Что у Милюкова был взгляд твёрдо убеждённого кота в очках — это и многие так знали. Но Шульгин особо считал, что у Милюкова наружность учёного прусского генерала, только одетого почему-то в штатское. Кому Шульгин выражал это сходство — смеялись, так оказывалось похоже. И голову твёрдо держал, и взгляд был твёрдый, лоб широкий, невысокий, со всеми признаками твёрдости, да ещё от усвоенной доктрины; и гладкая седоватая причёска, жёсткие усы, золотые очки.
А Маклаков был — живая художественная переливчатость, лишь на каждый данный миг принявшая адекватную форму, молодые тёмные волосы обливали голову, малые свисающие усы лишь для вящей выразительности губ, а всё лицо брито и всем чертам — привольность изменений. Уже ведя за спиной вереницу знаменитых адвокатских и политических речей, умница и удачник, он не вёл за собой партию и оттого ли был моложе своих 47 лет, в обаянии быстрой улыбки вспыхивали молодые белые зубы, и негромким, но явственным чистым голосом, слегка грассируя, сообщал:
— Ну что ж, господа, министры в полной растерянности. Практически мы их добили. Больше половины их вполне согласны на отставку. Но это, конечно, не значит, что отставку или пересоставление правительства разрешит царь.
— Не вы их ещё хорошо добавочно припугнули? — спросил Милюков.
Сосредоточенные умные глаза Маклакова не оставляли сомнения, что всё было взвешено и высказано.
— Да, они рвутся Думу распустить. Но я им... Я их предупредил: именно разогнанная Дума и станет всесильной. Заговорит вся Россия: за что распустили? И вы сами с извинениями будете через несколько недель упрашивать нас вернуться.
— Но — на несколько дней можно, вы сказали? — требовательно проверял Милюков. Всё равно лучше него никто не мог провести переговоров.
— Да, конечно, — легко, но и внимательно смотрел делегат не Блока, но свободной мысли. — Дня на три распускайте, я сказал, мы тоже отдохнём. Распускайте, но только при отставке всего кабинета. И за эти дни чтобы новый премьер собрал новый кабинет, и при открытии привёл его в Думу.
Милюков не возразил, он всегда медленно обдумывал. Но кажется так Маклаков и был уполномочен? Однако, не всё:
— Но я сказал им: только в премьеры упаси вас Бог брать общественного деятеля.
Милюков нахмурился, стал неприступен и даже покраснел:
— Да почему же?
Маклаков незатруднительно объяснял всем:
— Что мы понимаем в управлении? Техники не знаем, учиться некогда. Облечённые доверием — это очень хорошо, но что мы умеем, кроме речей?
— А к... кто же? — поперхнулся Милюков. Рано называть лица, но что общественные деятели — это единственно возможно! С лёгкой улыбочкой Маклаков самовольно снял все их усилия?
А тот с приветливым наклоном, скользяще, быстро:
— Ну конечно — бюрократы. Хорошие умные просвещённые бюрократы. Пусть возвращают Кривошеина, Сазонова, Самарина. А в премьеры я посоветовал им — только генерала! Конечно, не Алексеева — звёзд не хватает. А — Рузского: и умён, интеллигентен, и с общественной амбицией. Он — политично составит кабинет, явится в Думу как представитель военного командования — и Дума ему ни в чём не откажет. Гарантирую шумные аплодисменты.
Но тут иной генерал, в ином виде и смысле, был возмущён, глаза налились:
— Василий Алексеевич, это непростительно! Вы превзошли свои полномочия! Вы не были...
Наискосок зала, из глубины, сюда шли. Маклаков поспешил дообъясниться:
— Павел Николаевич, но это — реальный и лучший выход сейчас. И то ещё — если кабинет подаст в отставку и если высочайше примут. Задача политика — строить из того материала, который имеется. Не в том дело, чтоб непременно прийти к власти нам, — а в том, чтоб и в сотрясении сохранить государственную стабильность. Власть и не входит в число либеральных ценностей.
Это — шёл Керенский, быстро, узкой фигурой вперёд внаклон. А за ним поспевал нетёса Скобелев.
Группа у колонн замолкла: социалисты — чужие.
Но Керенский кокетливо избочь посмотрел на группу и, на проходке, возгласил:
— А-а-а, Блок!.. Что же вы, Блок, почему же вы не берёте власти?
И — шёл. И Скобелев за ним, как адъютант.
Милюков, Маклаков побрезговали отвечать, а Шульгин, всегда расположенный к насмешке, отозвался:
— Боимся не справиться с министерством внутренних дел.
— Ну! ну! — охотливо клекотнул Керенский. И одной рукой приветливо помахал, выворачивая кистью: — Немножко свобод... Немножко собраний, союзов и прочего... Торопитесь, торопитесь, господа!
И сам торопился, легко спешил в Купольный.
А Скобелев остановился, хотел что-то значительное добавить. Попробовал раз, попробовал два — но заиканье не дало ему выговорить.
Они прошли — и Милюков ещё решительнее осудил:
— Нет, это непростительно! Вы не имели так предлагать.
Маклаков поднял писаные брови. Опустил:
— Павел Николаевич! Quieta non movere! (Не трогать того, что покоится - лат.).
