Обсудили так и этак — и постановили: всем означенным депутатам в трёхдневный срок представить удовлетворительные объяснения, а иначе будут лишены депутатских полномочий!
Но угроза эта, когда-то страшная, равносильная общественному уничтожению человека, сейчас совсем не звучала грозно. Ни даже серьёзно: четыреста человек и так разъехались сами, и не лишённые полномочий, хотя Михаил Владимирович строго-настрого отказал всем в отпусках.
Затем занялось совещание новыми назначениями: каким депутатам ещё поехать на какой фронт. Одни отнекивались домашними обстоятельствами, другие уже с ног валились от речей произнесенных, — а иные, как отец Филоненко, были свежи и рьяно готовы ехать дальше.
Назначили человек двенадцать по всем фронтам.
И тут впопыхах прибежали к Родзянко от князя Мансырева, что надо ему идти в Екатерининский зал, подбодряющая весть: 1-й пулемётный полк, простоявший в Народном доме две недели, совсем его перегадивший, теперь надумал и согласился уходить к себе в Ораниенбаум, вот пришёл прощаться. То ли окончив совещание, то ли прервав его, Родзянко поспешил по коридору мимо Белого зала в Екатерининский.
Но что это? Уже из коридора нельзя было выйти, так густо теснилась тут беспорядочная толпа. А спереди ощущалась предельная полнота всего огромного зала, а сверху, с невидимых сейчас Председателю ступенек, раздавался голос Мансырева, он держал подбодрительную речь к войскам: к упорной борьбе против жестокого германца!
Что за чудо? что за сон? Откуда это наполнение густое в опустевшем Таврическом? Как будто воротились счастливые могучие дни революции! А он, хозяин дворца, и не знал, что всё это здесь собралось!
Близко стоявшие объяснили ему, что сошлось неожиданно два полка: кроме 1-го пулемётного, ещё и Павловский батальон пришёл на митинг как зачинатель революции — и построен там дальше весь.
Ах, вот что! Ах, стало быть, из ревности к Волынскому, который был позавчера, но тот не входил внутрь, построение было на улице.
Но хотя Павловский пришёл без вызова, и без спросу, по февральской памяти вломился весь в Екатерининский зал, куда только по строгим выписанным пропускам теперь пускают, — Родзянко сразу простил им это своевольство и возрадовался взмывшим сердцем — за то, что так неожиданно снова повторялась великая обстановка.
Локтями и крутыми плечами он стал пробиваться вперёд, чтобы выйти к ступенькам, подняться наверх и говорить. Не так просто! — стояли сбито растрёпанные пулемётчики и не знали в лицо этого крупнотулого, крупноголового барина, и пропускать не спешили. А спереди, над головами, там и сям, высились красные знамёна и красные лозунги, и которые не в складках — можно было прочитать местами: «Да здравствует Совет Рабочих Депутатов», «Да здравствует 8-часовой рабочий день», «Мало завоевать свободу — надо её удержать». Ах, вот это последнее правильно.
Прошибально проталкивался Председатель — а наверху над его головой сменился Мансырев и послышался скрипучий как насмешливый голос Чхеидзе. Был лидером самой слабенькой маленькой фракции, сидел где-то там на краю думского зала — а теперь своим Советом захватил почти весь родной кров Таврического и считал себя главным тут хозяином.
— Вы, — дребезжал Чхеидзе, — должны слушать только людей, которых вы знаете. Вот, говорю с вами я — знаете ли вы меня? — Он толковал с уверенностью учителя и паузу сделал для учеников.
— Знаем! Знаем! — кричали из зала.
— Нет, вы меня не знаете, — поучал. — Вы думаете, что я — Председатель Совета Рабочих Депутатов? — (Кто и не знал, так узнал.) — Нет! Я такой же солдат, как и вы.
Совсем уже одурел, — возмущённо пробивался старый кавалергард.
— Вы спросите — какой я армии? — не торопился, забавлялся Чхеидзе. — Какого полка? Я — солдат рабочей армии, в ней я прошёл все должности, все чины. Теперь я дослужился до высокого чина генерала. Я — генерал-от-народного доверия.
