И каждый же запоминал и будет свидетелем на суде, что именно Масловский руководил штабом восстания!..
А тут — даже нечем было оборонять Таврический. Правда, кто-то откуда-то привозил оружие — винтовки, револьверы, патроны, и несколько студентов приспособились в вестибюле снаряжать пулемётные ленты. Но не было самих пулемётов. Стояли на крыше два противоаэропланных, да были два в запасе — но стрелять они все не могли. Послали одного студента в аптеку хоть за вазелином для них — он вернулся с пустыми руками: уже поздно, всё заперто. Революционер — постеснялся дверь сломать!..
К полуночи из коридоров приносили слухи, что Хабалов вот-вот начнёт генеральное наступление. Да и естественно: ведь он за весь день себя ничем не проявил, очевидно был в том какой-то расчёт.
Вся революция висела в воздухе, не опираясь о землю ни одной реальной точкой.
Следовало ждать прихода возмездия. Но теперь и вырваться нельзя, не навлеча презрения революционных кругов.
Вдруг, уже около часа ночи, внезапно раскрылась глухая заклеенная дверь в стене кабинета — и появился сам Родзянко, распаренный до красноты, а за ним небольшая свита думских. Вид Родзянки был даже разгневан. Он посмотрел с изумлением, что здесь кто-то заседает, хотя он не приказал. И глыбою своей, кажется, мог их сейчас стереть. Но — только объявил с задышкой, что: назначает комендантом полковника Энгельгардта — и чтоб все ему подчинялись.
Комендантом чего — здания? города? Масловский не ухватил, но уже испытал облегчение. Однако ни он, ни штаб его не успели пошевельнуться — как из открытой двери противоположной смежной комнаты вырвался Соколов — и звонким адвокатским голосом стал оскорблять Родзянку. За несколько часов в Совете рабочих депутатов Соколов стал больше чувствовать себя хозяином этого здания, чем Родзянко.
Распаренный Родзянко, с потом на лысине, выслушал с недоумением. И — не взорвался дальше. Но, крупный, даже отступил от наскока маленького лысого.
А Соколов бушевал и размахивал быстрыми маленькими руками:
— Штаб уже сложился! Штаб действует! При чём тут Энгельгардт? Чтобы разбить Хабалова и Протопопова нужны не ваши назначенцы, а настоящие революционеры! Они и есть! И вашим тут делать нечего.
С Родзянкой — наверное, никто так не смел разговаривать. Он опешил, омрачился — и забурчал скорей по-домашнему:
— Нет уж, господа. Раз я согласился взять власть — то уж теперь потрудитесь мне подчиняться.
Ах вот что, он решился брать власть!? Масловский тут же сообразил, что это даёт всем хороший шанс. Председатель Думы! — законность!
А неуёмного Соколова узда не брала, он упивался своим достигнутым криком. Он кричал и брызгал, что Совет революционных рабочих и восставших солдат один будет руководить обороной, а думский комитет может прислать наблюдателей, но не начальников. И опять оскорбительно выразился о Родзянке, так что уже не выдержали прапорщики, бывшие тут, стали теснить Соколова и возражать. Принялся возражать и Масловский.
Он-то лучше всех знал, что никакой штаб тут не сложился и не действует, — и это замечательно, что Думский Комитет и Энгельгардт в самую страшную минуту возьмут всю ответственность на себя.
А Энгельгардт, мало кому известный думец, тоже, оказывается, присутствовал здесь, — тоже в штатском сюртуке, и стеснён, и неловко краснел. После того как права его утвердились и Родзянко с думцами ушли, он остался тут.
Поспорили — умерили Соколова. То, что здесь находилось, называлось уже от Совета — Военной комиссией. Вот — пусть она и будет такова, но — общий орган и Совета, и Думского Комитета. И во главе Энгельгардт. Поладили. Масловский очень был доволен.
Присели, поговорили, что надо бы такой приказ издать: всем воинским частям и всем одиночным нижним чинам немедленно возвратиться в свои казармы; всем офицерам — прибыть к своим частям и принять меры к водворению порядка; начальникам отдельных частей — явиться завтра в Государственную Думу для получения распоряжений. И так — мы возьмём в свои руки армию? А чем же иначе воевать? Вмиг создать революционную армию невозможно.
И Филипповский, с косым падающим начёсом на голове и подувая в тёмные усы, сел писать приказ. А потом отослать его в одну из захваченных типографий.
Но — призрачным представлялось, чтоб офицеры после убийств — вернулись бы к своим частям и обращали бы их к порядку.
Тут у Энгельгардта возникла мысль: обратиться к помощи Преображенского батальона, чьё счастливое вмешательство повлияло в полночь на Родзянку, и где офицеры, очевидно, остаются на своих местах и сейчас. Так Энгельгардт — поедет туда! Сперва поблагодарить их, потом и опереться. Только они одни и могут атаковать Хабалова.
Разумная мысль! Согласились.
Но тем самым — Энгельгардт исчез, а Масловский опять остался поджариваться во главе заклятого штаба.
