Солдатские лица с большим вниманием и удивлением смотрели туда, вверх.
Честь обновлённой России — нам дороже всего, журчал депутат. Мы победили врага внутреннего — а теперь давайте победим врага внешнего. Победа нам нужна, как хлеб насущный, как воздух. Без победы невозможно торжество свободы. Народ для того и сделал революцию, чтобы лучше вести войну. Патриотический клик «всё для победы» нашёл горячий отклик в сынах свободной России. Наш солдат готов принести свои силы на алтарь свободы и родины.
Из-под папах всё так же смотрели наверх как на диво невиданное — и молодые лица необработанные и бородатые устоявшиеся. Выражение было: что-то явилось высшее, сверху, оно знает!
А если победы не будет — то немцы унизят нас, и мы не сможем заняться нашими преобразованиями. За недовоёванную войну на нас ляжет проклятие потомства. Если враг сейчас победит — мы не расплатимся и внуками, и нас превратят в рабов. Наш долг перед нашими матерями, жёнами, сестрами и детьми — оберечь их от нашествия лютых иноплеменников. Неужели мы подарим злодею Вильгельму нашу святую родину, теперь освобождённую?
Про Вильгельма-то было всего понятнее.
Без разгрома проклятого германского гнезда не может быть никому свободы в Европе. И не можем мы не иметь ключа от собственного амбара: нам необходимы Босфор и Дарданеллы. Пусть не останутся бесплодными наши жертвы двух с половиной лет войны. Забыть ли наши могилы в Польше и Галиции? Теперь враг притаился и ждёт, не ослабится ли наша мощь, и тогда он бросится на нас в напоре отчаянья. Но трепет и ужас охватит немца, австрийца, турка, когда они увидят, что мы от революции не ослабли, а окрепли! А наши верные благородные союзники, которые всегда верили не старому правительству, а русскому народу... Солдаты! Не пожалеем наших сил и жизней! не посрамим земли русской!
Гладко у него выходило. Тем ли польщённые, что их вызвали слушать таких важных господ, солдаты слушали беззвучно, бездвижно, кто и рты полураскрыв.
А тут-то депутат и скажи самое главное, не упустил. Что войско без дисциплины немцам не страшно. Кто сеет раздор между солдатами и офицерами — тот губит свободу. Смута между нами была бы для врага радостью. Русский солдат должен с негодованием отвернуться от лукавых голосов, призывающих его не слушаться своих прямых начальников. Наши офицеры дали клятву быть с нами заодно — так подчиняйтесь им! Только старый строй мешал офицеру и солдату объединяться. У офицера — специальное военное образование, он прошёл все степени службы, знает дело. Во всех армиях мира есть офицеры. Без офицеров вы сами перестанете быть солдатами.
— Каждый из вас теперь — не обезличенный и забитый нижний чин, а сознательный воин, гордый своим званием. А вне строя — свободный гражданин, получивший возможность... Но это не значит, что вы не должны уважать офицеров. Офицеры и солдаты — одно целое, они вместе проливали кровь.
Поняли, что конец, и солдаты крикнули своё «ура». Кто-то папаху бросил в воздух — побросали и другие.
Впрочем, хотя «ура» звучало дружно — опытное ухо Савицкого отличило, что кричала ещё четвёртая ли часть.
— Сложим наши головы за родину! — ещё нашёл голос прокричать депутат, — и доплеском «ура» солдаты обещали сложить.
Добродушный Демидов надел свою круглую шапку — высокий же остроусый Тройский снял свой пирожок, обнажая гордую причёску назад, — и настороженно поглядывал. Голос его оказался острее, дерзее, взносчивей, — и держался он как летел в облаках.
— Товарищи! Мы приехали к вам от нашей славной Государственной Думы, решившейся свергнуть жалкого деспота Николая, сорвать вековечные оковы царского самодержавия. Совершилось великое чудо возрождения нашей родины. Русский народ, как могучий богатырь, стряхнул иго царизма — и пришла свободная демократия. Глаза всего мира обращены теперь на нас! Перед всеми нами теперь — широкое и светлое будущее, если мы соединимся с Временным правительством. До сих пор русский народ не мог строить своей жизни по пути благосостояния. Царь собирал деньги с голодного мужика на содержание своих дворцов. Армия не могла побеждать врага, а только жертвовала лучшими своими сыновьями. Вы, сидевшие в холодных окопах! Вы теперь не забыты! Нынешнее правительство смотрит на вас как на дорогих детей. Поверим же всей душой нашим народным избранникам! Мы устранили тех изменников, кто мешал нам побеждать. А кто теперь не подчиняется законному правительству — тот помогает врагу.
Иногда он резко-вскидчиво смотрел правей, левей, как бы увидеть, нет ли мятежа или возражения. Но стояли всё так же хорошо, не качались головы, не кривились притерпевшиеся лица, — и депутат продолжал лететь.
— Среди нас нет сторонников войны как таковой. Но победа Германии была бы торжеством дома Романовых. Как только Гинденбург распакует чемоданы в Смоленске — из них выйдет Николай II.
