А Иудовичу — большего и не нужно было! Это «да, конечно» он мог развернуть теперь на вёрсты и на дни миролюбивых действий. Это «да, конечно» он имел право теперь принять себе за основное указание. К тому ж, кроме Петрограда, была и другая цель его экспедиции: защитить от угрозы мятежных войск Царское Село, императрицу и августейших детей.
Государев поезд ещё не скоро отходил, Государь разговаривал охотно, и генерал долго просидел у него. Говорили, как это всё постепенно уладится. (Нелегко было вообразить Иудовичу — как, если вся столица у мятежников, но они не говорили — именно как). Николай Иудович выставлял разные трудности с возможной ненадёжностью войск, забастовками, с продовольствием в столице. Очевидно, ему понадобится, чтобы министры незамедлительно выполняли его просьбы.
Государь оживился и даже схватился за это: они оба с генералом Алексеевым именно и хотели иметь диктатора, единую твёрдую власть по тылу. Так вот что:
— Передайте генералу Алексееву утром, чтоб он телеграфировал председателю совета министров, чтобы ваши все требования исполнялись советом министров немедленно и беспрекословно!
Перемахнул Государь, Иудович так не продумал и не хотел. Даже дух захватило у старика: он становился не только главнокомандующим Петроградским округом — но верховным диктатором всей России?! Нет, Николай Иудович не добивался такой чести в смутных обстоятельствах. Напугался ещё больше.
— Да как же мне генерал Алексеев поверит?
— Поверит!
— Ваше Императорское Величество, вы знаете: моя честная чуждая искательства офицерская служба 47 с половиной лет...
Но — уже свершилось! Назначено бесповоротно.
На прощание предложил Государь, что завтра утром они снова увидятся с генералом в Царском Селе? (Где генерал будет уже сегодня?)
Иудович не возразил, что может ещё и не так скоро...
168
Но и в четыре часа утра, это удивительно, Исполнительный Комитет не стал хозяином в комнатах Совета: уже давно не было общего заседания, а всё стояли, гудели, не расходились — и кучка солдат, и какие-то рабочие, не рабочие, но представители районов, или просто кто ночевать тут собрался, — невозможно было Исполнительному Комитету позаседать и поговорить откровенно. И отяжелённые бессонницей, усталостью, уже отгрызшим неутолённым аппетитом, с головами тёмными, побрели, да не все, а остатки И-Ка — где б ещё им устроиться позаседать?
И брели неловкой вереницей. А Чхеидзе вовсе шаркал, не по силам ему достался этот день, был он не из орлов кавказских, а уже и за пятьдесят. И подкрепил же его этот день как восторжествовавшего патриарха, вот собрались во множестве его пасомые, но что именно они делали, решали, постановляли — он, счастливый и измученный, успевал только кивать головой или качать, согласен или не знаю. Вообще — он был согласен со всем, что делали в Совете, и не согласен ни с чем, что делали в думском Комитете. И праздником для него было председательствовать на Совете, и вот его под руку вели всё для того же.
В Купольном зале стучала машинка, заряжала пулемётные ленты. Патроны лежали грудами.
Комнаты думского крыла были заперты одна за другой, и ключи вставлены изнутри.
Екатерининский зал выглядел весь как огромная спальня. На скамьях с шёлковой обивкой и на полу лежали сотни солдат, положив под головы винтовки, подсумки, папахи, руки. Натаяло под их сапогами. Или это была — как большая поляна, где воины, застигнутые ночью на переходе, свалились, даже не выставили часовых.
Но кликни сейчас тревогу — эти воины ни на что построиться не могли.
В двух противоположных концах удлинённого зала стояли полукруглые столы с креслами вокруг, для бесед. Один такой стол члены ИК сейчас попробовали освободить себе под заседание — ничего не вышло: спящих не растолкать, не разогнать.
Тогда, измученные, потянулись по лестничке вверх, устроиться на хорах зала заседаний. Но, оказалось: там, в прилегающих комнатах, содержат арестованных полицейских, жандармов, — и караул не пропустил даже членов Исполнительного Комитета.
Так пошли просто в большой зал заседаний?
Пошли. Тут препятствий не было.
В этом Белом зале, столько слышавшем сотрясательных речей, откуда и раскатывалось волнение общественной России, где столько гремливало аплодисментов, и проганивалось корреспондентских карандашей, — теперь почти не было света, разумно выключенного приставами, лишь одиночные слабые лампочки над дверьми. Зал перекатил своё бурление дальше на столицу, а сам отдыхал. И отдыхали одинокие фигуры, темнеющие в разных местах, в креслах амфитеатра. А кто-то лёг на полу в покатых проходах. А кто-то, оказывается, лежал и на дне лож. И тоже не сгонишь.
Но одна ложа, именно корреспондентская, осталась свободна. Исполнительный Комитет вошёл в неё, переставили удобнее стулья, и начали заседать.
Кроме живчика Гиммера, дородного Нахамкиса да двужильного Шляпникова, не оставалось, кажется, члена, который мог бы выдержать ещё это новое заседание. Чхеидзе доспотыкался, сел — и ссунулся носом.
И всё-таки заседание возобновилось.
