Все последние дни многочисленных отсылок в заставы и караулы занятия в батальоне почти прекратились, но Шабунин пытался заниматься с оставшимися. Так и сегодня со своей полуротой «В» учебной команды он начал учебные занятия по обращению с винтовкой, они чуть не впервые её держали, ещё не умели толком ни заряжать, ни прикладывать ложе к плечу.
И так сегодня он мало знал, что делается в городе или тут, вокруг московских казарм, — как вдруг все они услышали близкие частые ружейные выстрелы — а холостых патронов у них в батальоне не содержалось!
Но тревоги по батальону не было дано, выстрелы утихли, Шабунин продолжал заниматься.
Прошло полчаса или больше — раздались выстрелы с Лесного проспекта, и много, перестрелка.
И тут Шабунина вызвал начальник учебной команды капитан Дуброва. Его всегда грозное лицо было перекошено. Он объявил, что мятежники бушуют всюду по Выборгской стороне, — и прапорщику Шабунину со своей полуротой немедленно выйти отрядом заграждения на Лесной проспект за ворота — и никого постороннего на территорию казарм не пропускать.
Шабунин осмелился напомнить, что его полурота имеет сегодня лишь второе занятие с огнестрельным оружием, — но Дуброва приказал поспешить с исполнением.
Пока строил своих неумех — к нему подошло ещё двое молодых прапорщиков в его распоряжение, Кутуков и Яницкий.
А когда выходили на Лесной через ворота в деревянном заплоте — подъехали сани с тяжело раненным, в живот, без сознания, смертно-бледным поручиком Вериго.
Строй расступился, пропуская сани в ворота.
Ещё два прапорщика догнали отряд Шабунина с приказанием собрать и взять в управление отряд Вериго.
А где отряд или остаток его? где он рассеян? Одного прапорщика послал Шабунин собирать.
Противника тоже не видно было, Лесной почти пуст. А по ту сторону проспекта — пустыри, и тянулся забор, а за ним финляндская железная дорога.
Шабунин распорядился поставить две цепи поперёк Лесного, направо от ворот погуще, налево пореже.
И сам стоял при правой цепи.
И тут вдруг показался из-за угла и лёгкой быстрой походкой пошёл к цепи — студент-политехник, в студенческой фуражке и холодном пальто.
И такой он был родной, свой, привычный, до того лёгкая походка и взгляд, — Шабунин видел в нём своего, он ещё и не привык как следует, что сам-то в шинели и сам чужой.
И студент, озирая поперечный строй, который и не мешал одиночному проходу, — сразу выцелил Шабунина и шёл прямо на него.
Не знал Шабунин этого студента — но даже почти знал, до того он был знакомый, типичный, светлоглазый. И знакома была манера речи, как он спросил незатруднённо и громко, чтоб слышали и солдаты:
— Господа! Неужели будете в народ стрелять?!
Порывный, сшибательный вопрос! В народ-Страдалец, в Народ, перед которым мы извечно виноваты десятком образованных поколений, — в Народ, конечно, Шабунин стрелять не будет и не даст. Но этот общий, всем известный Народ — где он тут был сегодня на Лесном?
Да как раз в его безусой, неумелой, оробелой полуроте. Она и слушала: что ответит прапорщик?
Сердце Шабунина оставалось открытым и даже навстречу рвущимся этому студенту — но при солдатском строю и при других прапорщиках он не мог ответить ему в таких выражениях. И скрывая свою принадлежность к тому же ордену, удерживая взгляд и тон, как-то ж изменили его полгода военной службы, он постарался ответить сурово:
— Проходите своим путём, чтобы мне вас не задерживать.
Студент вскинулся, как не ожидал такого ответа, но больше наигрывая. И прошёл насквозь. Удалился.
Так и стояли на пустом Лесном. Лишь отдельные пешеходы, их пропускали.
Потом из-за поворота, с Тобольской, стали доноситься крики. Потом стал выезжать оттуда задним ходом, пятясь сюда, грузовой автомобиль-платформа с красным флагом на кабине, полный штатских и солдат, — а у края платформы стояли два пулемёта, и пулемётчики молча наводили их сюда, на полуроту. На штыках солдат тоже болтались красные обрезки, и красной же материи куски были прихвачены у кого к груди, у кого на рукав, в обмот. Так это было всё театрально, необычно — будто позабавить хотели полуроту и уж конечно не стрелять по ней, беззащитной.
А новобранцы, видно было, перепугались вусмерть, дрог пошёл по рядам.
Шабунин скомандовал цепи взять на изготовку.
Взяли.
Нет, только брали...
Нет, кто брал, кто не брал...
Никто не брал, а рассыпались из строя!
И стали убегать в малую калитку при воротах.
И всё это — мгновенно.
И по другую сторону от ворот цепь рассыпалась — и в ту же калитку.
А грузовик — пятился, наставляя пулемёты.
И с него спрыгнул крупномордый Преображенский унтер с красным флажком на штыке:
— Сдавайсь, благородия!
И думать некогда, и открывать огонь невозможно, да некому: рассыпался строй. Убегали, теснясь, давясь в калитку, крича.
И ещё застреляли откуда-то сбоку, кажется с насыпи железной дороги.
