Тимофей с надеждой:
— Так я тогда при первой роте буду?
— Нет, при второй, — распорядился Лашкевич. И ушёл.
Ну вот, так и знал. Кряду четвёртый день Тимофею на собачью службу. Никому же так не выпадает.
Ротные казармы — порознь. В 1-й ели обед вместе с ужином. Укладывались. Пошёл Тимофей к себе во 2-ю.
Там уже спят, на двухэтажных нарах. Лампа у дежурного, ещё на другом краю две малых. Лампадка перед ротной иконой. Нижние нары все тёмные.
Сел Тимофей на свою отдельную койку в углу, на кроватный столбик обопрясь. Повис.
Дежурный поднёс уже разогретое, в котелке.
Стал есть, не чувствуя, не думая.
Об еде не разумея.
Всё-таки надеялся он кряду четвёртый день не идти, и тяга сама с него спадёт. А вот — не спала.
Дружок, Миша Марков, взводный, наискось, на близкой наре:
— Тимоша, ну как?
Позвал его к себе. Тот шинелью обернулся, перешёл босой, сел рядом на койку.
— Да-a, — мол.
Молчали.
— Что ж это делается?.. Генералы нам изменяют. А царица — с Гришкой. Вон, Орлов приносил — читал ты. Кому война нужна? — не нам.
— Да-а, — мол.
— А наши штыки — народу в брюхо?.. Не на дело нас водят. Сегодня и убитые были, и ранетые... Я, Миша, людям на улицах в глаза смотреть не могу. Как же это?.. Что ж мы делаем?.. И офицеры наши?.. И вы, вот, отдохнули, а мне завтра опять... Я, знаешь... Я — не могу больше. А?
Понурился Марков.
— Чем так мучиться, — сказал Тимофей, — лучше бы и из казармы сразу не выходить... А ты бы — согласен не пойти?
Ох-ох-ох, по обломистым ступенькам да в гору. Марков — дыханьем одним:
— А чего будет?
— Да уж чего б не было. Прижали.
Ох, трудно. Ох, трудно человеку под топор себя волочить.
Глубоко зевнул Тимофей. Выдохнул.
— А в бою умереть достанется — не одно дело? Чего наша жизнь стоит? И мы б на фронте легли, сто раз, как многие. А нас сюда качнуло — по людям стрелять. Все во всех? Ну что за жизнь?
Миша — совестливый. Он и человека, и всякую скотину жалеет, по-деревенски. Дыханьем одним:
— Что ж, согласен.
И — сказано слово. Переступлено. Теперь — чего ж? Теперь надо что-то делать.
Сказал ему Тимофей: разбудить, позвать сюда, к койке, остальных трёх взводных. А дежурному по роте велел: никого в помещение не впускать. А когда придёт дежурный офицер (он ночами обходит) — доложить в пору.
Сошлись впятером, шинелки на кальсоны. Сели. И сказал Тимофей, четырём пробуженным один бодрый:
— Ну что, ребята? Отцы наши, матери, сестры, братья, невесты — просят хлеба, а мы в них стреляем? Сегодня кровь пролилась. А завтра и от нас прольётся? А царю — дела нет, велит подавить завтра. А царица немцам военные секреты передаёт. Я предлагаю: завтра нам — не идти. А? — Обсмотрел их по лицам. — Я лично хочу — не идти.
Не сказал — «решил», потому что и сам ещё не решил. Вот — как они сейчас? Без них нельзя.
Помолчали.
Поперевздыхали.
Попереглянулись. Ой, жутко первый раз осмелеть!
Миша Марков сказал — он не пойдёт. Поддерживает фельдфебеля.
Так и начало склоняться. Тогда и Козлов сказал: не пойдёт.
Тогда — и Канонников. И — Бродников:
— Ладно, мы от тебя не отстанем. Делай, как знаешь.
Поднялся с койки Тимофей и всех перецеловал.
— Ладно, ребята! На фронт поедем — так и там убьют, а ум смертям не бывать. Один другого не выдаём, живыми в руки не даёмся. Смерть — только вначале страшна.
Приглушённо кликнул дежурного. Сейчас велел с нар выдёргивать всех отделённых, пусть не одеваются. Только тихо.
Хоть и спали, а быстро явились, кто портянками обернулся, кто босой.
В полукруг, кто на корточки присел, кто стоя. И сказал им Тимофей негромко, но всем тут внятно:
— Вы, ребята, наши помощники. Мы, взводные командиры, решили завтра не идти стрелять.
Когда уже полутора десятку говорил, то не мечта тягучая, а сам поверил, что дело будет. Говорил — как о деле решённом.
А ефрейтор Орлов, питерский (ему отдельно уже успел Тимофей объяснить), сразу крепко:
— Ни за что не идём! Правильно.
А другим и сказать не досталось. Дело решённое.
— Хорошо, тогда смотрите на меня. Что я буду делать — то и вы. Будете исполнять мою фельдфебельскую команду, и только её. А я теперь — и в первой роте фельдфебель. Так что...
И решили: не в шесть часов подыматься, а в пять. Собрать людей повзводно и объяснить: мы принимали присягу бить врага, защищать родину от Вильгельма — но не наших родных бить. Конечно, люди наши — никакие солдаты, а сброд, разгильдяи, но всё же. Окажутся согласны — то одевать их при караульной амуниции. А патроны будем добывать.
И разошлись взводные и отделённые — спать.
Не спать, конечно...
А Кирпичников позвал каптенармуса, младшего унтера. И велел ему завтра пораньше идти к батальонному инструктору и брать как можно больше патронов, якобы по приказу штабс-капитана Лашкевича.
А в той роте патроны остались не отобраны, хорошо.
