Хабалов так себя ощущал, будто попал он в котёл, где и варило его какой день, и он сам мало что мог сделать. Всё, что происходило, — доносились голоса, выставлялись лица, испрашивались решения, — всё через гул этого чужого котла.
Воспитывая юнкеров, Хабалов отлично знал уставы и всю жизнь действовал по ним. Но такого положения, как сейчас, — и представить не мог, никогда не попадал: уставы — как будто перестали действовать. Войска у него были — и как будто не было, а всюду свободно бродили неуправляемые толпы, которые и сами не знали, чего хотели, — потому что и хлеба, кажется, не хотели. И позавчера, вчера ещё занятый, как устроить лучшую выпечку хлеба, генерал сегодня и о хлебе перестал хлопотать, руки опустились. Хабалов попал в состояние, что его несло, толкало, поворачивало, и всё под этот гул, и только та его поддерживала надежда, что когда-нибудь да кончится же день, а на ночь, слава Богу, успокаивается — и тогда можно поехать домой поспать, заложив телефон подушками. А пока нужно было сидеть тут и делать вид, что управляешь событиями. И до того уже распускались, что лезли с непрошеными советами какие-то приходящие офицеры: капитан из Гатчины, у него автоброневая команда, 8 броневиков, мол, с надёжными офицерами и солдатами, даже только пройдя по улицам, она сильно воздействует на толпу.
— Потрудитесь, капитан, не мешать властям исполнять свой долг. Не ваше дело предлагать советы. Отправляйтесь к вашей части!
И ещё время от времени требовал Хабалова к телефону военный министр, кукольный генерал Беляев, и всё спрашивал сообщений, что делается в городе, — хотя ничего же сам предпринимать не мог, а всё равно Хабалов. Да и сведения, притекавшие в градоначальство, не все были доступны проверке, а некоторые и просто фальшивы.
А то позвонил Хабалову сам Родзянко — а почему? по какой субординации надо было ему отвечать? — «Ваше превосходительство, зачем стреляете? Зачем эта кровь?» —«Господин Председатель, я не менее вашего скорблю, что приходится прибегать к такой мере, но заставляет сила вещей». — «Какая такая сила вещей?» — «Раз идёт нападение на войска, то они не могут быть мишенью, но тоже должны действовать оружием». — «Да где же нападение на войска?!» — Перечислил ему. — «Помилуйте, ваше превосходительство, да петарды сами городовые бросают!» — «Да какой же им смысл бросать?»
Городской бой! Где это слыхано? Как его вести? Хабалов во всяком случае не ведал.
Вчера Хабалов долго поверить не мог, что казак — убил пристава. Если так — то как же? то что же делать?
Вчера вечером волнения приняли уже такой размер, что Хабалов должен был телеграфно обстоятельно доложить генералу Алексееву в Ставку. А воскресенье с утра так обнадёжливо началось, и Хабалов доложил, что в городе спокойно. Но с полудня всё равно пробрались, набралось с окраин, и все — на Невский, с северной и восточной стороны. В боковых улицах начались столкновения, пока только с конной полицией. Но в войска летели куски льда, камни, бутылки — и не всё же войскам терпеть? В нескольких местах на Невском, от Гостиного Двора до Суворовского, стреляли, сперва в воздух, кой-где холостыми — но от этого толпа не рассеивалась, а только насмехалась, уже привыкнув к безнаказанности. Тогда стреляли и прямо в скопища. Но и рассеянные, оставив на мостовой убитых и раненых, они не разбегались далеко, а прятались в ближних дворах и переулках и опять начинали собираться. Что делать?
После очистки Знаменской площади собирались в переулках при Старо-Невском и оттуда из-за углов стреляли в воинские наряды. На углу Итальянской и Садовой нашли труп прапорщика Павловского полка с обнажённой шашкой. Но всё ж обходилось без крупных нападений толпы на войска, и была надежда, что пыл толпы охлаждается, а вот скоро и смеркнется. Уже и Невский очищался, забирали власть вооружённые патрули да разъезжала конница, можно было ждать благополучного окончания дня. Всё же первая стрельба подействовала на толпу подавляюще.
Как вдруг по телефону доложили о событии невероятном: что 4-я рота лейб-гвардии Павловского запасного батальона из здания придворно-конюшенного ведомства, где расквартирована, выбежала на улицу без офицеров, стреляя вверх, с какими-то криками, затолпилась на Конюшенной площади — и оттуда продвигаться по каналу — к храму Спаса-на-Крови.
Телефонные звонки последовали за звонками — с докладами и запросами, что делать. Отсюда надоумливали естественно: уговорить — напомнить о присяге — вызвать командира Павловского батальона.
