Генерал:
— Неправда!
— Ну как неправда, люди говорят.
— Всё неправда! А вот хотите, — свеже пришло ему, — вот вы четверо, поедемте со мной сейчас в градоначальство, и я вам в продовольственном отделе покажу все книги и накладные прибывающей муки. Поедемте, не бойтесь! Один хоть прямо сейчас со мной в автомобиле, а остальные приходите следом, тут ходу двадцать минут. А? Кто сядет?
Запосмеивались. Заподталкивали друг друга. Да всё в нарошку, никто б не пошёл: как это? — от толпяной силы оторваться — и туда отдаться в руки им, в учреждение? Дураков нет!
Не шли. Балк сел в автомобиль, но не завернул на мост назад, а попросил пропустить его — дальше, на Выборгскую!
Толпа расступилась, немало кто и поклонился проезжающему генералу.
Балк сделал небольшой круг по Выборгской — до Сампсоньевского моста. Если не очень вглядываться — как по улицам ходят да что там внутри заводов, — так будто всё и в порядке.
По Большой Дворянской (вчера тут четыре тысячи было разогнано конными городовыми) — на Троицкий мост. Тоже и на Петербургской стороне спокойно. Можно думать, сбудется предсказание начальника Охранного отделения, что всё обойдётся мирно. С этим поехал на совещание к Хабалову, на его квартиру у Литейного же моста, на Французской набережной. Хабалову не надо и телефонных донесений ждать, и сапог натягивать, — из окна всё видно.
* * *
А донесения в градоначальство просто не успели. А на Петербургскую сторону Балк углубился мало.
Именно здесь вчера первые начали бить лавки, хлебные и мелочные, — обошлось, понравилось. И сегодня именно здесь продолжали. С утра разграбили мясную лавку Уткина на Съезжинской, — хотя не о мясе шёл спор, а как-то само пошло: камнями — в стёкла, там одна баба вперёд, за ней и все, и — кур, гусей, свиные окорока, бараньи ноги, куски говядины, рыбины и масло плитами безо всяких денег захватывали и уносили. (В тот же день пошла полиция с обысками по соседним домам. У кого и нашли, а кто подальше жил — тю-тю, всех не обыщешь).
И чайный магазин заодно разграбили: чай-то, он в руках лёгкий, а дорогой, чаю полгода не покупать — економично. (Захватили городовые двух баб и одного подростка, увели).
А откуда-сь-то поутру уже и толпа стянулась из малых улиц тыщи три — просто люди-жители и ученики разные, в формах своих и без форм, и студенты — вывалили с Большого проспекта на Каменноостровский, всю мостовую забили — и наддали к Троицкому мосту. Пробовали петь, но недружно получалось, не все знали, что ли.
Казачий разъезд нагнался на толпу — разбеглись.
Разбегались легко и кажется без обиды: вы — гонять, а мы — бежать. Привычно.
* * *
Стоят солдатики перед Литейным мостом.
Стоят не слишком бравые, иные ремнями как кули увязаны, еле туда в шинель упиханы, но форма единая, винтовки единые к ноге, — и оттого как бы строги. Стоят, молчат — и оттого строги.
А — что будут делать, ежели...?
Это — девкам лучше всего узнать. Мужчинам штатским к военному строю подходить не положено, неприлично: а ты, мол, почему не в нашем строю? Да и опасно: какой-нибудь там пароль пропустишь — хлоп тебя на месте!
А девкам — льготно. По две, по три под ручку собрались — и подкатили к самому строю, зирками постреливая, посмеиваясь или семячки полускивая:
— Чего эт вы, мужики, сюда притопали? Немец — не здесь, ошиблись.
Ежели что штрафно или смешно — так это на вас ложится, не на нас: войскам на улицах делать нечего всурьёз, а мы — бабы, у себя на Выборгской, вот, семячки лускаем.
Солдату из строя — не очень отозваться, дисциплина. Только улыбнётся какой украдкой. Девки-то — кому не понравятся? Ещё молоды, фабричной сидкой не замотаны, губы свежие, щёки румяные.
Да к строю самому вплоть не подойдёшь — впереди прапорщик похаживает. Хмурый очень. А сам-то молоденек, тоненек.
— Ваше благородие, что это вы больно хмурый какой? Или невеста изменила? Так другую найдём.
Засмеялся:
— А какая на замену?
— Да хоть я, — облизнула губы. Разговор совсем вблизи, девки слышат, солдаты нет, полиция нет. И, ещё зырнув по сторонам: — Слушай, неужель в народ пришли стрелять, а?
Аж залился:
— Да нет конечно! Да позор такой. Ничего не бойтесь, мы не тронем!
Стоят и казаки конные поперечной цепью. Смирны, рабочие с ними заговаривают, те отвечают. Тогда из толпы стали прямо подныривать под казачьих лошадей, и так пробираться дальше. Казаки не мешали, посмеивались. Тут подъехала конная полиция и загоняла пронырнувших назад.
* * *
А меж тем солнышко пробилось и заиграло не по-питерски. Морозец спал, только что не тает. С крыш капель посочилась.
По Большому проспекту Васильевского без трамваев далеко видны хлебные хвосты — по одну сторону и по другую. Стоят смирно, стёкол не бьют, а слух тревожный:
— Завтра-послезавтра хлеба вовсе продавать не будут. Теперь в городе — заведущий продуктами новый, немец, и желает два дни подсчитывать, выпекать ли дале хлеб.
