— Я вызвал тебя — чтобы предложить тебе пост... Начальника штаба Верховного!
Почти нельзя было вообразить генерала, который бы мог тут не вздрогнуть или не покраснеть. Но Крымов — может быть потемнел, а так и сидел высеченным камнем.
— Понимаешь, Алексеев... Ты сам говорил всегда, что он не настоящий воин. И я согласен. Он был хороший начальник штаба, прикрываясь именем царя и при его безмозглости. Но самостоятельным Верховным и в новой, шаткой обстановке он быть не сможет. Я назначаю тебя для того, чтобы ты постепенно всё перенял в свои твёрдые руки. А потом поднимем тебя и на Верховного.
Крымов и командиром корпуса — только-только становился, ещё не утверждён. А от корпуса до начальника штаба Верховного — три хороших ступени, даже пять очередных. Взлёт — какой и бывает только в революцию.
Ну, выдержка! Он и сейчас не пошевельнулся и не покраснел. Но Гучков только улыбнулся этому слегка. Он испытывал к этому громоздкому истукану дружественность и благодарность: нигде никогда не дрогнул. Не подвёл. Не предал. Сидел в Карпатах с конями без фуража, без патронов, без хлеба, — отдавал себя под суд, чтобы спасти дивизию. Шёл на государственный заговор без колебаний. И сейчас! Залюбоваться. Какая силища! Пока такие генералы в нашей армии есть — ничто не страшно, и — можно быть военным министром!
А вот что: Крымов — голосом сразу схрип. Он заговорил не своим басом, но каким-то громыхающим хрипом, лишь постепенно прочистило:
— Вот что... Я — одной Уссурийской дивизией в два дня тебе расчищу Петроград от всей этой депутатской сволочи. Может, крови немного прольём — а может, и не прольём, потому что силы у них — никакой, организации нет и храбрости. Пока они сил не набрали — сейчас их и чистить.
Военный министр откинулся в кресле и шатнулось пенсне на его носу, едва не сбросилось.
— Да ты что? Да ты!.. Нет, ты просто совсем обстановки не... Или ты не понимаешь — что такое революция? Республика?
— Да мать её..., республику! — как подземно прогрохотало в Крымове.
Не без жалости посмотрел Гучков на эту глыбную голову на широких плечах: какую жестокую узость полагает армия всем людям, любому самому толковому. Арестовать Исполнительный Комитет — ну, такая мысль у самого Гучкова в первые дни мелькала. Но — разгонять вообще всю революцию?
— Да ты что, Александр Михалыч! — он тихо возражал, ему даже, кажется, страшно было, что эти слова произнесены в его кабинете. — Да у тебя представление о демократии есть?
А Крымов смотрел со своей идольской непроницаемостью.
Смотрел и удивлялся: как же он с таким хлипаком собирался идти на государственный переворот? Откуда он приписал ему военные качества, — что три раза стрелялся на дуэлях, да в юности побывал в Трансваале? Да разве можно было на него серьёзно покладываться? Да как же они не разговорились раньше: одного ли, единого ли они хотят?
Крымову несомненны были в том, что он выложил, польза и спасение России. А эти помешанные на демократии — отдавали Россию под публичный дом?
Открываться Гучкову дальше — даже и не следовало. Поостеречься.
Ну, только в последний раз:
— Всё-таки, может, — спросишь своё правительство? Посоветуйтесь там? Я могу в Петербурге — дня два подождать. Потому что действовать — сейчас момент. А потом — будет поздно.
Как ни грозно и горько, но Гучков ещё усмехнулся, улыбнулся, вообразя, что бы сделалось с Временным правительством, если бы предложить ему такое на заседании: князя Львова бы расплющило, Милюкова хватил бы апоплексический удар, Некрасов бы нагнулся для укуса исподтишка, а Керенский штопором взвинтился бы до потолка и потребовал арестовать Гучкова.
— Нет, Алексан Михалыч. Я в правительстве — единственный человек, кто может от тебя такое выслушать — и не применить репрессий.
Однако, он был и жестоко озадачен: если у Крымова такие замыслы и хватка — как же можно ему отдавать Верховное Главнокомандование?
Гучков уже усумнился, уже жалел, что так сразу предложил, не расщупавши, положась на прежнее доверие. Он искал теперь запасной ход, оттяжку. Он не назвал прямо ведь времени назначения — и тут можно было поманеврировать.
— И я тебя очень прошу: пока подойдёт твоё назначение — ты ни с кем и нигде подобного... Ты прими сдержанность за правило...
— Что? — спросил Крымов. — Какое назначение? Да если вы депутатов себе на шею посадили — так неужели я от вас назначение прийму? Нечего мне с вами и делать. Этакое мне — не по душе. Ты лучше — своё окружение расчисть, у тебя шваль собирается. Уеду в корпус сейчас же.
Гучков опять пожалел. То слишком быстро приобреталось, а то слишком быстро терялось.
— Ну, зачем же так сразу отказываться? Подожди, подумай. Поживи. Поговорим.
— Не. Не, — хриплым дыханием отвечал Крымов. — Нечего делать. Завтра же уеду.
