(Вот так положение в столице! И — куда же ехать?...)
Ну хорошо, пусть ответит хотя бы через доверенное лицо. Передали им 10 вопросов.
Поднялся уже и Алексеев. (Вот ему бы — и ехать.) И представил ему Николай Иудович на своём генерал-адъютантском бланке, что в минувшую ночь, около трёх часов пополуночи, Его Императорскому Величеству благоугодно было повелеть доложить начальнику штаба Верховного для поставления в известность председателя совета министров о том, что все министры должны беспрекословно исполнять все требования генерал-адъютанта Иванова.
Если достоверность этих полномочий требует проверки через сношение с царским поездом — генерал Иванов готов был ждать. (Всякий оттянутый час приносил облегчение задачи, а оттягивать всегда может найти законные поводы тот, кто долго служил в армии.)
Такой проверки быть сейчас не могло. Но и столь важного распоряжения не мог Алексеев подтвердить по словесной передаче. Он так и обещал передать в Петроград Беляеву, что есть такая словесная передача. А генерал-адъютанту Иванову предусмотрительно выписал лишь документ, по каким статьям Полевого управления войск ему предоставляется право предавать военно-полевому суду отдельных гражданских лиц и целые категории их.
Затем уведомил его Алексеев, что распорядился придать ему по пути ещё артиллерию, даже и тяжёлую.
А Иванов напомнил, что войск у него мало, и надо бы добавить с Юго-Западного фронта гвардию.
За пределами того Алексеев никак уже Иванова с выездом не торопил, больше не вмешивался.
А задача Николая Иудовича была двойственная: чтоб если придётся обороняться — то было бы войск побольше; а если сражаться не придётся (как уже сдавалось по петроградской обстановке), то было бы их поменьше и подошли б они как можно несвоевременней: тогда меньше придётся перед новым правительством отвечать за всю эту поездку.
И он не настаивал перед начальником военных перевозок и не в принудительной форме телеграфировал Рузскому на Северный фронт и Эверту на Западный насчёт точных сроков доставки всех этих пехотных и кавалерийских полков, а только назначал, что будет не сегодня, а завтра с утра ждать на станции Царское Село. Какие-то из этих полков ещё и с места не трогались, какие-то уже были в эшелонах, третьи готовились к погрузке на отправных станциях, — ох, с такою массою войск его миссия не могла кончиться благополучно! Во всяком случае прямо в Петроград ни одной части он не назначал, а только не доезжая.
Ещё дал телеграммы коменданту Царского Села готовить завтра помещения для расквартирования.
А между тем георгиевский батальон, светлокоричневые погоны с ленточкой посередине, у многих по 3 и 4 георгиевских креста, — во главе с генералом Пожарским был уже вполне готов к движению, хотя тоже, кажется, без большого пыла. Пожарский был совсем не тот доблестный князь на Красной площади, и не поджарый, но толстый и сильно недовольный поездкой, как видно. Повелел генерал Иванов выдать всем солдатам по 120 патронов, а пулемётная команда вооружена, — и отправляться в 11 часов. И об их эшелоне уговорился с начальником перевозок, что он по выгрузке не воротится в Могилёв, но пребудет в Царском Селе в распоряжении генерал-адъютанта для возможной обратной поездки.
Сам же генерал-адъютант со своим вагоном пока не ехал с ними, но оставался ещё осмотреться, подумать, да и дождаться ответов Хабалова.
В двенадцатом часу дня пришёл и ответ Хабалова на 10 вопросов.
Итак: какие части в порядке и какие безобразят? Названы немногие в распоряжении Хабалова, прочие перешли на сторону революционеров или по соглашению с ними нейтральны. Какие вокзалы охраняются? Все во власти революционеров.
Ничего себе, хорошее начало...
В каких частях города поддерживается порядок? Весь город во власти революционеров, телефон не действует, связи с частями города нет.
Так тогда — с какой же стороны в город можно вступить?..
Все ли министерства правильно функционируют? Хабалов предполагает, что уже — ни одно. Какое количество продовольствия в городе? 25 февраля было 5 с половиной миллионов пудов муки.
Поразительная цифра! — это не только до нового урожая, но Петроград может и другие города снабжать. Откуда ж волнения?..
Много ли оружия в руках бунтовщиков? Все артиллерийские заведения у них. Какие военные власти в вашем распоряжении? Один начальник штаба.
Ну-у-у-у... При таких ответах правильное решение генерал-адъютанта Иванова было бы — вообще не ехать.
Но у генерала бывает порой столько же свободы, сколько у солдата.
И оставалось — тянуть свой вагон вослед георгиевскому батальону.
Тут принесли исправление цифры: не 5 с половиной миллионов пудов муки, а 550 тысяч. Вкрался лишний ноль.
188
Отряд поручика Вержбицкого вчера в темноте достиг своего трёхэтажного здания на Сердобольской улице — прежде трамвайного управления с гаражами, теперь разграбленных гаражей самокатного батальона. Какие-то фигуры ещё шевелились там, но от одного залпа в воздух исчезли.
В доме не действовало ни электричество, ни телефон, ни отопление. Зажгли свечи — стали снаружи пулями стёкла бить. Пришлось потушить. Так и заночевали, выставив наружные посты.
А противник — за домами поразжёг костры.
