Тут доложился инспектор классов Николаевского военного училища: его юнкера волнуются, хотят выйти с оружием в руках на улицу, чтобы навести порядок!
Хабалов перепугался: только этого ещё не хватало, вмешать юнкеров! — за них ответственности не оберёшься. И приказал полковнику: запереть ворота, двери, и ни под каким видом юнкеров не выпускать! И такое же распоряжение послал по всем училищам. Да уж он-то был по юнкерам специалист, он их образованием занимался.
Не было резервов, но и вот что: не было боеприпасов, даже десятка патронных ящиков. Никто не мог предполагать столкновения в городе, в центре нигде не осталось складов, кроме уже захваченных мятежниками, а остальные — на окраинах, и недоступны.
А от Кутепова не первый раз телефонировали, что надо озаботиться кормить солдат. Легко сказать! — а из каких запасов их кормить? И где же под рукой возьмёшь полевые кухни, что ли?
Хабалов понимал, что надо как-то действовать, — но не мог увидеть, угадать никакой возможной линии действия. А главное — никаких же резервов. И он опустился до безразличия, и костенел в нём. Как пойдёт. Может вынесет.
Единственное сообразил: ведь Государь ещё и вчерашних событий с Павловским батальоном может быть не знает. И тем более сегодняшних никаких. Так надо телеграфировать хоть кратко — хотя и страшно взять на себя.
Составил телеграмму. И, удобно, добавил: что необходимо немедленно прислать надёжные части с фронта.
Никакого резерва войск не было — а все требовали прислать охрану. Требовала телефонная станция — на Морской улице, тут, у Гороховой. Это было самое важное изо всего, послали туда взвод пехоты и 40 всадников. Требовал Литовский замок, арестантское отделение. Но в Петрограде состоял десяток тюрем — и разве есть сила их защитить? Потребовал охраны и князь Голицын, да не к Мариинскому дворцу, что понятно, но к собственной квартире на Моховой улице. Хабалов замялся: нет резервов. Да хотя бы человек двадцать, запереть квартал с двух сторон. Двадцать человек не помогут, только кровопролитие. Моховая — она там рядом с Литейным, в самом кипении.
Литейная часть была, видно, потеряна. А тут стали звонить из лейб-гвардии Московского, с Выборгской стороны — что мятежники прорвали Литейный мост, колоссальные толпы запруживают Сампсоньевский проспект, сопротивлявшиеся офицеры кто убит, кто ранен, роты ненадёжны и даже лучше удержать их в казармах.
Терялась и Выборгская часть?
Это было тем особенно плохо, что мятежники оставляли позади себя Охту и Пороховые, а если подожжётся, взорвётся один из пороховых заводов — от Петрограда ничего не останется. Задача возникала: как бы оттеснить мятежников от Пороховых к северу? Но опять же придумать ничего было нельзя, нигде нет готовых войск.
Градоначальник Балк уже докладывался утром по телефону Протопопову, но бесполезно, тот только спросил ответно: «И что по-вашему нужно делать?» И просил продержаться до вечера, а вечером подойдут свежие войска.
А Государь требовал — именно сегодня и прекратить все беспорядки.
Они тут, в градоначальстве, между собой, и должны были всё найти и спасти.
И для того к их услугам было три телефона, не перестававших работать.
И по одному — министр-председатель князь срочно вызывал генерала Хабалова к себе на Моховую.
Вот так-так... И штаб бросать — и ещё как доедешь?
Хабалов уехал.
А телефоны — телефоны продолжали надрываться, ведь это были всем известные телефоны градоначальства, а кто номера не знал — соединяли их барышни. Едва давали отбой одному разговору — звонили вновь. И все непременно требовали градоначальника.
Звонила графиня Витте, опасаясь за свой особняк.
Звонили неименитые обыватели, в тех же опасениях.
Звонила графиня Игнатьева: она молит Бога ниспослать градоначальнику сил.
Звонил бывший премьер-министр Трепов, ободряя. Он знает спокойствие Балка и уверен, что порядок будет восстановлен.
Звонил городской голова Лелянов, в очень хорошем настроении и чрезвычайно любезен. Он просит извинения, что отрывает градоначальника, но только что на заседании городской думы окончательно решено передать городу всё продовольствование, и он как председатель комиссии назначил её заседание на завтра в 4 часа пополудни. Завтра будут избраны представители городских районов, и продовольственный вопрос облечётся в более жизненную форму. Так вот, удобно ли для господина градоначальника это время завтра, присутствовать?
Звонил какой-то фронтовой офицер: толпу можно успешно рассеивать обыкновенными дымовыми бомбами. (Но не только не было у них с Хабаловым таких бомб, а вообще первый раз они слышали о таких).
Затем ворвались два офицера, требуя автомобиль для уборки раненых и убитых: неубранный вид производит дурное впечатление на публику. Собирались и другие неизвестные офицеры в приёмной. Настроение сгущалось. Истерически рыдал капитан Кексгольмского батальона.
