Эта была — от Хабалова, и совершенно свежая, час назад поданная. Прошлая от него была на имя Алексеева, а эта — прямо Его Императорскому Величеству. Государь развернул её — стоя, у лестницы, и читал, а на него смотрели. И оттого что смотрели — не только лицо его было невозмутимым, но он как-то не вполне внимательно читал, хотелось скорее положить её в карман и ехать.
Вот когда всё объяснилось: доносил Хабалов о той самой роте павловцев: она объявила ротному командиру, что не будет стрелять в толпу. Рота обезоружена и арестована. (Позор какой для павловцев!) И, очевидно, в этом инциденте и ранен командир Павловского батальона, о чём было от Павленки.
Но не кончалась на этом телеграмма Хабалова. Сегодня учебная команда волынцев также отказалась выйти против бунтующих, вследствие чего начальник её застрелился, команда же, увлекая роту запасных, направилась в расположение Литовского и Преображенского батальонов, где к ним ещё присоединялись другие запасные.
Уже много он строчек прочёл. Длинна показалась недлинная телеграмма, оттого что содержание её уже вышло за пределы всякого ожидаемого. Не подготовленный к тому и уже |в наклоне двигаться дальше, спускаться с лестницы, Государь дочитывал бегло, не полностью вникая в смысл. Да там и шло заверение: что генерал Хабалов принимает все доступные меры для подавления бунта, но полагает необходимым прислать надёжные части с фронта.
Может надо было задержаться, перечесть? Вообще — вернуться, пойти поговорить с Алексеевым? Но всё это досадно происходило на глазах приготовленных к прогулке — и такой возврат, отмена прогулки выглядели бы слишком чрезвычайно.
Государь вложил телеграмму во внутренний карман шинели и спускался к автомобилям.
Выехали по оршанскому шоссе. Погода дивная, весело слепило солнце, но не настолько, чтобы таял снег. Обилие света и высота солнца были уже весенние. Николай оглядывался и радовался, и пересиливал какое-то поднимавшееся недоумение сердца.
Уже когда доехали и там гуляли — захотелось ему вынуть телеграмму и ещё раз перечитать, не всё он в ней уловил. Но опять-таки это выглядело бы чрезвычайно, напугало бы свиту.
Ничего, даст Бог, всё кончится хорошо.
Разговоры на прогулке текли будничные, обычные.
На виду у всех Государь был загадочно спокоен, будто не знал ничего тревожного, либо, напротив, уже всё решил и принял все достаточные меры.
95
И — всё по этим комнатам. Медленно кружа. Ходя. Садясь.
И кабинет свой не радовал, не мог себе в нём найти Георгий ни малейшего занятия. Заставить себя.
Всё по этим комнатам, уже больше её, чем его. А вот — и не её. И, как бы, уже не общим. То-то склепным воздухом пахнуло с порога, как заходил.
А может — прячется у Сусанны опять? Или помчалась в Петербург?
Конечно, было бы свободнее всего: придраться, что вот она сбежала, и уезжай. Бросить всё в минуту — и ехать к себе. Не встретились — ну и хорошо, ну и ехать, и считай себя вольным.
И именно так бы надо.
Но он уже знал: облегчение будет только первые короткие часы. А потом наляжет угнетение. И — жалость к ней, гложущая жалость.
От этого не уедешь, это будет когтить, это застит весь мир, всё равно кинешься назад с дороги.
Не то что уехать, а он даже на эти часы неспособен был выйти на улицу — отвлечься, просвежиться, протрезвиться.
Или ждал, что она — вот войдёт, вернётся?
Вспомнил, как они виделись последний раз — вот здесь, в средней комнате, тогда вечером после Смысловских, — и как она смотрела ему в лицо. Зачем смотрела?
Он стал как бы — весь болен.
Висели платья Алины кряду в гардеробе, два-три десятка, были и полуветхие, по скудости жизни офицерской жены, и сохранившие в своих полосках, уголках, воротничках, поясках — историю их восьми лет, разные случаи — смешные, досадные, трогательные.
Стоял, смотрел на них — с печалью.
Представить, как Алина плачет, вот здесь, в этой комнате, и трясётся лицом в своих тонких руках — непереносимо! Почему-то ничьи другие слезы, ничьи за всю жизнь слезы, ни даже мамины, ни верины, так не хватали спазмами косыми за горло, как — её.
Вот Ольда бы разрыдалась — совсем не то. Да она и не расплачется.
Вот какое было ощущение: как будто, сбежавшись с Ольдой, схватившись с ней в объятья, — не заметили и наступили — то ли на детскую ножку, то ли на кролика, — и оно там дёргается под подошвами, кричит, — а мы не слышим, захлебнулись.
Да уже что-то и от Ольды не подхватывало сердце в воздух как восходящим током жаровни.
Нет, Ольды не удержать.
Может быть и была такая тропка для души: ни с той, ни с другой. Отойти и разобраться. Может быть и была, но не замечена вовремя: где на неё был сворот?
Вот эта раненость её — больше всего и ранит.
Вот эти ножницы её, расхваченные, распахнутые, как горло в крике.
Примириться бы — и снять с души этот груз. Забыть бы всё происшедшее, будто его и не было. Примириться — и чтоб опять легко.
Но — никуда не уходило ощущение чугунного несчастья.
Разлома жизни.
Которой не надо было разламывать.
Было бы легче гораздо, намного, если б Алина была — вот тут, сама. И — кричала бы на него, и упрекала, и позорила, — и он бы в пятнадцать минут объяснился, излечился, пристегнул шашку и — помчался бы на фронт.