Все самокатчики были ребята молодые, развитые, дельные, только не обстрелянные на фронте. Да и трое офицеров тоже молодые, поручику двадцать семь.
Со стороны города всё время доносилась ружейная и пулемётная дальняя стрельба, в трёх местах поднимались пожарные зарева. Во всём огромном городе развернулось восстание, но связи не было, приказаний не поступало, и во всём нужно было действовать по своей догадке.
Переночевали в холоде, однако спокойно. Перед рассветом забрали внутрь свои посты, забаррикадировали мебелью и хламом входные двери, расставились при окнах.
Но и ещё несколько часов никто не нападал, и улица рядом оставалась пустынной, хотя на других улицах видно было из верхних окон движение, вооружённые люди и грузовики с красными флагами.
Стали ждать. Одно плохо — со вчерашнего полудня ничего не ели.
Но вот захлопали по их зданию выстрелы, зазвенели разбиваемые стёкла, полетела штукатурка, бело дымя.
Самокатчики пока не отвечали, офицеры присматривались.
Окружающие — штатские, матросы и солдаты, стали накапливаться — за домами, за постройками станции Ланской, за железными переплётами и каменными устоями моста Финляндской железной дороги через Сердобольскую улицу. И со всех сторон много стреляли, не жалея патронов.
Стали из окон отстреливаться и самокатчики. Странное чувство — вести огонь по своим. Никакого озлобления, и стрелять не хотелось. Да те, стрелявшие снизу вверх, только и били по потолкам.
Но потом, видно, появился у них понимающий командир: он разместил по крышам и вторым этажам хороших стрелков — и у самокатчиков появились раненые и убитые, а перевязочного материала не было.
Стали свирепеть, «свои» — перестали быть своими. Стали бить серьёзно, и кто высовывался из-за трубы или карниза соседних домов — скатывался с крыши.
Подкатил бронированный автомобиль, выпустил пулемётную ленту по окнам — но что-то у него заело, и он ушёл.
Тогда какие-то собрались в непросматриваемом пространстве, на тротуаре у самого дома, прикатили бочку, и стали насосом подавать в окна огненную струю.
Загорелись шинели раненых, лежащих на полу.
Нечем было ответить, не было ручных гранат, но догадались разбивать печку — и сбрасывать на головы огнемётчиков тяжёлые изразцы. Прогнали.
Однако убитых и раненых становилось всё больше. Особенно метко били несколько, кто залёг за насыпью железной дороги, за переплётами моста. Сами они были хорошо укрыты — и не подпускали к окнам. Самокатчиками овладевали неуверенность и смятение.
Тут сверхсрочный пулемётный унтер-офицер Орлов подбежал к подпоручику Левитскому и поманил, что из другого конца здания этих замостовых хорошо видно во фланг. Действительно, не догадались раньше, отсюда противник был виден, как на учении: запасные гвардейцы с красными погонами и петлицами, матросы в бескозырках, штатские и два-три студента.
И сразу исчезло волнение, мысли стали отчётливыми, движения быстрыми. Осторожно выбили маленькие кусочки стекла в нижних углах окон, чтоб только незаметно выставить дула винтовок.
— Пиши завещание! — пророкотал Орлов, нажимая на спуск.
И сразу перепрокинулись один матрос и один штатский с багровым лицом в меховой шапке, даже видна была струйка крови из простреленной шеи.
Стреляли с выбором, не торопясь. Промахнуться было невозможно, а выстрелы тонули в общей трескотне, никто сюда и не оглянулся, те всё прикрывались с фронта.
Из-под моста ушли немногие. Двух студентов Левитский по симпатии пощадил, дал уйти.
Положение улучшилось, огонь по зданию заметно ослабел.
Но стала слышна оживлённая стрельба со стороны главных казарм самокатного на Сампсоньевском. Потом — и пушечные выстрелы, там поднялись столбы чёрного дыма.
Это значит: из пушек беспощадно расстреливали их семь самокатных рот в деревянных бараках.
Скоро там всё смолкло, и только поднимались дымы пожара.
Потом за снежным пустырём с мёрзлыми кочерыжками снятой капусты, за деревянными заборами Флюгова переулка взметнулось пушечное пламя — и трамвайное здание дрогнуло от двух одновременно попавших снарядов.
Каменное здание с толстыми станами могло долго выдерживать обстрел, но грохот и эхо, известковая пыль как туман потрясли молодых необстрелянных, а один снаряд разорвался и в комнате, ранило нескольких, загорелось, задымило, кто-то крикнул «газ», — и самокатчики сами бросились вниз, разбирать баррикады и сдаваться толпе.
Левитский тоже был ранен, бок шинели уже заливало коричневым. Стал медленно спускаться по лестнице вместе с подпоручиком Янковским (наганы бросили).
Появились перед толпой на высоком крыльце, как на эшафоте. Раздался яростный рёв двора и улицы. Там дальше кого-то из самокатчиков били прикладами. Самообразовался конвой из солдат, матросов и студентов, повели обоих офицеров — но толпа кричала: «расстрелять! расстрелять!», разметала конвой и прижала к стене. И самые первые, кто хотели расстрелять, не могли этого сделать в таком сжатии. Матрос перед их носом тряс огромной гранатой. А два студента кричали: