Но теперь — замечательно: сегодня — Думу распустили, теперь можно будет и жить и управлять.
Когда в Царском Селе верят тебе и благосклонны — это одно лечит. Только там и согреешься душой. Только и можно что-нибудь сделать, если касаешься царской семьи. В эти месяцы травли тем более тянулся к узкому царскому окружению. Говорил Государю: «Ваше Величество, увы, я не могу быть вам полезен, я заплёван!» Но сказал Государь: «Продолжайте, я вам верю!» Радостно оправдывать это высокое доверие. И ещё более твёрдое — на женской половине дворца.
Как прекрасна жизнь, когда ты любишь, когда тебя любят, как прекрасна была бы жизнь без политических страстей и злоб!
В дверь неприятно сильно постучали. Александр Дмитрич вздрогнул и натянул одеяло.
Кто это там?
Камердинер. Срочно вызывает к телефону градоначальник, просил и будить.
Ах? Что ж это?.. Да, там же у них... беспорядки. А ведь в пятый день должны кончиться.
Так нехотя, так через силу — встал, надел мохнатый халат, завязал пояс с кистями.
Перешёл в кабинет, мягко ступая туфлями, отороченными мехом. Пока лежал — будто не было рано, а вот вызвали — почувствовал, что рано.
И сразу в трубку — дневной разогнанный голос Балка. Что в лучшем батальоне — лейб-гвардии Волынском, взбунтовалась учебная команда и убила образцового офицера!
Ах, как похолодело внутри! Ещё не осознал как следует, — ну, местный эпизод, — но тон! но тон?
— Но — один локальный случай?
— Пока не знаю! Мы сегодня ночью ожидали восстания во 2-м флотском экипаже, было донесение Охранного отделения о тайном собрании матросов.
— Так это... дело Хабалова... Или Григоровича.
— Мы до Хабалова всю ночь не могли дозвониться! А Григорович болен. Мы сами посылали в экипаж...
Ах, как сразу много, напористо, неприятно! Как инстинктивно не хотелось принять рано утром всё это в свою незащищённую жизнь, ещё с постельным теплом, ещё не доспав...
А Балк — спрашивал указаний! решений! его звонок был — вопрос!
А — что мог министр внутренних дел? А при чём тут он? Всё это передано военным властям...
Не знал, что сказать.
А градоначальник ждал.
Да! вспомнилось — и как же это некстати:
— А мы только что послали высочайший указ о роспуске Государственной Думы, — зачем-то пожаловался подчинённому. И почему-то спросил: — Что вы скажете?
— О, если б это было сделано раньше! — вскрикнул градоначальник. — А теперь это может только повредить!
Сжалось сердце. Ах, как нехорошо. Ах, как нехорошо, правда!
— Н-н-ну, посмотрим, голубчик... Н-ну, что Бог даст... Н-ну, может быть, к вечеру успокоится.
74
Сообразить не мог и Кирпичников: что делать дальше?
Ясно, надо прихватывать и другие части: полез по горло, лезь и по уши. Чем больше прихватим — тем меньше накажут.
Да ещё если б Лашкевича не убили. Вот уж...
Но шли полчаса, и другие полчаса — а куда ж выходить одной учебной командой? Кучка.
Марков воротился: подготовительная учебная команда выходить не хочет.
Ну, пан или пропал! кинулся Кирпичников сам.
Вбежал в их помещение:
— Ура-а-а-а! — А у самого кошки на сердце.
Никто «ура» не поддерживает. Не видят, чему радоваться.
— Выходи, братцы! За свободу!
Не идут. Оружия не разбирают. На нарах сидят угрюмо.
И почувствовал; Тимофей опадь сил, как свои бы руки-ноги не шли. Первый-то шаг оказался лёгок — а вот второй? Ну, перевешают всех.
Тогда подозвал он к себе в кучку унтеров и уже голосом умеренным (в голосе тоже силы не стало) уговаривал одних этих, — помогли бы поднять подготовительную. Пусть унтеры прикажут или убедят, — как же вы можете своих не поддержать?
Мнутся унтеры, поди им докажи. Переступить повиновение, выходить с винтовками на улицу? У нас — уже всё оторвано, а им в казармах конечно целей.
— Да братцы же! — надрывался Кирпичников. — Сегодня посылают нас людей убивать, а завтра вас пошлют! Вы б видели: как после залпа толпа схлынула — а на снегу убитые-раненые корчатся. Вы б видели!
Трогаются, да нехотя. Один, другой унтер своим: вроде б одеваться, выходить. А — нехотя.
Вдруг — во дворе новый шум и стрельба! Ринулся Кирпичников во двор — а там кипит! а в воздух палят! И к нему — Орлов, ряжка, глаза навылуп:
— Вышла вся 4-я рота!
— Да как же уговорили? — Кирпичников в ухо ему кричит. — А я подготовительную не могу.
— А — по-рабочему! — кричит Орлов. — Кулаком по шее! Поймут!
И — в подготовительную.
В каменном дворе, средь каменных улиц эта пальба — растрескивает, уши вырывает. А весело:
— Ура-а-а-а! Ура-а-а-а!
А кто-то — на каменный забор вскарабкался, а за забором — литовцы и преображенцы, ихний двор. И туда им с забора кричат: руками и шапками машут. Да сами должны стрельбу понять.
Верно! Терять ни минуты больше нельзя. Тут, во дворе — запрут и пулемётами покосят. И патронов у нас столько нет. Надо — и преображенцев поднимать, тут их часть, и литовцев бы, — а прежде бы свои волынские основные роты, 1-ю, 2-ю, 3-ю, они в других казармах.