— Куда ж ты уедешь? — усмехнулся Гучков. — Это — бегство. С этим — бороться надо. От этого не уедешь. Оно к тебе и в корпус придёт.
— В Третий Конный?! — рявкнул Крымов. — Да я первую же солдатскую депутацию нагайкой встречу.
— Нет, нет, погоди. Я тебя так не отпущу. И в крайнем случае ты должен будешь мне кого-то посоветовать. Подумай несколько дней.
— Да мне и думать нечего. Тебе — демократического генерала? Так возьми Деникина. У него мозги — в аккурат такие, как у вас.
586
(пресса о Керенском)
... Его первый вздох почти совпал с последним вздохом первомартовцев. Его первое воспоминание — смутный ужас, охвативший Симбирск, когда узнали о казни Александра Ульянова, сына местного инспектора народных училищ.
... Любовь к народу клубилась в его честной груди — и он примкнул к социалистам-революционерам.
... У филёров он числился под кличкой «Быстрый». На ходу вспрыгивал в трамваи, они поспевали за ним на извозчике.
... Все думские каникулы посвящал объездам провинции. Приехал — облетел всех, шутками, рассказами пробудил, спрыснул живой водой. То — как-то стих, углубилась мучительная складка между его бровей...
... В октябре 1916 в Саратове прочёл публичную лекцию с разоблачением Прогрессивного блока. Аудитория положительно дрожала от грома рукоплесканий. «Демократия уже идёт! Я отчётливо слышу шаги народа!»
... Его речи — моментные, но всегда общего характера... Его тактические предложения всегда носили отпечаток государственной мудрости.
... Он представляет интересы огромного крестьянства.
... Оратор Божьей милостью. Роковой. Одержимый словом. Избранный судьбой, историей, человечеством. С трагической печатью на челе. Такие люди рождаются в героически-порывные эпохи. Становятся вождями народов и делают историю.
... Предтечи отливаются из того же металла, что и сами революции.
... Перед выступлением волнуется до спазм в горле. Бледнеет, втягивает и вытягивает шею, глотает воздух как рыба без воды. Первая его фраза — всегда громкая, короткая как выстрел. Потом — короткая пауза. Потом — бурная страстная речь... его слова летят с быстротой частиц радия.
... Слова его — не придумываются заранее, не слагаются в красивые звучные фразы, не имеют заученной интонации, не сопровождаются прорепетированными жестами... Но внезапно родятся как молния, льются бурным потоком, звучат музыкой сердца. Они — только пенистая оболочка честной мысли, только тигль для расплавленного чувства...
… Керенский — пророк революции. Пафос его безыскусственных слов создаёт детонацию в душах толпы, взрывает незримые залежи энтузиазма.
... «Приходят слова — спешу сказать, потому что другие теснятся, выталкивают. Когда говорю — никого не вижу, ничего не слышу. Аплодисменты входят в сознание толчками, действующими как нервные токи. Вообще всё время чувствую нервные токи, идущие от слушателей ко мне. Всё время в груди — горячие волны. Оттого голос вибрирует, дрожит. Выражений не выбираю. Слова свободно приходят и уходят.»
... Особенность его психики — нервная чуткость к политическим событиям, доходящая до предвидения их.
«... под живым впечатлением вести о вашем назначении министром группа петроградских трудовиков с гордостью вспоминает, что именно она 6 лет назад... Уже тогда оценив ваше мужество, вашу беззаветную преданность интересам народа, вашу готовность к самопожертвованию... Вы первый поняли, как обязана Дума ответить на указ о её закрытии. Вы не дали ей безмолвно сдать позиции и смело призвали её отдать себя под защиту готового к восстанию народа, чутким выразителем которого вы явились за эти навеки незабвенные часы...»
... Смелый неукротимый борец-депутат, имевший мужество ставить все точки над «и». С ещё большим мужеством он принял на себя власть министра юстиции и тем самым, быть может, избавил Россию от ужасов гражданской войны.
... Совет рабочих депутатов устроил ему овацию, какой не видели стены Таврического дворца со дня его основания.
... Отныне стало историческим: «Я не могу жить без народа. И в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, — убейте меня!»
... Крик благородного раненого сердца первого свободного гражданина свободной России...
... Человек, которому доверяет вся русская демократия. Стал глашатаем и вождём её.
... в него влюблена Русская Революция.
... Его имя — синоним красоты, чистоты и ясности нашей «улыбающейся» революции.
... Переживаемая русская революция — зарево мирового революционного пожара. Наша революция обязана рождать мировых людей-героев. Героями такой революции не могу г быть не социалисты, не представители мировой демократии.
... Первый раз войдя как министр в своё министерство, первое, что он сделал, — пожал руку швейцару. Это было так ново, неслыханно, — разнеслось по всему Петрограду.
... 86 человек в приёмной, не считая депутаций. На лестнице давка, в дверях не протолкаешься. Керенский ежедневно отрывает от своего времени час-два, чтоб обойти эту длинную очередь... «Сперва депутации! — предупредил Александр Фёдорович. — А уже потом деловые посетители.»