Прорвалась француженка с прислугой, назойлива и несчастна: сегодня она нигде не может достать белого хлеба, а от чёрного хворает. Балк велел, и ей принесли на подносе французскую булку. Гостья пришла в восторг и ушла, расточая благодарности.
А от Кутепова сведения прервались.
Хабалов вернулся от министров ещё более угнетённый: своими глазами повидал, послышал на улицах.
Нет, надо всё же начать стягивать где-то новый резерв. И лучшее место для этого — Дворцовая площадь.
Стали снова телефонировать по батальонам — к семёновцам, к измайловцам, к стрелкам, егерям, гренадерам.
93
С утра приходили к Каюрову и говорили: сходятся рабочие к заводам! Но ещё между собой толкуют: становиться ли на работу или продолжать забастовку? В такую минуту листок нужен, а листка нет!
А среди них такого человека не было, чтобы мог сам листок написать. Может у Гаврилыча есть? Да и слишком просторно стало самим за ПК решать. Каюров ответственности не боялся, но и побаивался. За Шляпниковым первенства он не признавал, разве что иностранные языки, но и признавал.
И погнали Пашку Чугурина (за то, что у него ноги прыткие) — туда, на Сердобольскую: требуется срочно листок!
А сами сидели в Языковом переулке, в Новой Деревне, и обсуждали — выходить на работу или не выходить? Долго обсуждали. Хорошо, даже слёзно, говорил Шурканов, старый лысый, с Айваза. (Клепал на него Шляпников напраслину, что провокатор, а в райкоме его любили). Он говорил: во что бы то ни стало продолжать — и не останавливаясь!
Пригнал Чугурин от Шляпникова: листок пишут! Да кто ж пишет? Да прямо сам Гаврилыч, специальных никого близко. А велит: к работе ни в коем не приступать, а идти устраивать митинги близ казарм, так чтобы солдат заражать, чтоб они через забор наши речи слышали. А ещё — к ним в казармы посылать гонцов с записками. А о чём записки? Да о чём ни попадя: поддержите народ! долой офицеров! долой войну!
Да, пожалеешь, что у нас в казармах никакой партийной организации нет.
Но ежели к солдатам лепиться — а совсем без оружия? Если что серьёзное начинать — так оружие, а как мы с голыми...? Вот что, Пашка, катай опять к Шляпникову, скажи насчёт оружия последний раз, как запастись, иначе дело погибнет. И — листок приноси, давай!
Погнал Пашка.
Ну что ж, отрядили Хахарева устроить митинг около московских казарм со стороны Лесного, там и забор низкий и проломы в заборе есть.
А сами решили заседать непрерывно и ждать события.
На работу, говорили ребята, никто не становится.
А с той стороны Невы, выходили до ветру, как бы не постреливают. Далеко отсюда — а вроде постреливают.
Ох, наверно начался террор, расстреливают революционные силы, пируют.
Тут опять Пашка пригнал. Сказал Гаврилыч: никакого оружия, никаких боевых дружин, ну будет у нас двадцать револьверов, так что? Солдаты нас с земли снесут, мы не сила. А — склонять солдат, чтоб они с оружием переходили, вот выход.
Конечно, откуда ему оружия достать? Вот и выход.
А листок уже написан, вот бумажка, сейчас его в типографиях откатают — и чтоб на собраниях читать.
Почитали. А здорово клепать научился, неужели сам, говоришь? «...Царская власть привела Россию на край гибели. Народ обворован. Нечего есть, не на что жить. Черносотенная власть занята ограблением народа. На требования рабочих отвечают свинцом. Палачи-солдаты, пьяная совесть...»
Скажи, аж в горле першит!
«Продолжать всеобщую стачку!»
Правильно!
Вернулся Хахарев с митинга от забора московцев — говорили, говорили, что-то не помогает, не шевелятся солдаты, в казармах заперты.
А за Невой — сильней стреляют. И ближе.
Чего делать?
Ждём листка.
Ждали-пождали, между тем и завтракали, расходились кто куда, — а заседание считалось как бы продолжается.
Вдруг воротился Шведчиков, весь как озарённый:
— Ребята! Да в городе — солдатское восстание! Да уже Литейный мост перешли и Кресты освободили! Уже арестанты везде ходят!
Ну, радость! Ну, подскочили! Ну, запрыгали! Шурканов — всех целовать, Каюрова чуть не задушил.
А мы — сидим? А ну — разбегаться!
И кинулся Каюров сам к московским казармам. А там-то уже стрельба! А там уже — поддержка к нам привалила!
Да мало того: солдаты-московцы поодиночке, кто без винтовок, кто и с ними, пробирались по одному через проломы или поверх забора — сюда, на Лесной. А дальше — боязно им самим и неловко, как это они часть бросили? Отаптываются, не знают, куда себя девать.
А Каюров — от роду решительный, вот уж никогда не занимал. Хоть ростом не выдатной, а голос пронзительный. Как закричал им:
— Что стоите, товарищи солдаты? Стройся!
Стали поталкиваться, строиться как-то неразборчиво. И посмехаются над Каюровым: откуда мол строиться? да куда лицом? да во сколько шеренг?