Ещё удивительно: больше часа прошло, а не спроворились, не перегородили нас. Если выйдем со двора — спасены.
И стал кричать:
— На-плечо-о! На-пле-чо-о!
Голос командный, да не густ. Да тут и густого не услышат, все сами орут, каждый себе. Стал руками махать — перестаньте! Стал винтовку брать и подзывать:
— На плечо-о!
Тут — и подготовительная высыпала!
И стал сбиваться строй небывалый — не по отделениям, не по взводам, даже не по ротам, только что в колонну по четыре, а где и по пять. Закричал Кирпичников:
— За свободу!! Шагом-арш!
И — колыхнула, и — пошла колонна, как дикая, как пьяная, не в ногу. Не считая, кто во дворе остался, кто назад по казармам пошмыгал.
И побежал Кирпичников, обгоняя, к голове. Ротные колонны вести — фельдфебелю не в новость, да только всегда тишина и послушание, всегда по тротуарчику офицер идёт, и маршрут фельдфебелю указан, а тут — распахнись! Или весь город твой, или на виселицу!
Скомандовал по Виленскому переулку к Фонтанной — снимать свои волынские 1-ю, 2-ю, 3-ю роты. Если эдакой колонной подойдём — неуж не дрогнут? С каждой сотней присоединённой нам легче и легче — а если весь батальон подымем?
Оглянулся — только взводные унтеры кой-где при колонне рядом. А — ни одного ж офицера нигде, как вымело! А-а-а, нас боятся! Боятся нашей солдатской рати! Им-то — ещё страшней!
А переулок — короткий, быстро шагом его берём, а до Фонтанной — ещё короче. Одна стена переулка — вся казарменная, по другой — домишков несколько, жителей мало, пуст переулок, не видят нашего шага волынского, сбитого, растрёпанного, и не до равненья.
Вдруг — бегут навстречу двое молодых, он и она, — и к передним, и к Кирпичникову, а руками позадь себя показывают:
— Там на вас пулемёты приготовлены!
Где именно, уже на Знаменской? сколько пулемётов? — и Кирпичников не спросил, и они не добавили, а с каждым шагом до пулемётов ближе, и думать некогда, да странно б, если б не приготовили, — и, ладонь приложивши сбоку ко рту, закричал Тимофей:
— Пра-а-авое плечо — вперёд!
Передние — услышали. Послушались. Затоптались левые, доходили правые, смотрят-дивятся: куда ж поворачивать?
— Па переулку — наза-ад!
Диковатая команда, кажись не время строй разминать. Но подчинились, пошли и так. Впрочем, на много команд их послушанья не хватит. (Пожалел: есть же свои пулемёты где-то, отчего не выдвинул? И отчего вперёд по переулку не послал разведку, проверить? Не сообразил, сразу «правое плечо!». Да переулок узкий, деться некуда, два офицера с двумя пулемётами всех бы нас перещёлкали).
И куда ж идти? Опять мимо своего двора, и тут вполне могли бы пулемёты выставить. Нет, не бьют.
— Дальше! — рукой махнул передним, — дальше!
А соображать быстро надо, вот и перекресток. Правильно идём! — к преображенцам, к литовцам, а там дальше сапёры. Вся наша надежда — или подымем их, или погибнем.
— Пра-авое плечо вперё-од!
Налево, по Парадной.
А пока вот что, поздним умом, отрядил: запречь патронную повозку, гнать на Госпитальную, нельзя ли захватить наш волынский цейхауз — и везти нам патроны!
Сам — выбежал, и перед передними, задом пятясь:
— Братцы! Если преображенцев сейчас не подымем — это нам конец!! Преображенцев — любой ценой поднять!!
И — заворачивать к ним во двор. Идёт колонна ощетиненная, винтовки на руку, штыки в небо — в воротах не остановишь!
И не останавливают, не заперты.
А во дворе — горнисты заиграли тревогу. И рожки.
И ударили в полковой колокол литовцы.
В атаку на нас? Нет, это себя подбодряют: попрятались. От нас — попрятались соседи. Позагоняли их с ученья по казармам.
Обширный двор Преображенский — пуст.
И — растеклись волынцы внутрь, уже толпой.
А все двери — позаперты. А окна — насторожены, кто-то там выглядывает.
Стоят волынцы в чужом дворе — и перебить их сверху не трудно.
Но молчат этажи.
И эти преображенцы нам сейчас — или братья родные или хуже немцев, и чтоб себя спасти — придётся по ним бить.
А тут — Литовского цейхауз рядом, надо брать.
А пока, у кого глотка здорова, упражняйся:
— Э-э-эй, преображенцы!
Марков:
— Айда-те с нами!
— С нами — за свободу!
— С нами — а то стрелять будем!
Молчат. Двери позаперты. Биться? врываться?
Всё дело зависло на Преображенских карнизах.
Заорал Орлов:
— Что ж вы, лети-перелети, своих товарищей павловцев арестовали? Где же ваша гвардейская совесть?
— С нами — за слободу!
— Ура-а-а?
Молчат.
Команды не ждя, кто как сообразит — саданули им в воздух и под крышу выстрелов несколько.
— Эй! стой! по окнам не бей! — оттуда окликнули.
И из одного верхнего окна Преображенский унтер — мордатый, русобородый, показал: погоди, мол, не бей, сейчас двери откроем!
75
Ваня Редченков был нраву совсем тихого, а росту дюже удалого: три аршина без вершка. И когда в феврале стали их, 98-го года рождения, брать в армию, то у спас-клепиковского воинского начальника зачислили Ваню в гвардию, и не отправили сразу, как армейских, а отпустили побыть ещё дома две недели.