По Кирочной бежали к Литейному. Присоединялись разные штатские, и много подростков. Скакали мальчишки со всех сторон.
Всё ж Кирпичников поставил один пулемёт в хвосте колонны, против сада, назад. Но никто оттуда не нападал.
А по дороге — казармы гвардейских сапёров.
Из их окон — несколько выстрелов.
Ах, так??? И мы — по зданию! Да мы сейчас из пулемётов!
Во двор к ним! И — поставили пулемёты! И — предупредительную строчку!
Да уже и выбегали сапёры навстречу.
И мы — туда к ним.
Сапёрный поручик руку поднял: «Не стреляйте в своих братьев!» Кто? в кого? — и застрелили его наповал.
И — полковника сапёрного убили.
И тогда сапёры стали сильно присоединяться.
А у них — оркестр! Вот это нам и надо-ть! Выходи с трубами!
И — пошёл оркестр впереди восставшей толпы! И — запели трубы!
И музыка — ещё больше дала настроения, чем пальба! Прохожие снимали шапки, котелки — из окон махали платками, фартуками — и разноголосо все кричали «ура!».
Шли — сами не знали, куда, зачем. Как текло — по Кирочной. Гнездо своих батальонов минули — а дальше что? кто?
Попалось помещение жандармского дивизиона, там было жандармов человек пятьдесят, свободных от наряда. Они как будто тоже присоединились (но потом растеклись по сторонам). У них тоже на стенах висели музыкантские трубы, но не нашлось, кому дуть.
Погромили их помещение.
Одни громят, другие дальше идут! Потом — те остановились, эти нагоняют. А кому делать нечего — кричат, кричат слитно. Разберёшь иногда:
— Не хотим чечевицы!
Что-нибудь надо кричать. Это стали чечевицей вместо гречки кормить.
Пока докатили до Знаменской — а оттуда новая музыка! — да играют эту запрещённую какую-то. Кто такие?
Да наши ж, волынцы! Наши ж, волынцы, те роты, другие! Раскачали-таки их.
И рявкнул Круглов, только рядом слышали:
— Ну, ребята, теперь пошла работа!
78
Был бы Владимир Станкевич приват-доцентом уголовного права и публицистом лево-лево-либерального направления, если б не война. Его всегда порывало в общественное кипенье. После разгона 1-й Думы он собрал митинг — и получил те же три месяца в Крестах, как и все выборжане. А при 3-й Думе безвозмездно служил секретарём трудовой фракции, этих сереньких растерявшихся депутатов. А начиная с 4-й тем более сдружился с Керенским. И вместе с Гиммером перед войной выпускал журнальчик. Ведущая идея Станкевича была: зачем раздоры и недоверие между либералами, радикалами и социалистами? Довольно нам объединиться — и будущее России наше! И он хотел бы сделать из себя соединяющий мост. Как всегда нам кажется, именно наше направление и есть самое верное.
Но грянула война — и Станкевич вдруг не узнал сам себя. Вопреки своему воспитанию, направлению и окружению, он не отшатнулся от этой войны как чужой, царской, империалистической — но увидел её как мировую катастрофу, в которой поставлен вопрос существования России, и мирные народы должны устоять против всеподготовленной Германии. Но победа России укрепит реакцию — возражали ему приятели. Пусть она укрепит того, кто больше поработает для спасения родины, — отвечал он. Зато поражение — будет смертью России. Да не обязательно победа, пусть война закончится вничью — и это надолго отучит всех от повторения. Но даже ради такого исхода «сочувствовать» войне мало — надо самому воевать.
И покинул он своё приват-доцентство и, высмеиваемый Керенским, пошёл, наряду с юнцами, добровольцем в Павловское училище, и покорно учился ходить в строю, что никак ему не давалось, и терпеливо складывал на ночь обмундирование на табуретке ровно во столько вершков ширины, длины и высоты, как полагалось. А по окончании училища отказался от канцелярско-судебной должности, как его назначали тут же, в Петербурге, хлопотал, перепросился на сапёрную работу (ещё ничего не зная в сапёрном деле), на фронт, — и за два года стал таким деловым и практическим военным инженером, что опыт полевой фортификации в нём уже избывал, он стал читать лекции в офицерских школах, составил книжку о пулемётных закрытиях и доклад об инженерной активности обороны, пошедший в Ставку и разосланный в штабы фронтов. (Его идея была: позиция фронта не должна быть ни минуту неподвижной, но неустанно давить на фронт противника). Старые сапёрные начальники негодовали на его беспокойный характер, друзья дразнили «приват-доцентом полевой фортификации и геометрии» — и он любил, когда так дразнили, гордясь своим новым инженерным больше прежнего юридического.
Сейчас он обучал — в гвардейском сапёрном батальоне в Петрограде. Как все сапёры — самые занятые люди в армии, так и он был в эти февральские дни настолько занят своей работой, что вовсе пропустил три дня городских волнений, даже не знал о них, и только вечером в воскресенье его прежние партийные друзья по телефону рассказали ему о событиях и стрельбе на улицах. И тут — Станкевич очнулся от инженерии. И ощутил прежние революционные крылья. И в минувшую ночь сложился у него план: попытаться склонить офицеров сапёрного батальона на сторону Государственной Думы — и так перевести весь батальон.
