По словам С.О. Шмидта, «Иван Грозный отличался редким чутьём характера составляемого послания: так, в первой части Послания в Кирилло-Белозерский монастырь и в краткой редакции Первого послания Курбскому особенно много церковнославянских слов, в письме к Васютке Грязному обилие простонародных выражений, а в посланиях в Польшу постоянно встречаются полонизмы и слова, более употребительные в западных областях Российского государства. Знаток приказного делопроизводства, Грозный великолепно умел подражать формам различных документов, восприняв элементы художественности, имевшиеся в деловой письменности»[3]. Грозный ведет себя в посланиях совершенно так, как и в жизни. В посланиях у него сказывается не столько манера писать, сколько манера себя держать с собеседником. Его послания не только гипнотизируют всеми этими своими сторонами, и многословие их – не столько простая болтливость, сколько прием, которым он завораживает и заколдовывает читателя, эмоционально на него воздействует, угнетает или расслабляет. Ничего даже отдаленно похожего мы не находим во всей древней русской литературе. Древняя русская литература не знает стилизации.
3 Раздвоение «смехового мира».
Смех прогоняет зиму с человеческого лица.
В. Гюго
3.1 Смеховое литературное произведение, и его тенденция к единству смехового образа.
Существо смеха связано с раздвоением. Смех открывает в одном другое – не соответсвующее, в высоком – низкое, в духовном – материальное, в торжественном – будничное, в обнадеживающем – разочаровывающее. Характерно в этом отношении типично русская форма смеха – балагурство. Балагур как бы принимает на себя обязанность балагура, он берется не прерывать своего балагурства в течение всего вечера, всей свадьбы, всей встречи. В отличие от простого балагурства, смеховое литературное произведение имеет тенденцию к единству смехового образа: либо кабак изображается как церковь, либо монастырь как кабак, либо воровство как церковная служба. Это – представление одного в виде другого, служащее смеховому снижению. В «Послании дворительном недругу» всякое предложение и всякая просьба получает тут же смеховое объяснение и смеховое разрешение. В «Сказании о крестьянском сыне» «бинарны» возгласы вора, обкрадывающего ночью крестьянина. Первая половина каждого возгласа – цитата из церковной службы или из священного писания, вторая – смеховое опознание первой. «Отверзитеся, хляби небесныя, а нам врата крестьянская; «Взыде Иисус на гору Фаворскую со ученики своими, а я на двор крестьянский со товарищами своими»; «Прикоснулся Фома за ребро Христово, а я у крестьянские клети за угол»; «Взыди Иисус на гору Елеонскую помолитися, а я на клеть крестьянскую».
Когда вор начинает разбирать кровлю на клети, он произносит: «Простирали небо, яко кожу, а я крестьянскую простираю кровлю». Спучкаясь на веревке в клеть он говорит: «Сниде царь Соломон во ад, и сниде Иона во чрево китово, а я в клеть крестьянскую». Обходя клеть, вор говорит: «Обыду олтарь твои, Господи». Увидев кнут, комментирует: «Господи, страха твоего не убоюся, а грех и злые дела безпристанну». Выбрав все в крестьянском ларце, вор произносит священные слова: «Твоя о твоих тебе приносяще, а всех и за вся». Найдя у крестьянской жены «обрус» - платок, стал тем платком опоясываться и говорит: «Препоясывался Иисус лентием, а я крестьянской жены обрусом». Священными словами вор комментирует все свои действия до конца, пока он не уходит из дома; тем самым воровство противопоставлено священной службе.
3.2 Смеховое двоение мира.
Смеховой мир является результатом смехового раздвоения мира и, в свою очередь, может двоиться во всех своих проявлениях. Чтобы быть смешным, надо двоиться, повторяться. «Смеховая работа» по раздвоению мира действительности и смеховой тени действительности (смехового мира) не знает пределов. Обе половины могут быть равны, но могут быть и не равными: вопрос – ответ, загадка – разгадка. В этом раздвоение мира – мира и без того сниженного, смехового – происходит его еще большее снижение, подчеркивание его бессмысленности, «глупости». Смех делит мир, создает бесчисленные пары, дублирует явления и объекты и тем самым «механизирует, оглупляет мир». В «росписи о приданом» раздвоение касается только осмеиваемого мира. Сам смеховой мир как бы удвоен, это сказывается в двойном построении фраз, в разбивке каждого стиха как бы на две половины:
Липовые два котла, да и те згорели до тла.
Сосновый кувшин, до везовое блюдо в шесть аршин.
Дюжина тарелок бумажных, да две солонки фонтажных.
Парусиновая кострюлька, до табашная люлька.
Дегтярный шандал, да помойной жбан.
Щаной деревянной горшок, да с табаком свиной рожьок.
Сито с обечайкой да веник с шайкой.
Формы раздвоения смехового мира очень разнообразны. Одна из них – появление смеховых двойников. Два комических персонажа в сущности одинаковы. Они похожи друг на друга, делают одно и то же, претерпевают сходные бедствия. Они неразлучны. По существу это один персонаж в двух лицах. Таковы Фома и Ерема в «Повести о Фоме и Ереме» («Русская сатира», с. 43-45). Оба принадлежат к низовому, кромешному миру – миру антикультуры.