53
Чем была замечательна квартира Горького на Кронверкском — проходной революционный штаб! постоянно действующий, в вечном приходе людей и новостей — и неприкосновенный для полиции, на эту квартиру они посягнуть не решились бы! — и к тому же всегда кормили (не то чтоб обслуживали, а было что взять поесть, кто там часто бывал). Приходили люди и совсем не знакомые — ни хозяину, ни постоянным посетителям, — но кто-нибудь их привёл, и что-нибудь они тоже рассказывали. Сам Горький очень любил этот поток людей, рассказы и новости, и то и дело бросал своё писанье, выходил из кабинета и толокся тут со всеми, сидел и сам вызывал людей на рассказывание историй. Правда, к нему и глуповатых много приходило, совсем уже темнота или пьянчуги, но и революционеров много бывало, особенно большевиков.
Гиммер как правая рука Горького по «Летописи», да просто фактический редактор и основной работник, бывал почти каждый день и совсем как свой. Так и вчера он весь остаток дня и вечер провёл здесь. Так и сегодня, поздно встав по воскресному дню, сообразил, что лучше не будет места, как пойти к Горькому. Когда новости сами к Горькому не приходили, то он лазил за ними в телефон, — садился и начинал обзванивать разных знакомых ему людей — не самых главных деятелей, но всё ж из буржуазного, адвокатского, интеллигентского, литературного мира и даже периферии бюрократического.
Но сегодня за несколько полуденных часов, сидя у Горького, ничего узнать не удалось. И тогда Гиммер, другой сотрудник «Летописи» Базаров (в честь тургеневского) и ещё — отправились небольшой компанией собрать личные наблюдения. Надо бы идти, конечно, на Невский, все события там, но уже перед Троицким мостом толпа запрудила площадь. Правда, и в ней гудели плотные группы вокруг людей, уже вернувшихся с той стороны. Все рассказывали — со своих глаз или чужих слов — одно: что сегодня в городе стреляют, боевыми патронами, и есть жертвы, — одни говорили человек тридцать, другие — несколько тысяч, весь Невский устлан.
Если так, то становилось и опасно туда идти, может быть лучше узнать как-нибудь иначе. Ещё здесь постоять.
На стене Петропавловской крепости близ пушек перехаживали солдаты. Ожидались ли военные действия? Хотя выстрелы оттуда разметали бы толпу, но сейчас она наблюдала с любопытством.
Троицкий мост перегораживали запасные гренадеры. Хотя тут был и офицер, но шла оживлённая беседа толпы с солдатами. Лепили им откровенно — и о правительстве, и о Распутине, и о царе, и о войне, — одни солдаты молчали, другие посмеивались, никто не защищал. Нет, с этими солдатами вряд ли начальство могло бы действовать по подавлению, нельзя представить, чтоб например этот отряд взял ружья на прицел.
Не пропускали всех сразу, толпу, а поодиночке на ту сторону пройти было можно. Но вернее будет вернуться к Горькому и всё узнавать по телефону. Что-то интересное заваривалось!
А Горький — так и просидел все эти часы у телефона. Он уже знал о расстрелах и знал, что общественные круги потрясены, но вместе с тем и растеряны, ибо никто не придумал, как надо на это ответить. Но видно не поднимались их обывательские головы выше «самых решительных представлений».
Тут повис на телефоне и Гиммер, стал звонить своим левым деятелям. В квартире Керенского самого, конечно, не оказалось, убежал в Думу, но сидел там Соколов вместе с Ольгой Львовной и ждали каких-нибудь сведений, однако до сих пор ничего. На вечер было предположение собраться и обсудить, да вероятно у Керенского же. Все согласны были, что левые должны использовать этот момент, но никто не знал — за что взяться.
Кому Гиммер не мог позвонить — это Шляпникову, не было такого телефона, они жили там, по берлогам Выборгской, без телефонов.
Так и протекало время в расспросах, бесплодных умозаключениях и спорах, которые уже становились и нудными.
Нервы изнемогали.
Но много времени спасительно заполнял телефон: за телефоном как-то не замечаешь часов.
54
Воскресенье — и не чувствовалось ни в чём воскресенье, всё — от одного больного к другому. И в церковь к обедне не пошла, потому что уже с утра устала — и больше нужна была здесь, больным.
Тяжелее всех переносила — Аня Вырубова, при её характере паническом и сосредоточенном всегда только на себе. Каждую минуту около неё дежурила не одна, а сразу две сестры, и утром приходило четыре детских доктора, и потом попеременно то Боткин, то Деревянко, а минувшую ночь близ неё провёл ещё один доктор, которого она особенно любит, — вполне занимала Аня собою целое крыло дворца. И требовала, чтобы младшие незаболевшие дети приходили к ней трижды в день, а государыня — дважды, и утром, и вечером, — и государыня покорно исполняла желания этой своей вычурной, утомительной, и навсегда уже доверенной подруги. К счастью, сыпь её вышла наружу, стала покрывать лицо и грудь, это более лёгкая стадия.
Мари и Анастасия гордились, что они не больны, то сидели у постелей, то телефонировали друзьям, сообщали новости и узнавали их. В общем, они очень помогали матери, но боялась она, что свалятся и эти две. У всех больных был сильный кашель, сильная сыпь, Бэби покрыт ею как леопард — у него, к опасенью, ухудшилось, и температура была под сорок.