Здоровая кадка с деревком диковинным!.
Сломали ему стволок о зазубры стекла, —
да и кинули кадку на мостовую, боле насмех.
Делов! Неча тут и шарить.
Кто поумней — налево, налево побежали,
мимо ещё одного окна разбитого,
мимо ещё разбитого,
перепрыгивая ещё через кадки с цветами тоже,
но помене, выброшенные,
не добычливо, а помни нас, побывали! —
дале, дале!
Спешит солдатня навыпередки, тут може на всех
хватит, а може не на всех, переднему сподручней
захватывать!
Дверь!! вот она, не спутаешь, тут главные ходють!
Заперта.
Сгрудились, самим же доступа нет.
Бей её! прикладами! палками! матросики!
Дзень! тресь!
Шибки малы, не пролезешь.
А прикладами сюда, рассаживай! Пошла, пошла!
Тресь! крах!
Уж видит око ихнее благоденствие, там свет, да рука
неймёт — ещё одна дверь, запертая!
= Но внутрях бежит генерал, руками машет!
У генерала по чёрному околышу фуражки — золотыми
буквами: «Астория»!
Сейчас мол, сейчас открою, только не бейте, ради Бога!
— А чего запираешься ?
— А чего тут позапирались, падаль такая?!
Дверь — на одну половинку открыл. В проходе чуть
не подавились, друг друга отталкивая, кто раньше:
— А кто тут живёт такой?
— Кто тут живёт? Ахвицера?
Светло тут!
Генерал — руки распялил перед лестницей, задыхается:
— Господа офицеры проживают. И вообще
господа всякие. Одумайтесь, господа солдаты! —
ведь спят оне. Приходите утром.
— Ха-га-га-а!.. Ха-га-га-а!.. Утром?!
— А мы из постелек повытаскиваем! Пошшупаем
нежно тельце!
— Там и барышни, надоть, с ими?
Да кинулись — а навстречу такая ж лава! другие солдаты!
и тоже-ть с матросами! и тоже-ть с оружием! и
лихо на нас!
Ну, сейчас сполосуемся! Вся лава и стала.
И та, встречная, стала.
Один наш винтовку замахнул — и там замахнул, сходный.
Догадались!!
— Эт зеркало во всю стену, не робь!
Зароготали.
— Ну, живут!
= А матросики, самые быстрые, прежде всех догадались,
и уже по лестнице вверх, взмётом!
вверх! вверх туда, где уметнулся кабыть в офицерской
форме.
— Бе-е-ей! Бе-ей, погоны золотые!!
И солдаты наверх гурьбой. Туда! Шесть етажей, есть где
разгульнуться!
= А самые-то сметливые — тут, внизу, приступили к
этому слуге:
— А вино — где у вас? Вино, вино показывай!
*****
ОТВЯЖИСЬ, ХУДАЯ ЖИСЬ!
ПРИВЯЖИСЬ, ХОРО-О-ШАЯ!
*****
170
— Ваше Императорское Высочество! Ваше Императорское Высочество, проснитесь!
Голос был такой ласковый, такой прислужно-домашний, — он почти не будил, а сам входил как часть сна. Но тёплой хрипловатостью он повторялся, повторялся — и наконец заставил проснуться.
Это старый седой зимнедворецкий камер-лакей, с пышными струистыми бакенбардами, давно уже не избалованный, чтобы кто-то из царской семьи тут ночевал, вместо радости покоить сон высокого гостя решился войти в комнату и наклониться над постелью:
— Ваше Императорское Высочество! Во дворце становится опасно. После того как ушли войска, уже несколько раз в разные двери ломились какие-то банды. Держат только замки. Какие ж у нас есть силы отбиться?
Холодное и мерзкое пробуждение вошло в Михаила. Вот этого он не ожидал! — чтоб на дворец посягнули какие-то банды? Какие же банды могли быть в столице?
— Откуда банды?
— Бог их знает, откуда, — сокрушался камер-лакей. — Соберутся по нескольку и дикуют. Есть и солдаты. И всякая чернь. Небось, знают, сколько сокровищ у нас тут. Какие погреба.
Вполне уже проснувшись, вытянутый на спине, Михаил лежал среди атласа, в алькове. Между раздвинутыми занавесями смутно была видна крупная голова камер-лакея — там, позади него, какой-то малый свет на столе, свеча, он не посмел зажечь лампы.
Но почему ж Михаил, едва ото сна, должен был сообразить, что им делать с дверьми и как защищаться? Такая охрана должна быть кем-то предусмотрена, а что ж генерал Комаров?
— О Боже, Ваше Императорское Высочество! — всё тем же тёплым, глухо-домашним голосом няни квохтал камер-лакей, которого Михаил помнил с детства, он и в гатчинском дворце бывал одно время, и в Аничковом, вот только забыл, как звать. — Не извольте подумать, что я обременяю вас этой заботой. Я взял на себя дерзость прервать ваш сон лишь в тревоге о вашей безопасности. Ведь у нас нет вооружённой охраны, мы все старики. Этой ночью ворвались в Мариинский дворец — кто ж помешает им ворваться к нам? Они может уже и ворвались бы, да думают — здесь засели войска.
Михаил живо повернулся:
— В Мариинский? Когда же?
— Да вот после полуночи. Нам звонили.
— Так а... — Он же сам там совещался только что! — А совет министров?
— Не могу знать, Ваше Императорское Высочество. Вероятно тем и сохранился, что разошёлся.
И всё ж ещё Михаил не понимал до конца! И старик дояснил:
— Нельзя вам теперь пребывать во дворце, Ваше Императорское Высочество. Ворвутся, найдут. Здесь вам — опасней, чем где бы то ни было. Надо вам... Пока не рассвело... Перейти... Переехать... А при свете узнают.
И только вот когда вся горечь влилась в пробуждённую грудь, в очнувшуюся голову: из-под родного крова он должен был ночью, сейчас, тайком, поспешно — бежать?!
Михаилу постелили на третьем этаже, рядом с неприкосновенной спальней отца, где тот жил ещё цесаревичем — но ни дня не провёл с того громового, когда деда — уже без ноги и обливая кровью мрамор лестниц, паркет полов — едва донесли до первого одра, на последние минуты жизни.
С тех пор отец — должен был скрыться в Гатчину от новых покушений. Бежал.
И — брат за 23 года царствия почти не жил в этом дворце, — бежал в Царское, бежал в Петергоф.
И вот Михаилу, пришедшему всего лишь на ночь, — предлагали так же: бежать.
Как легко подниматься в ночи по боевой тревоге — и сейчас же куда-то скакать в темноту, в строгом строе полка. Но что за мука и боль, когда при дрожащей свече тебя поднимают изгнаться из твоего родного!
Лежал Михаил на спине, как придавленный, не в силах подняться, ни даже голову, но всё ясней соображал.
И теперь ему так было видно: да, наивно же он отправился спать в Зимний дворец. Сам себя и подставил под разбой.
Спать во дворцах как бы не миновало время?
Сидел бы сейчас с Наташей в Гатчине — и горя мало. Ах, Родзянко, Родзянко, большеголовый! — заманил в западню! И мало того, что вызвал в этот хаос, — ещё и покинул без своей защиты: ведь его автомобиль пропускают везде, мог довезти до вокзала. А теперь вот здесь...?
Опасность от распущенной пьяной банды была унизительна, в ней нельзя биться как с равными и в окружении боевых друзей. Что бы ни делать, как ни поступить, — всё равно позор, оскорбленье, ущерб. Михаил не боялся скачущего немецкого гренадера — но русский пеший озлобленный солдат представился ему страшен, он почувствовал.
А что же делать? Он приподтянулся. Ехать на автомобиле через город сейчас? — вряд ли безопаснее, чем оставаться во дворце, — автомобиль и вовсе бы не имел защиты от такой банды.
Куда же? В свой штаб, на Галерную? Тоже слишком известное место.
К адъютанту, графу Воронцову? Не близко.
Так он ничего и не мог? Выхода не было вообще?
Нежноликий, в ночной сорочке, великий князь с растерянным изумлением смотрел на старого камер-лакея.
А тот уже обо всём подумал, ах, старче. Ни ехать, ни пешком идти по городу нельзя, всё равно опасно. Но может быть Его Императорское Высочество может припомнить какую-нибудь вполне надёжную семью совсем близко от дворца? А лучше бы всего — на Миллионной, потому что туда выход хороший.
Если б он не сказал «на Миллионной» — быть может Михаил и не сообразил бы, долго блуждал бы мыслью. А по Миллионной только стал перебирать по домам — и вспомнил: да его же кавалергард, полковник князь Путятин, шталмейстер двора! Двенадцатый дом.
Старик обрадовался, взялся пойти телефонировать и будить секретаря Джонсона, а великого князя просил одеться, и если можно — то при свече: по внешним комнатам не следует сейчас зажигать большого света, привлекать внимание, пусть дворец как бы спит.
Свеча в чашечном подсвечнике осталась на стене, и в этом отвычном освещении большой дворцовой комнаты Михаил одевался, чуть вздрагивая.
При свече всё выглядело иначе — лепка потолка, гардины, старинная мебель — как в начале прошлого века, как при прадеде. И дышало — веком тем и веком ещё предпрошлым. Михаил и не думал, что так глубоко чувствует эту связь с династическим гнездом, — однако же вот сегодня сразу отказал войскам расположиться здесь — потому что не место это для боя. Этот дворец — сокровище воспоминаний.
Впрочем, если б войска оставались — то не пришлось бы, пожалуй, и бежать?
А, бедные, куда они поплелись ещё? Может быть, надо было их оставить?..
Возвратился камер-лакей, ободренный: телефоном он разбудил княгиню Путятину. Самого князя нет, он на фронте — но княгиня гордится оказать приём Его Императорскому Высочеству и будет бодрствовать в ожидании его прихода.
А секретарь уже встал, сейчас присоединится. Ещё кого-нибудь разбудить?
— Ваше Императорское Высочество, — дрожал голос камер-лакея. — Если вы доверите мне ваш вывод, то не надо более никого и посвящать. Ещё будет знать один сторож Эрмитажа и привратник Эрмитажного театра. Вы выйдете на Миллионную всего в нескольких домах от 12-го номера. Распорядитесь, как пройти по второму этажу, — я могу отпирать вам все пустые залы парадной стороны, но это дольше. А можно пройти через лазарет.
— Хорошо, родной, ведите через лазарет. И дальше как знаете.
Камер-лакей припал с благодарностью к руке великого князя. Он едва не рыдал — и от этого ещё удвоилась горечь в сердце Михаила: ещё раз передалось ему, что он не просто меняет место ночлега, перебегает на несколько часов в укрытие, — но делает что-то важное, бесповоротное, чего и не охватывал ум.