А то неделю целую передавали: взрослым будет по фунту, мальцам по полфунта, — отчего и хвосты сбились.
А посередине, по трамвайным рельсам, близится шествие. Ещё передей бежит детвора — в шапках с растопыренными ушами, в пальтишках, домашних кофтах, у них-то и главное веселье. Скудный один красный флаг, да и тот подлинялый. Не много и голосов, но все молодые, искрича поют, вызывательно. Девушки в пуховых косынках идут длинными изгибистыми рядами, все сцепясь под локти. Рабочие парни, в пиджаках на вате, смотрят сурово. Улица расступается перед ними — и хлебные хвосты загибаются, и прохожие к стенам домов.
— Пошли с нами, чего стоите? На Невский, за хлебом!
Нет, обыватели не решаются, шествие не увеличивается. Так — ещё вырывистей голоса:
— Вставай, подымайся...!
Погода тёплая, солнышко светит.
Поперёк улицы стоит цепочка неуклюжих бородачей-солдат. Офицер в полушубке показывает им пропустить шествие.
* * *
Кому время пришло — это подросткам. Озорство — и дозволено, надо ж! Что к чему — это взростным знать, а нам! — с палками по Лиговке бегут и в мелочных лавках стёкла бей! бей! бей!
В шести разбили — дальше пробежали. И не поймаешь.
* * *
А собралось нас, чёрного народу, видимо-невидимо. Всю Пироговскую набережную уставили, и на Полюстровскую крыло и на Сампсоньевскую. Со всех заводов поуходила Выборгская сторона, изо всех улок выперла к набережным — тысяч сорок нас, право. А — чего дальше?
Так-то стоять час-по-часу и в хвосте можно, так там хоть с буханкой тёплой выйдешь, а тут чего? А всё ж таки: в хвосте стоять надсадно, как пригнули тебя, упинайся кому-сь в затылок. А здесь вольней, сами себе хозява, — вот, пришли и стоим!
Горит Нева, вся в солнце, в снежных искрах. И перегораживает и манит.
Мы — и не Питер вовсе, мы — так, слобода приписанная, для работы на их, на бар. Вроде и не на их — а всё на их. Вона-ка их чистый город — башни, башенки, дворцы да парки, так и отстроились особно, а наш люд — пиханули за Большую Невку. И никогда справедливости не будет: они повсегда будут чистенькие, а мы — корявые.
Не только мост перегородили, а у сходов с набережной к реке тоже стоят наряды полицейские.
И чего стоим, спроси? Ещё раз посмотреть на их город издали? Вроде город же единый, и трамваи единые ходят, и для того мостами соединено, а вот — спрашивай правду! Нету нам ходу! Вечор на этом самом мосту, на Литейном, кажный трамвай в город посерёдке моста останавливали, значит вхаживали околоточные с городовыми и шли по вагону проверяли ездоков, на глаз. Да только глаз у них мётаный, как свинчатка бьёт. По рылу, по одёжке, а то и руки покажи, документа не нужно: выходи! За что? Выходи и всё. За что такое, в чём я повинен? Выходи проворней, меньше разговаривай. А то — и за плечики, за локотки. А остальные, свои, кто к образованным потесней, — те себе поехали дальше, зазвонил трамвай.
Заразы эти и трамваи, жисть бы их и не видать. Это ж придумали: чтоб ногами совсем не ходить, от дома до дома и то на колёсах.
И ничего там, в городе, заманного нету для нас, ржаником нашим и не торгуют, а ихними нежностями не напитаешься, все тамнии забавушки, кафетушки — ногою пни, и одёжка ихняя несуразная — дорогая, а вся в дырах, не греет. А вот — перегородили! Перегородили как не людям, и играет сердце обидою: на Невский! Айдате на Невский!
А ежели через Неву прямо? Лёд ещё крепок, не весенний. Снег небось по колено, не хожено?
Как вот на бабу, бывает, загорится, как будто ни кой другой не бывало: никни, и всё! Хотим — на Невский!
* * *
В полдень зазвонили сразу все пять телефонов в градоначальстве: прямо через Неву! по льду! гуськом! пошли вереницы людей непрерывные!.. Ниже Литейного моста!.. И выше Литейного моста! На Воскресенскую набережную, в нескольких местах!.. И к городской водокачке!
Во многих сразу местах! по глубокому снегу торят тропки! по-шли!!
А что полиции делать? Оружия сказано — не применять. На гранитных набережных левого берега стоят полицейские наряды у ступенек — но если беспорядки надо прекратить без толчка, без ушиба, без ссадины, — чем же они эту массу остановят?
Остаётся — пропускать?
Вот достигли левого берега, прут по ступенькам вверх. Где фараоны, в обхватку рук, силятся будто задержать, а где — как дремлют, не видят.
А что? — идут ребята, не озоруют, а не написано правила такого, что нельзя через реку пешком идти.
* * *
А на всех главных улицах центра публика — поплотнела, еле на тротуарах умещается, расширенное гулянье. Опять же и — солнечный, легкоморозный весёлый денёк. Чистую публику ещё больше тянет — что-нибудь да выкинуть, назло властям. Ждут рабочих на зачин.
* * *
По Знаменской улице, по глубокому разъезженному снегу, одноконный извозчик-старичок в санках вёз седока к Николаевскому вокзалу. И увидели, как по Невскому бегут толпы людей и что-то кричат. Извозчик перепугался, встал с козел и погонял концами возжей (в Петрограде извозчикам кнуты запрещены), повернул в переулок к Лиговке: