообще, кто годами испытывал на себе неумолимое давление царского режима, знал его когти, — тот скорей мог поверить, что реакция собирает силы отпора — и удар будет сокрушительный.
Да вот и самое страшное: правительственные войска уже прибывают в Петроград! На Николаевском вокзале уже высадился нето 177-й, нето 171-й пехотный полк — и на Знаменской площади ведёт бой против революционного отряда.
Шехтер хватал себя за голову при каждой новости и только повторял:
— Погибнем мы! Погибнем!..
Лучше б Гиммер за этими новостями не ходил — только перебил всё настроение. Какой там «революционный отряд» может удержаться на Знаменской площади! — могут быть депутаты от полков, могут быть бродячие солдаты, — но боеспособного революционного отряда быть не может.
Под этими впечатлениями овладела литературной комиссией вялость, и вместо того чтобы спорить оживлённо — а о чём поспорить, было, при большом политическом диапазоне между участниками и необычной сложности задачи, — высказывались нехотя, умолкали. Думали, только не об этом воззвании. Даже Гиммер в своём витье понеподвижнел, Соколов лишился неистребимого оживления. И Нахамкис при своей видной мужественной фигуре — рухло осел.
Может быть, им всем не миновать близкой расправы.
— Но, товарищи, — бодрился и стыдил их пятидесятилетний Пешехонов, старше их всех, — но мы так и до утра ничего не составим. Давайте же думать!
Никак бы им не сговориться, если б они стали давать политическую оценку момента: что именно произошло и что ожидалось бы завтра, — даже среди меньшевиков было четыре линии, а тут ещё Пешехонов. И даже почему произошло — тоже им было трудно согласовать: одни предлагали сослаться на военные неудачи, другие не соглашались, потому что армия и оборона не должны были быть поставлены под сомнение. Тогда о нехватке продовольствия в столице? И тут находились голоса против, Нахамкис считал, что это принизило бы значение революционного момента.
А тогда — почему же? Почему, правда, всё началось? Они сами не могли себе этого объяснить: почему? Почему именно в эти дни, когда никто не ждал? И почему сразу в один день, так быстро?
Но если сама литературная комиссия этого не понимала, то что же поймут народные массы?..
Наконец, написали: «Старая власть довела страну до полного развала, а народ до голодания. Терпеть дальше стало невозможно». А там как по накатанному: массы вышли на улицу — им вместо хлеба дали свинец. «Но солдаты не захотели идти против народа — и восстали».
Тут случилась новая помеха: открылась соседняя дверь и оттуда стали выходить думцы, члены Временного Комитета: сам хозяин этого кабинета Коновалов, Милюков, Некрасов, другие.
Их новость была, что Родзянко уединился, попросив время на размышление.
Но стол-то Коновалову пришлось освободить. На гостей косились, однако гнать не смели, как представителей революционной демократии.
Литературная комиссия сдвинулась в сторону и при громком разговоре думцев пыталась продолжать обсуждение, Гиммер набрасывал на коленях.
Борьба ещё не доведена до победы. Старая власть должна быть низвергнута окончательно — и только в этом спасение России.
«Низвергнута окончательно» — но не знали они, доредактируют это воззвание, или поднапрёт 177-й полк от Знаменской площади — и побежит во все стороны Таврический дворец, а те, что в сквере греются у костров или разлеглись в Екатерининском зале, — не защитники. Это просто удивительно! — хотя бы одна единственная рота была на защите революции — ведь ни одной.
...Для успешного завершения борьбы в интересах демократии... в столице образовался Совет Рабочих Депутатов из выборных представителей заводов и фабрик...
В это время зазвонил телефон — и требовали Шидловского, непременно его, а он вышел. Кто-то его позвал. А аппарат был такой, что надо было под рычагом держать палец или карандаш, а то разговор исчезал. Научили Шидловского держать карандаш.
Он очень оживился. Можно было понять, что говорят из Преображенского полка.
Так и есть! Шидловский закончил сияющий. Объявил всем в комнате, что Преображенский полк в полном составе поддерживает Государственную Думу!
Фу-у-у, намного стало легче.
Посоветовался с Милюковым и пошёл стучать к Родзянке.
Литературная комиссия, оживлённо пообсуждав Преображенский полк, опять уткнулась в своё воззвание, бодрей. Надо было сформулировать основную задачу Совета Рабочих Депутатов и основную цель его.
Скоро Шидловский вернулся и взволнованно объявил, что Родзянко согласился взять власть!
Присутствующие думцы захлопали.
Итак — революционная власть создалась! Литературная комиссия не удержалась и тоже захлопала.
(А 177-й полк может уже наседал?)
Но как же быть с Советом Депутатов? Он же — тоже революционная власть, и даже более демократическая. А какая его цель?
... Организация народных сил? Упрочение политической свободы? Установление в России народного правления? Или как его назвать?..
Ещё много тут было вопросов.
И надо ли говорить об Учредительном Собрании?
Нет, тут оставаться невозможно, думцы шумно разговаривали. Хотя интересно посмотреть-послушать, но и наш Совет ещё идёт, тоже интересно. А без воззвания вернуться нельзя.
Потянулись искать другую комнату. Тем временем в Екатерининском всё больше ложились спать, а в Купольный всё больше натаскивали каких-то грузов: пулемётные ленты, пироксилин, мешки с чем-то.
Нашли комнатушку вроде складской, со старыми изданиями, и там, застревая на каждом слове, еле дотянули воззвание до конца.
Пешехонов отправился на заседание Совета, но не дошёл до него: его перехватили и втащили в заседание финансовой комиссии, куда он тоже был кооптирован.
Там обсуждали, откуда Совету рабочих депутатов брать деньги на свою работу. Пешехонов сразу вошёл в проблему, что думать не об этом надо, а как сохранить казначейство и банки, чтоб их не разграбили.
158
Все права свои забирала уже ночь — и спали на полах и лестницах ратники хабаловского пёстрого отряда. А у начальства — нет, по-прежнему не было покоя.
Ненасытно подвижный генерал Занкевич, обходя посты, составил впечатление, что настроение солдат ненадёжно, и не только не готовы они к наступлению, но даже — оборонять это непонятное Адмиралтейство.
И снова горячо вернулся к своей идее и докладывал Беляеву: что разумней и достойней было бы перейти в Зимний дворец — и уж его защищать как эмблему царской власти.
И Беляеву, и Хабалову, и Тяжельникову очень трудно было думать ещё над новыми решениями. И так уж они, как будто, упокоились тут — а снова куда-то идти?
Но вот чем убедил Занкевич: сегодня люди голодные, и завтра с утра кормить их нечем. А в Зимнем дворце — много запасов в погребах, и будут варить горячую пищу, там можно выдержать любую осаду. А тут — и встретили недружелюбно. Григорович не вышел, ни привета не прислал, ни помощи. Да он и всегда играл в пользу Думы.
А правда, в этом есть благородство и честь — умереть, защищая царский дворец!
Согласились. И Хабалов отдал распоряжение — переходить.