Но утром в понедельник ещё не успел отправиться в казармы — позвонили ему от Керенского, что Дума распущена, Протопопов объявлен диктатором, а в Волынском батальоне восстание и, перебив офицеров, они двинулись на казармы сапёрного батальона. А надо бы — увлечь их идти к Таврическому, на поддержку Думы!
Станкевич обамуничился и поспешил в батальон. Но когда свернул с Литейного на Кирочную, то вдоль Кирочной ему хорошо стало видно, как против сапёрных казарм уже кипела беспорядочная толпа солдат. А потом стала медленно перекатываться сюда, к Литейному, а над головами их колыхались два тёмных флага. Опоздал!
И вдруг — его покинула вся уверенность: и офицерская, нажитая за войну, и прежняя лево-демократическая. Вот, прямо видя эту гневную массу, надвигающуюся сюда, он не почувствовал той ступеньки, с которой они послушались бы его — или как солдаты своего офицера или как народ своего вожака. Всё, на чём прошла его жизнь, вдруг не оказалось никакой ступенькой, ничем, и он был перед стихией — никто, только мишень.
Так он прошёл немного шагов навстречу и остановился.
А тут подбежал со стороны толпы сапёрный унтер, узнал его и запыхавшись крикнул:
— Ваше благородие! Не ходите, убьют! Командир батальона — убит! Поручик Устругов убит! И ещё... у ворот лежат! А кто жив остался — разбежались!
Вот так так!.. А если б и он сегодня там дежурил?..
Вулканное дыхание стихии! Вымело и выжгло, что этих офицеров, вот уже мёртвых, он только что собирался склонять в пользу Государственной Думы, и этих солдат, теперь надвигающихся, вести туда. Шла — толпа, ни к чему не прислушная, никем не судимая, ни за что не ответственная, не знающая никаких своих глашатаев и радетелей, — и Станкевичу, всегда считавшему себя заедино с народом, — вот, нельзя было на них понадеяться.
А надо было быстро куда-нибудь спасаться, вот что.
Тут, в начале Кирочной, помещалась инженерная школа прапорщиков — и он зашёл туда. В нервном ожидании стал звонить Керенскому в Думу — но к его телефону никто не подходил.
А тем временем толпа, с воем и редкой стрельбой, придвинулась — и именно в школу прапорщиков хлынула часть её. Один выстрел дали в коридоре. И кричали, чтоб юнкера сейчас же всё бросали и выходили на улицу!
Юнкера — не хотели идти. Станкевич, бледный, был тут чужой, ни за что не ответственный, мог войти в класс и перестоять за дверью. Но начальник школы, представительный генерал, должен был выйти к солдатской гурьбе. И стал вежливо ей доказывать, что положение школы особенное: если прекратить подготовку офицеров, то некому будет строить укрепления.
Обезумелые солдаты не стали дослушивать, а: кончать занятия! и выходить на улицу!
Генерал, беспомощно пожимая полными плечами, объявил своим тихо:
— Что ж, можете идти, господа.
— Да куда же нам идти, ваше превосходительство?
— Куда хотите, не знаю.
Прихожие солдаты, кто были без винтовок, разобрали винтовки из пирамиды тут — и валили на улицу, и дальше.
Станкевич испытал такое унижение — что прятался, что не вмешался, — теперь поспешил нагнать толпу на улице. Влиться к ним сбоку было не то ощущение, что стоять и встретить поток.
Он увидел в толпе много и сапёров, и возвысил голос — с обращеньем, зазвучавшим самому невыносимо фальшиво:
— Братцы! Давайте пойдём в Государственную Думу! Она — вот тут, близко! Она на стороне народа!
«Пойдём» — как будто он был с ними всё время и вместе с ними громил школу прапорщиков?
Это была — правильная, его коренная идея, соединять народ с либералами, — но почему так жалко, неестественно прозвучало?
Услышали его не многие, смотрели подозрительно: куда ещё заманивает их офицеришка?
Оглянулись другие, приступили:
— А ну, отдай оружие!
И — что было делать? Что??!
Не так он представлял себе братание с народом на заре свободы, но получалось так.
Отдал шашку. Отдал пистолет.
Тут вылез из толпы страшный, злой солдат, схватил безоружного поручика за грудки, стал трясти и замахиваться, что сейчас убьёт. Он с бранью поминал какого-то другого офицера-обидчика, которого надо бы убить, но убьёт вместо того — этого.
И — убьёт. Станкевич и не выбивался, его охватила смертная апатия. Вот так и кончилась в 27 лет вся его блестящая жизнь.
Но подбился другой сапёр и стал того озверелого оттягивать:
— Не трог! не трог! Это — наш офицер, хороший, мы знаем его!
79
Ещё Кутепов спал — сестра (он остановился у сестёр, на Васильевском острове) сказала через дверь, что его спрашивают по телефону из Преображенского собрания. В первую минуту так не хотелось вставать — попросил сестру и поговорить. Вернулась — объявила: поручик Макшеев просит спешно приехать на Миллионную.