И оставалось четверым офицерам — только отступать к той же калитке.
И за последними втиснувшимися солдатами войти туда.
И запереть её на засов.
А полурота — как бесновалась, лишась рассудка. Не слушалась офицеров — но и не бежала, и даже теперь, через забор, кинулась защищаться: из соседнего штабеля хватали поленья и кидали их туда, через забор.
Солдаты стали неуправляемы. Снаружи толпа заорала, завыла — и солдаты отсюда тоже.
Но пулемёты снаружи не стреляли через деревянные ворота. (Может быть те и обращаться с пулемётами не умели?)
Оттуда — стали сильно ворота толкать и раскачивать, и со звериным воем.
От ворот на казарменный плац вёл узкий проход между манежем и цейхаузом — Фермопилы. И в нём осталось четверо прапорщиков.
Переглянувшись — достали револьверы.
И — протянули их к стрельбе, — отступая, отступая от ворот.
А ворота со скрежетом, треском — рухнули!
И оттуда — хлынула толпа чёрных пальто и серых шинелей, все в красных лоскутах.
Ворвались! Но увидели поднятые на них револьверы.
Тишина.
Молоденькие, да просто мальчики, все с учебных скамей недавно, шаг за шагом четверо прапорщиков отступали с выставленными наганами. Почему-то им, четверым новичкам, досталось защищать столетнюю твердыню лейб-гвардейского полка — и звончей того рёва, который опять поднялся в напирающей толпе, в их ушах дозвучивало:
— Господа! Неужели будете в народ стрелять?!
Но додумать им не пришлось. Из медленно наступающей толпы выскочил вперёд в чёрном треухе с искажённым лицом рабочий — и первый выстрелил из револьвера в них.
Промахнулся.
И тогда Шабунин вполне уверенно выстрелил в лоб его, скраденный шапкой.
И тот рухнул лицом в снег.
Миг молчанья опять, пресекая крик толпы.
И четвёрка офицеров отшагивала дальше, пятясь.
Уже кончались Фермопилы между зданьями, и за спинами прапорщиков распахивался широкий плац. Но помощь оттуда не подступала к ним.
Да могли они помнить, что и нет её вообще.
На всей Выборгской мятежной стороне неоткуда было ждать им помощи. От гвардейских батальонов из центра? — но вот и Преображенский унтер был при пулемётах. Из Действующей армии? — но не сегодня. Птицами всё пронеслось в голове Шабунина вмиг. И вся несостоявшаяся жизнь его и радостная деятельность.
Почему-то они, четверо тонких, перехваченных свежими ремнями и даже со свистками в гнёздышках на наплечных ремнях, — должны были за всех и за вся удерживать эту толпу.
И когда выскочил второй рабочий с револьвером — Шабунин выстрелил прежде, и тот упал в снег.
И толпа завыла снова — и вся заедино кинулась на них сразу.
И не по страху, который прийти бы не успел, но по простому разумному соображению они все четверо — кто стрельнув, кто не стрельнув — повернулись и легконого побежали через плац, ещё придерживая такие помешные шашки.
Но в спину Шабунина кто-то толкнул как огромным бревном — и огненный всплеск из головы полыхнул на небо.
92
Явление полковника Кутепова очень подбодрило всех в градоначальстве: неоспоримо боевой готовный вид, которого даже и объяснить нельзя, из каких он чёрточек складывается, а каждому здесь генералу было сразу видно, что этот полковник отличается ото всех них тут — отчётливостью решений, ясностью приказаний и сразу к делу. Не только не удивился, не заколебался, не отговаривался, — принял приказ, будто для того и приехал с фронта в Петроград. И через десять минут уже ушёл исполнять.
Настроение штаба очень окрепло, и ждали теперь конца волнений.
Но пришли известия, что мятежники уже валят через Марсово поле к Зимнему дворцу! И для отражения этой новой угрозы не было больше никакого отряда, как только вернуть отосланного Кутепова. Аргутинский-Долгоруков взялся нагнать его и повернуть.
Да уж куда б ни двигался — только бы двигался. Исчерпаны были все резервы и все возможности штаба Хабалова, нельзя же было до конца и свой штаб оголить без охраны. И оставалось им только по городской карте следить и предполагать, что где может дальше твориться.
А узнавать они могли только по телефонам. Так узнали, что захвачен Орудийный завод, при этом заколот генерал. Разгромлены и подожжены Дом предварительному заключения и Окружной суд. А брандмайор, приехавший туда с пожарной командой, звонил, что толпа не даёт ему тушить. Приказал Хабалов найти и послать туда второочередную команду, чтоб отгоняла мешающую толпу. (Но, кажется не нашли и не послали).
Как будто же состояло в Петрограде 14 гвардейских запасных батальонов — а резерв ниоткуда не натягивался. Одни батальоны отвечали, что совсем у них нет свободных рот или нет надёжных рот, некого послать. Лейб-гвардии Финляндский отвечал с Васильевского острова: две надёжных роты есть, но только ими мы сдерживаем остальной батальон, чтобы не взбунтовались. Никто не хотел рискнуть и послать. И Хабалов не рисковал взять на себя приказание.