Но именно потому, что её нет здесь, она так беззащитна, только распахнутые немые зевы ножниц, а ты такой палач, — вспоминается о ней только хорошее, только самое хорошее, ничего дурного. Именно потому, что её нет, — всё здесь так терзает — за неё, без голоса, укоризненным видом своим.
Вот этот фарфоровый качкий рожок для чернил, сейчас сухой. Или эта шкатулка мелкой резьбы. Все вещи тем и укоряют, что хозяйка проникло любит их, они её частицы. И сколько трогательно-беспомощных следов её начатых и незавершённых подрывов: учебники и тетради французского языка (покинуты); вязанье (брошено); шитьё (неокончено); любительские фотографии — перетемнённые, пересветлённые, умеренные, долей вклеенные в альбом, больше — грудой, неразобранные; бадмингтон (оставленный; уговаривала Георгия когда-то играть, ему не понравилось). Алина всё что-то новое пробовала, испытывала, отдавалась фантазиям, хотела, как она говорила, взлететь — и именно потому, что всегда неудачно, и ты это сознаёшь, а она нет, — так и перехватывает теперь горло наперекос.
Такая острая тоска — это всегда удел оставшихся на том самом месте, обычно женский удел: вот, только что, близкий был здесь, вот ушёл — и так полыхнёт по сердцу горечью.
Её ли жалко? Чего-то неназовимого жалко? — невозможно понять самому.
И не отвлечёшься мыслями никак. А часы тянутся, и надо ждать теперь Сусанны. Нечем заняться, ничего не сообразить, голова чугунная.
Полез поискать выпить — серебряная рюмочка с ласточкой, её подарок именинный. Пошёл на кухню поискать закусить — её шутейные цветные варежки, которыми она с огня берёт. Её письменные «меню завтраков», «меню обедов», — хотела систему разработать, конечно опустила... Её нагромождённая тара — коробочки, баночки, упаковки, новые оттесняют старые, а те тоже не выбрасываются, задвигаются глубже.
Тоска — даже, может быть, не по ушедшему человеку. Это — слишком урывающая тоска, какая-то даже... — отчего? куда?.. Какое-то ли предвидение — всеобщих наших разлук?..
При разорённой душе ничто не может ни насытить, ни обрадовать. Пустота и есть пустота.
В дверь позвонили. Вздрогнул: она?? Нет, она бы сама отперла.
Открыл — почтальон. Протянул конверт — и дальше.
Рука Алины!
А штамп — поезд «Воронеж-Москва», вчера. Опущено в почтовый вагон.
Вскрыл — какой неузнаваемо-дрожащий почерк, изломан чуть не в каждой букве! — ещё больше испугался! Но тут же понял: писала на ходу поезда. Куда ж она?..
«...Ты дважды, ты трижды недостоин моей любви. Ты не видел, с кем ты жил. У тебя пелена на глазах была. Я могла украсить любое общество! Но мои лучшие возможности остались нераскрыты. Мои мечты, стремления — растоптаны навечно! И не кем иным, как тобой!»
Прервался. Сел за обеденный стол. Письмо — положил. И руки — вытянул по зеленоватой шитой скатерти. И смотрел застыло.
И наверно долго так просидел.
Наверно в Борисоглебск, к матери.
Вспомнил, взял опять читать:
«...Изо всех, кто делал мне в жизни плохо, — ты самый жестокий, так и знай! Получила ли я от тебя вознаграждение за годы, когда я во всём тебе подчинилась?! Восемь лет я была заперта тобой на замок. Но теперь кончилось моё рабство!»
И опять прервался. И опять вытянул, вытянул руки во всю длину, перед собой на незаставленной скатерти.
Как всё ушатнулось от него. Как о чужом о ком-то.
Никогда ни одного письма её он не читал вот так.
Но и — никогда он не чувствовал в себе такой пустоты. Та-кой пустынности бесконечной!
«За это время я имела горький досуг тончайше продумать и тебя и себя. Теперь я вижу: в тебе — душевная порча. Окунись в свою совесть! — посмотри, какая она грязная! Только я — твоя совесть и твоё спасение!»
Да ведь такое самое она и писала ему всю зиму. Странно, что за весь день сегодня тут он не вспомнил ни одного из этих упрёков. А вот они — опять.
И — опять?
И — навсегда теперь?..
Непроломный тупик.
Если бы сейчас Ольда была в Москве — ринулся бы к ней?
Ох, нет.
Что-то и с Ольдой — не так...
Пу-стыня. Пу-стыня.
Ещё что-то не дочитано?
«...Если ты хочешь, чтобы я отказалась от жизни, — скажи прямо. Для всех — я просто исчезну. И только ты один будешь знать, где меня похоронят. И прошу тебя — навещай меня хоть один раз в 10 лет...»
Ну-у-у-у... Как будто уже не к нему.
Удивлялся всегда: как это люди напиваются, зачем? Неужели нельзя овладеть собой?
А сейчас — напиться бы до бесчувствия, одно здоровье.
Сидел.
Сидел.
А почему он всегда был уверен, что Алина любит его?
Курил.
Ходил.
Вот за своим письменным столом сидел.
Среди приглядевшихся постоянных предметов такой знакомый: стеклянная, чуть усеченная пирамидка, на задней грани наклеены два швейцарских луговых вида, один над другим, а через толщу пирамидки увеличиваются.