Но! — всполошился Кирпичников: а вдруг теперь разгласится? Один только человек сходи к дежурному офицеру в канцелярию — и всё рухнуло. Рано объявил?
И распорядился ротному дежурному: ни одного человека ни под каким поводом никуда не выпускать.
Теперь с Марковым на койке обсуждали так: если к нашей команде никто не присоединится, то против каждого окна станет по одному отделению, стрелять из окна. Один пулемёт поставим через окно против оружейной мастерской. А один — на лестнице, чтоб со двора не пускать. И — никто нас не возьмёт, ни пехота, ни кавалерия, разве что артиллерия.
Тут прибежал дежурный:
— Фельдфебель! Тебя к телефону требуют!
Недоброе что? Узнали?..
Пошёл Кирпичников, Марков тоже вослед. Приложил и Марков ухо к трубке с наружной стороны и слушает. Голос Лашкевича:
— Кирпичников! Люди — все спят?
Ишь, неймётся ему. Чует.
— Так точно, все, ваше высокоблагородие.
— В команде спокойно?
— Спокойно.
— Сделай подсчёт, сколько расстреляно патронов. А утром пошли каптенармуса к инструктору, взять боевых на 27-е. Как раз это нам и надо, вот и распоряжение.
— И будить завтра не в шесть, а в семь. Строиться без десяти восемь. С оружием. Ожидать меня.
Отпустил.
На часок полегчил. Тогда и мы свою побудку на час позже, в шесть.
А уже — и четвёртый час ночи. Пока ложиться.
Марков от своей винтовки штык отомкнул, и положил заряженную к себе под одеяло. Поцеловал её.
— Вот, моя верная жена.
А иной жены и у Тимофея нет. Рота, батальон — весь его дом. Это правда, холодный металл у оружия, а сердце посасывает.
— Зачем кладёшь?
— Да если что раньше начнётся.
— А дежурный офицер войдёт? Будет винтовки считать? Не надо.
— Не! Так хочу.
Полежали. Не спится.
Строиться-то, сказал, прямо с оружием.
Лампадка загасла перед иконой.
Ладно, воздух чистей будет.
И чуть вроде слышны по казарме шёпоты, полуголосье.
Не тогда страшно, когда решались. Не тогда, когда отделённых собирали. А вот когда: всё сделано, всё отрезано, и остались два часа последних. И ты сам, один с собой, ничего никому не кликнешь — а по ту сторону утра для тебя уже, может, и петля болтается.
Страшная минута — как уже смерть сейчас.
Миша близко, через проход. И ему:
— Если к нам завтра другие части не присоединятся — ведь нас повесят.
— Да-а...
— А всё ж лучше по-солдатски умереть, чем невинных бить?
— Да-а...
— И при всех царях, бают, так было. Об народе не заботились.
Э-э-эх, трудно начинать! Начинать-то, начинать всего трудней.
А кому-то надо.
— Молчан-собака, да и та вавкнет.
Облегчает, что молодые, семьи у обоих нет. Зато в молодых годах и жизнь жалчей.
— Ладно, Миша. Пусть люди потом вспоминают — учебную команду Волынского полка.
*****
ДВА ГОРЯ ВМЕСТЕ, ТРЕТЬЕ ПОПОЛАМ
*****
ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ ФЕВРАЛЯ
ПОНЕДЕЛЬНИК
68
Но и когда решалось перед засыпом, всё мерилось легче, чем при побудке. Как ни отважились на отчаянное, а ещё ведь оставалось свалить голову в приёмистую подушку, хоть два часа — а соснуть. Всё ещё было — как за горой утишено.
Во сне наплывало: зыбились места свои родные под Саранском, где русское вперемеску с мордвой, — как на Богоявленье почнут в запряжках ездить, кто кого перехвастает. Отец без шорной работы не сидел.
А вот как закричал дневальный подъём — да резко, как резаный, как и положено, да зажёг всё электричество — так и сам Тимофей выбарахтывался из-под камня наваленного, ой Тимоша, Тимоша, и что ты затеял, зачем?
Ну, казалось, не подняться, не отряхнуться. Коли бы один был, не перед товарищами, так верно б отрёкся, крикнул бы: отставить, ложись спать!
А солдаты — и вовсе не ведали. Солдат не знает времени, когда его будят, а только тело чувствует: ох, что-то рано, ох, сна недодали.
Но слова сказанного не вернёшь. С Мишей Марковым зараз спустили ноги на пол, друг против друга, — посмотрелись и видно въявь, что тоже-ть и с ним, тоже-ть и он отказаться готов, если б не Тимофей.
А сказать первому — никому нельзя.
Да не бы взводные. Да не отделённые. Сами уже широко разлили. И что сбрендили на ночь, то покатилось уже теперь само, от них не завися.
Да что ж мы наделали? Что ж теперь с нами будет?
Одна отрада — голову под умывальник, да водой холодной пробраться, пробраться, да на холку себе побольше. Протрезвляет.
Из-под умывальника высунулся — уже другой человек. Как надо — так надо, верно.
И всех гнать — а ну, умываться! Не киснуть, всем под воду!
А между тем сообразил, что с подъёмом прошибся: зачем же поднял в 6 часов? Думал — надо время, готовиться. А чего ж готовиться? Одеться, собраться — десять минут, а патронов раньше полседьмого не добыть, и кухня раньше не накормит. Лучшая готовка к делу — сон. Просчитался, дурак, и за себя, и за всех, обидно.
После умывки да застилки ждали солдаты, бродили — а ничего и не поделаешь: строиться не время, и слово говорить рано. А значит — можно садиться, можно и одетыми прилечь.
Всё вялей, вялей ходили. Ложились.