И прапорщиков поредело. Неизвестно, с кем он и оставался — а уйти не мог. И все гости, общественные деятели из Таврического разошлись. А думцы больше не приходили.
Посылать ещё куда-нибудь команды добровольцев — уже трудно было и найти командиров, и добудиться солдат. О многих посланных командах так и не было слуха, они растеклись и исчезли.
Зато позвонил молодчина Ленартович: он-таки взял Мариинский дворец! — но без единого министра, и теперь там занят проверкой и захватом бумаг.
Однако это не меняло густой тайны вокруг намерений Хабалова. По случайным донесениям Масловскому стало казаться, что всю Таврическую часть города в тиши окружают кольцом пулемётов.
А телефоны действовали безотказно по всему городу. Но телефонная станция была у Хабалова. Из Михайловского манежа взятый броневик посылали к телефонной станции на Мойку — он попал под пулемётный обстрел, пробили ему шины. Пришлось броневик бросить, вернулись и конники.
С Выборгской звонили, что самокатный батальон отстреливается и не сдаётся народу.
С Николаевского вокзала требовали подкреплений. Но сколько ни посылали туда — никто не дошёл, куда подевались? (Вот это и доказывало, что где-то проходит невидимое сжимающее кольцо).
Даже с Финляндского звонили, требовали подкреплений, хотя там-то не было никакой угрозы. Ночь — и все нервничают.
Таврический дворец по комнатам и залам — разлёгся спать. Но Военная комиссия — да Масловский с Филипповским вдвоём, потом добавился Добраницкий, не могли ни уйти, ни глаз смежить.
А сделать — ничего не возможно. Кто получает приказы — тот их не выполняет. Кто действует — тот без приказа. И на улице перед дворцом обезлюдело, не кишели добровольцы.
А тут известие, что толпа собирается громить казённый винный склад на Таврической улице, рядом. Значит, надо собирать и посылать охрану, а то пьяные и нас разнесут.
А хабаловское наступление всё не разражалось — хотя уже и ночь в глубине, и улицы все пусты, никто ему не загораживал.
161
На всякого мудреца довольно простоты. Теперь, час за часом сидя запертый в так знакомом ему министерском павильоне, куда столько раз он приходил на заседание Думы, Щегловитов уже хорошо понял, что надо было ему сегодня с утра — скрыться полностью, уехать прочь из города, — и даже может быть жене любимой — не говорить? Хотя и скрывать же невыносимо!
А вот...
И ведь столько он уже переполучал за эти годы — посылок с гробиками и писем с виселицами, из России и из Соединённых Штатов, что можно было предвидеть: первый удар и должен прийтись по нему. Рука мщения и должна была проявиться в революции самой быстрой.
Но этого явления — «революция» — мы же не знаем в обычной жизни, она не входит в наш накопленный жизненный опыт — и ошибаешься на первом же шагу. Особенно если всю жизнь провёл между натянутыми юридическими струнами. Трудно было осознать сегодня с утра, по первым забунтовкам в запасных батальонах, что отныне понятие закон прекращает существовать, и даже он, глава верхней законодательной палаты Империи, не защищён более никаким регламентом. Щегловитов был из самых сильных юристов России, всю жизнь его держал юридизм, — и юридизм же подвёл. Щегловитов был настойчив, суров и находчив — пока находился на стезе закона. А чуть не на ней — вот и потерялся. Сидел у зятя, постучались нормальным стуком в квартиру — а за дверью вооружённые саблями и револьверами два студента-еврея, с ними два солдата. И маленький студент сразу закричал: «Щегловитов? Вы арестованы!» Прирождённый юрист не мог не возразить: «Кем? По какому ордеру?» — «Волей революционного народа!» — заносчиво вскричал тот и положил руку на саблю.
Глава законодательной палаты, никак не менее рядового члена палаты, до снятия своей неприкосновенности не может быть арестован ничьею волей, это ясно. Но тут был перевес четырёх молодых вооружённых над 55-летним штатским, и оставалось — подчиниться? Но ещё так бешено почему-то торопили они, тащили за локти и толкали в спину, что не дали надеть ни шубы, ни шапки: «Через пять минут будем в Таврическом, а там тепло!»
Таврический? Ну, это неплохо. Это такая же вторая законодательная палата, и там сейчас всё разъяснится.
Но Родзянко?! — трусливо отступил, отказался освободить. А ничтожный адвокатишка Керенский, который и юристом-то никаким не был, но собрал себе дешёвую славу демагогическими речами на политических процессах, — пронзительно кричал и показал распалённому конвою вести арестованного за собой.
Но с какой же совестью отступил Родзянко?
Впрочем, и он не успел сообразить? — так всё было разительно-неожиданно. Ведь ещё больше не сообразил сам Щегловитов: почему не скрылся? почему поддался аресту не только послушно, но даже без шапки и шубы? Эти короткие минуты, когда решается судьба твоей жизни и тела, — почему вдруг соображение может так покинуть нас? — и ты оказываешься телесным мешком, вот запертым простым дверным замком, а ключ — в кармане у твоего врага.