Впрочем, ни Гинденбурга, ни даже что такое чемодан — половина солдат не знала, «чемодан»— это тяжёлый снаряд.
— Произошло то, чего Германия боялась больше всего: русский народ свободен! Но защита завоёванной нашей свободы, за которую мы заплатили страданиями десятилетий, должна быть теперь доведена до логического конца, чтобы были открыты пути прогресса. У Гогенцоллерна только одна цель: потопить нашу революцию в крови. Протянем же руку республиканскому народу Франции! Наш уход из коалиции подорвал бы её силы. Горе тем, кто решается баламутить Россию! В домашних счётах мы разберёмся потом. А теперь сольём наши действия с товарищами офицерами, ныне такими же гражданами, как и вы. На ваши славные суворовские штыки наколите красные знаки революции — ворвитесь в немецкие окопы и водрузите там эти знаки свободы! Петроград дал России свободу — а вы дадите ей победу! Ура-а!
И с тревожным видом протягивал тревожные руки, одну с меховым пирожком, вонзаясь в небо.
С тем же равным усердием покричали «ура» и этому.
Тут высунулся вперёд штабс-капитан с нестерпимо алым бантом:
— Да вы — спрашивайте, товарищи! Вы не стесняйтесь, спрашивайте!
Стеснялись.
— Да вы — спрашивайте!
И тогда какой-то немолодой озабоченный солдат спросил дребезжащим голосом:
— А прибавка жалованья — нижним чинам будет?
Второй депутат ответил витиевато, но больше в том смысле, что — будет.
— А вот, — пробасил тогда приземистый бородач. — Мы слыхали: теперь кресты и медали будут отымать? Так мы не поддадимся!
— Что вы, что вы, — радушно раскинул руки первый депутат, — кто же осмелится тронуть ваши боевые награды!
А стоял на трибуне ещё ни слова не сказавший начальник дивизии. Отвращенье ему было говорить — с этой красной трибуны, своим безоружным солдатам, смявшимся в толпу, да и что скажешь, ведь чёрт не надумает.
Только теперь по захолонутому молчанию можно было сравнить, насколько при депутатах шептались. Савицкому не досталось кричать, он говорил даже как бы тихо:
— Родина наша сейчас, ребята, — в очень тяжёлом положении. Какого никогда не переживала. Враг занял много городов и деревень — и мечтает продвигаться дальше. А у нас — смута. Радоваться рано. Некоторые чины поняли происшедшие перемены в том смысле, что теперь упразднены воинские уставы и уважение к офицерам. Но без дисциплины не может быть победы. Помолимся Богу, чтоб он послал нам... честно выполнить свой долг.
«Ура» он не крикнул — и ему, стало быть, не крикнули.
И на том бы, может, и кончилось спокойно — если б, видно, не было уговорено и подготовлено: по знаку ли штабс-капитана — с десяток рьяных подбежало к трибуне и тянулись принять депутатов на руки. За ними тогда и ещё полсотни подбежало, уже из озорства. И депутаты отдались, привычно, как упали, в этот ручной подхват. Подхватили их вряд ли уж так ловко — под спину, под мышки, под коленки, — и, раскачав, кидали вверх с веселеющим воем. Иногда взбрыкивала нога, рука, иногда отставала.
*****
КАБЫ БАСНИ ХЛЕБАТЬ — ВСЕ БЫ СЫТЫ БЫЛИ
*****
593
Никогда Саня и не знал, что у подполковника Бойе есть сын, лейтенант Балтийского флота. А сейчас узнал от полковникова денщика, да сразу: что лейтенанта этого застрелили матросы в первые дни мятежа в Гельсингфорсе, но сперва и неизвестно было, а потом — узналось. И оттого-то подполковник уехал — искать тело.
Как чуяло его сердце! — то-то он был такой сотрясённый.
Вот уже не первой зримой потерей касалась их маленькой батареи далекая петербургская революция.
Сегодня не было офицерских занятий с противоштурмовым орудием, и Саня пошёл на наблюдательный — передний, к Торчицким высоткам, а боковой они уже сняли по теперешнему покою. Пошёл в шинели, не в бурке, полегче. Сперва, как обычно, Дряговцом, потом полем. День был светлый, но в сплошных облаках. Сколько раз он этой дорогой ходил, как домашней изродной тропой, и гадал: каково придётся с этим местом расстаться? Три пути он видел: или убьют-ранят, или вперёд пойдём, или не дай Бог ещё отступим. Ну, и четвёртый путь — бригаду перебросят. А вот наступил неизведанный пятый: как будто и на том месте, а всё уже не то.
Вот и ход сообщения. Чуть отпала опасность — и стал казаться едва ли не игрой. Часть пути прошёл поверху, потом соскочил, в слякотцу.
В блиндаже оказался один Дубровин: телефониста отослав или отпустив, себе навесил верёвочную петлю на голову, трубку к уху, и сидел на чурбаке, а не без дела: читал, и в который раз, затрёпанные «Правила стрельбы». Такого же, как Саня, крестьянского происхождения, и способный, а вот не получил образования и незаслуженно низко был поставлен.