Но теперь над ними издевательски возвышался на стене за кафедрой Председателя, в дорогой массивной раме с венком — репинский портрет царя, роста в два человеческих! Вот именно сейчас в эту сонную ночную минуту, когда весь революционный народ исполёг от усталости — над его последним недремлющим Исполнительным Комитетом так же недреманно стоял раздражающе царь и как бы наблюдал, — правда в фигуре почтительно идиотской, с расставленными носками, с фуражкой в опущенной руке, косой ленте по мундиру через плечо, как будто он не проверять пришёл, а доложиться.
Но всё равно раздражал ужасно. Тот самый царский портрет, про который Чхеидзе когда-то восклицал думцам: «вот он, смотрит на вас своими безумными глазами!» Но — и не безумными были глаза царя, и не угрожающими, и даже не величественными, а — воззрительными. Но всё равно надо его убрать поскорей, это непереносимо!
Тем временем Гиммер успевал соображать, что их воззвание приняли, понесли печатать, так и не усмотрев, не потребовав, чтоб яснее сказать о взятии власти. И — хорошо. Это сейчас лучше всего оставить недомолвкой.
А Шляпников настаивал не откладывать и вот сейчас же вводить в Исполнительный Комитет поимённо представителей от партий. От большевиков вот он уже сейчас диктует: Молотов, Шутко...
Другие завозражали: дайте же подумать! Ещё же будут назначать меньшевики, эсеры, Бунд...
Нет, не довели обсуждения, нет сил, бросили на завтра.
А вот что срочно, надо было вот что: назначить районных комиссаров, чтоб они с утра... Стали называть кандидатуры комиссаров. На Выборгскую сторону сам вызвался Шляпников, на Петербургскую придумали — назначить, он там живёт, Пешехонова, хотя он задевался куда-то. Но на все районы тоже не хватило памяти, фантазии, сил, языков. Запнулись. А что ж, принимать царское деление полицейских участков? Ну и не менять же впопыхах.
А Шляпников гнул: немедленное вооружение рабочих Петрограда.
Заспорили: рабочая милиция при заводах? порайонные сборы вооружённых рабочих?
Всё же Шляпников добился: вооружить — десятую часть рабочих. И поручили — ему.
Ещё решили: Соколова и ещё кого-нибудь командировать в Военную комиссию для наблюдения за её действиями, поскольку она подчинялась теперь родзянковскому комитету.
Пока обсуждали, спорили, — а со всех концов зала к их ложе стали собираться фигуры — растяпистые, сонные солдатские образины: о чём тут гуторят?
При них и не поговоришь. Ну, всё равно кончать.
Так в этом знаменитом зале свет люстр перешёл в тёмную погружённость, прения — в журналистскую ложу, хоры публики — в арестантские камеры, самоуверенные дневные думцы — в ночных солдатских призраков.
Кто уходил. А Гиммер кинул свою тяжёлую ватную шубу на пол ложи Государственного Совета — и лёг там.
Председатель же того Государственного Совета сидел, арестованный, через коридор — в министерском павильоне.
Темно и тихо стало в думском зале с пяти часов утра.
Но вот-вот должен был забелеть стеклянный его потолок.
Обвалившийся ровно десять лет назад.
169
Тупоносая шестиэтажная с закруглённой крышей
«Астория»,
часть окон светится,
как она видна мимо памятника Николаю I
вдоль Вознесенского проспекта, близко упёртого в
башню Адмиралтейства.
Ночь, редкие фонари.
В полутьме на площади почти никого.
Только кучки совещаются.
Ближе.
Кучки солдат толкуют между собою,
с оглядкой,
с пооглядкой на «Асторию».
Видно, что сброд, не из одной части. У кого винтовки,
у кого палки.
И матросов с пяток.
Закинулись на гостиницу.
Где окна светятся в рядах, где темны.
Нижние витринные — все темны.
Ещё оглядка.
= Пустая полутёмная площадь.
Только настороженные кучки солдат
против обоих фасадов «Астории».
А вот, ты нам и нужна!
И — сигнал! махнули!
резкий свист двупалый!
и — кинулись с обеих сторон угла!
кто откуда,
все с винтовками, с палками, с ломами!
А широкие, более двух ростов человеческих, сверху
полукруглые окна-не окна, двери-не двери, —
а стёкла цельные, а за ими видно плохо, без света: что
там?
А ну, как ты колешься? — тычком приклада!
Брень!
И разбилось и не разбилось, тёмная рваная дыра —
а всё стекло сразу не подалось. Не как стекло бьётся,
скорей как фанера.
Так по другому месту!
Брень! Брянь!
Так по третьему! — в несколько рук.
Так и рвёт дырами, ни прохода, ни проёма, гляди
обрежешься.
Сгрудились у такого окна, бьют чем попадя.
А коли винтовку безо штыка обернуть, за дуло
перехватить — то далеко вверх достаёт приклад,
и там садит. Такая ж дыра!
А кто-то и пульнул вверх!
Выстрел.
Да дырка мала,
Выстрел
для забавы больше.
А там — тьма.
Кто пролез — тащат изо тьмы чего-то,
тащат сюда наружу — тяжёлое.