А оттуда доложили: взбунтовавшаяся рота поимела столкновение со взводом конно-полицейской стражи, залегла и обстреляла его.
Это новое сообщение показалось Хабалову вовсе недостоверным: с какой бы стати солдаты стреляли в конно-полицейскую стражу? В том гуле-гуде, который не прекращался, любую могли соврать.
Доносили: рота требует отвести в казармы весь Павловский батальон и прекратить стрельбу по городу!
Такого не может быть!
Доносили: прибыл полковник Экстен. Но пока он уговаривал бунтовщиков — сзади него собралась толпа и оттуда студент револьверным выстрелом тяжело ранил полковника в шею.
Ничего себе!
Тем не менее оказалось, что рота успокоена уговорами полкового священника — и дала отвести себя в казармы.
Слава Богу.
Теперь казармы — заперты, и офицеры находятся при своих солдатах. Понемногу согласились сдать и винтовки. Винтовок там было далеко не на всех, может быть — одна на десятерых, но и из тех двадцать одна исчезла! Исчезли из казармы, значит ушли в городскую толпу. А может быть с ними и сами солдаты? Ещё не посчитали.
В таком необычном случае — что делать командующему? Доложил по телефону военному министру Беляеву. Тот потребовал сию же минуту полевой суд — и расстрелять зачинщиков.
Как это? С какого конца браться?
Для следствия и суда рота оказалась слишком велика: кажется, их там около 800 человек. Звонили прокурору окружного суда: возможен ли полевой суд без предварительного дознания? Оказалось: невозможен. Но 800 человек и в неделю не допросишь.
Тут выяснилось, что их — не восемьсот, а вся тысяча пятьсот, таковы раздутые запасные роты, больше нормального батальона. Но тогда не то что дознание, а не оказалось в Петропавловской крепости и помещения такого, чтобы принять полторы тысячи.
Звонил ещё раз военному министру, о безвыходном положении.
Постановлено было посадить в крепость хотя бы зачинщиков.
56
(Бунт павловцев)
Сохранён для нас каждый поворот мысли Родзянки, Милюкова или Керенского (хотя б и оформленный позже, в эмиграции), донесен до нас каждый их шаг. А мысли, действия и самые имена полутора тысяч солдат 4-й «походной» роты запасного Павловского батальона — никем не записаны, не оправданы, не изъяснены, — и только вступили в нашу историю окаменевшей вспышкой, своим коротким конечным результатом. Никто не оставил записок или рассказов, обычная немота простых людей. А из образованных никто не догадался затем расспросить их посвежу да записать. (Наш Александр Блок сушил своё перо на записи допросов в Чрезвычайной Следственной Комиссии, ожидали там сенсации). Сохранилось только короткое групповое письмо павловцев в газету. В ожоге тех дней ничто не было утвержено документально, но если б и было — то ещё прошло ли бы сквозь четыре года вымирания Петрограда и полувек пренебрежения Февралём?
Итак, подошла страница описать бунт Павловского батальона — но черпать не достанет без догадки.
Рота эта называлась «походной», потому что составлялась из тех, кто ближе к походу, — из более уже обученных и из выздоравливающих после фронтового ранения, стало быть солдат, уже испытавших войну и ожидавших новой отправки туда же. Эту роту все минувшие дни не выводили на уличное охранение, она ничего сама не видела, лишь понаслышке. Но по спешке набора в гвардейские запасные батальоны сюда попадали теперь и свежемобилизованные питерские рабочие, а они сохраняли живую связь с городом, и с кем-то кто-то виделся, и в иные казармы приносили листовки и прокламации. Известно, что казармы содержались распущенно, в них и раньше проникали посторонние, звали поддержать братьев-рабочих. А в эту полосу городских волнений — в казармы могли проникать агитаторы и ночами, рассказывать и взывать.
Есть свидетельство, что в воскресенье после полудня группа рабочих подвалила к дневальным у ворот 4-й роты, да прямо с Невского, наверно, и прибежали, — и рассказывали, что только что павловцы стреляли вдоль проспекта. И ясно, что упрекали этих за тех: как же они терпят, что их полк стреляет в народ? (Сами эти агитаторы не были честолюбивы или не слишком развитые, ибо никто из них не напечатался в ближайших за тем газетах, жаждавших любых рассказов или сплетен о Феврале, — так мы не знаем подробностей). Ну, и висело, конечно, известное: «А вы тут на трёхэтажных нарах клопов кормите!»
А в 4-й роте были и кто уже посражался под знамёнами Павловского полка — и хоть не все, но некоторые проняты честью полка. Как же так: «ваш полк стреляет в народ!». От образованных — и к нам обрывки смутные: «не туда вас ведут!».
Да солдатское ли дело — стрелять по толпе? (А что ваша полиция делает?)