4 Бунт «кромешного мира».
Смех связан со злом, и он же есть благо и дарит благо.
А. Бергсон
Кромешный мир, антимир не всегда является миром смеховым. Он не во всех случаях несёт в себе смеховое начало и не всегда разоблачает действительный, существующий мир, мир своего рода житейского благополучия.
Когда летописец рассказывает под 1071 г. о верованиях Белозерских волхвов, он изображает их представления о вселенной как своего рода смеховой антимир. Согласно представлению волхвов, бог сотворил человека, когда мылся в бане, (как и кабак, баня - символ антимира), из вешки, мочалки, которую он бросил на землю; бог этот – Антихрист (то есть в данном случае «антибог» - дьявол), и сидит он в бездне.
Это картина мира служит возвеличиванию христианских представлений и разоблачает волхвов, их ложь. Этот смеховой антимир, в данном случае, служит только возвеличению мира настоящего, истинного – мира христианских представлений.
Несколько иное положение в «Слове о полку Игореве». Там тоже говорится о мире, вывернутом наизнанку: «наниче ся годины обратиша». Былые победы Руси противостоят печальной современности автора «Слова». Игорь пересел из золотого княжеского седла в кощеево; на реке на Каяле тьма прикрыла свет; по Русской земле простерлись половцы; хула спустилась на хвалу; нужда треснула на волю. Поражения и несчастья русского народа не становятся, однако, смеховым миром, они вызывают сочувствие, а не смех. В «Слове» постоянно противополагается нынешнее поражение и нынешнее несчастье былому благополучию Руси. Нынешние бедствия – это антимир, однако антимир это не только не «смеховой», но вызывающий острую боль, острое сочувствие. Для того, чтобы мир неблагополучия и неупорядоченности стал миром смеховым, он должен обладать известной долей нереальности. Он должен быть миром ложным, фальшивым; в нем должен быть известный элемент чепухи, маскарадности. Он должен быть миром всяческих обнажений (отсюда один из символов антимира – баня), пьяной нелогичности и нестройности (отсюда другой символ антимира – кабак), нереальности (отсюда смеховые антиматериалы: рогожи, береста, лыко). Поэтому реальные поражения и общественные бедствия не могут быть изображены как смеховой мир.
Все знаки, служившие в «Слове» знаками поражения в «Задонщине» получают смысл победы. Они как бы выворачиваются, изменяются. Солнечное затмение в «Слове», в «Задонщине» превращается в яркое сияние солнца. Другие знаки обращаются к другой стороне – на царство Мамая: черные кости, которыми посеяна земля, уже не кости русских, а кости татар и означают татарское поражение.
«Задонщина» не подражание «Слову о полку Игореве», а произведение, переворачивающее знаковую систему последнего, обращающее поражение в победу, мир несчастья в мир благополучия, это «ответ» «Слову о полку Игореве», а сама Куликовская победа рассматривается как реванш за поражение на Калка[4].
Два царства остаются, но не одно из них не является царством смеховым.
Впрочем, в «Задонщине» есть намек на то, что мир поражения, мир татарский – в известной мере мир смешной. В концу «Задонщины» говорится о бегство Мамая в Кафу, и это бегство несомненно рассчитано на смеховой эффект.
Поражение в «Слове» не выводит Русь и князя Игоря из мира упорядоченного. Мир поражения «Слова» - мир, остающийся все-же по – своему упорядоченным, горе обставлено плачем, повествование – знаками, символами и предзнаменованиями поражения. Поражение же Мамая смешно потому, что оно изображается в обманном образе пира, как своего рода чепуха.
Следовательно, чтобы антимир стал миром смешным, он должен быть еще и неупорядоченным миром, миром спутанных отношений. Кромешный мир – смешной сам по себе. Поэтому в произведениях, изображающих этот мир неупорядоченности, нет еще до поры до времени сатирического начала.
5 Юмор протопопа Аввакума
Никогда не шутите иначе как с умными людьми.
П. Буаст
«Смеховой», или «кромешный», мир, построенный скоморохами и вообще шутниками всех разрядов, был продуктом , в основном, коллективного творчества. Это – коллективный образ и во многом традиционный. Юмор Аввакума был существенной частью его жизненной позиции: его отношением к себе, в первую очередь, и к окружающему его миру, во вторую. Для Аввакума одной из самых важных проблем была проблема гордыни – гордостью своей праведностью, своим мученичеством. Смех – не только щит против гордыни, против преувеличения своих заслуг перед Богом, но и против всякого страха. Юмор смягчает страх мучений. Даже в совете о том, как идти навстречу смерти, Аввакум изображает эту смерть как комическую сцену: «да нарядяся хорошенко во одежду брачную, яко мученик Филипп, медведю в глаза зашедши плюнь, да изгрызет, яко мягонкой пирожок»[5].