Ну, кретин! — пробился Родзянко уже к низу лестницы. Теперь уже близко. Но и не прервёшь.
— Раньше мы учились у немцев, — глаголил Чхеидзе. — Теперь пусть они поучатся у нас. Русская революция вызовет скорое подражание в Германии. Мы создали великую свободную Россию — но не хотим лишать свободы других. А если кто захочет отнять нашу свободу — мы будем отстаивать её своей грудью.
Ну — полезно кончил, за это Родзянко ему отчасти простил.
Но ещё прежде чем Председатель занял на верхней площадке первое место — к перилам стал какой-то морской офицер. Он закричал неистово:
— Поклянёмся! — что русский народ никогда не пойдёт за тиранами! Никогда не предаст свободу!
— Клянё-омся! Клянё-омся! — сильно неслось из сотен грудей.
Отсюда виден был весь строй павловцев — во всю длину зала и загнувшись (во главе батальона — всего лишь поручик), группы оркестровых труб в разных местах, охотливые и мужественные лица воинов — и знамёна, знамёна.
Наконец — мог говорить Родзянко. Зал — уже видел его и кричал «ура».
Могучим голосом, отдохнувшим за неделю, он как пушкою выстрелил в зал:
— От имени Государственной Думы, доверенной надежды русского народа, я — приветствую павловцев как первых, перешедших на сторону народа!.. — Мы исполнили одну нашу задачу, освободились от внутреннего врага, — теперь же сплотимся во имя защиты от врага внешнего! Мы надеемся, что вы, храбрые воины, постоите за матушку Русь!!! — (Ничто у него не получалось так густо и сильно, как «матушка Русь».) — Да здравствует свободная Россия!
О, какое «ура» заплескалось под потолком! какое «ура», раскачивая зал! И оркестры заиграли — эту гадкую марсельезу.
Но — цвёл зал, сияли тысячи лиц, — и вождь России Родзянко снова был на своём капитанском месте. Он — уверенно вёл революцию дальше.
595
Генерал Савицкий пригласил депутатов отобедать у него. В другой дислокации было бы хлопотно их принимать. Но сейчас стоял штаб дивизии в покинутом доме польского помещика, роскошная столовая светло-зелёной отделки, и не такие видавшая пиры, и поместительная удобная кухня, где уже с утра затеялся штабной повар, есть и припасы и вино. И столовое бельё в доме на месте, и всякое настольное убранство.
За тем и понять от них, чего он сам не понимал, или понять, что и они ничего не понимают. По речам — весь ход дел им казался благополучным. Заметно разные у них были взгляды, а вели к одному. Знали они что-нибудь особенное? Истекала эта сила из нового Петрограда? Вот послушать.
Четвёртым к столу был начальник штаба дивизии, высоченный полковник гвардейско-кавалерийского роста, намного выше их тут всех. При каждом шаге звенели как колокольчики его савельевские шпоры.
В немитинговой обстановке, вблизи, и депутаты оказались совсем доступными негордыми людьми, а приземистый с курчавой бородкой Игорь Платонович Демидов, кадет, тамбовский помещик, так даже просто милейший благодушный человек. В нём была та покойная барская несомненность, которая допускает быть уже совсем простым, и та насыщенность всеми видами бытия, которая не толкает человека выступать никаким претендентом. И голос его тут, где не надо напрягать, оказался с приятным припевом, и лицо всё время в улыбке.
А со вскинутыми остринками усов Павел Павлович Тройский, прогрессист из Твери, не так был прост, на каждой фразе чувствовались и претензии, и образование, — но ничего якобинского в близком обращении не проявил, и тоже дворянин, только что городской. И компанейский человек, с весёлым поглядыванием на закуску и выпивку.
Оказывается, депутаты уже несколько дней, с утра и до ночи, ездят по фронту, во многих воинских частях произнесли речи, — вдвоём, подсчитали, 28 речей, — оттого и осипли.
— Но удаётся везде: возглашаем «довести до победного конца» — и везде кричат «ура».
Савицкий испытывал обоих колким поглядом.
Рассказывали депутаты и о Петербурге, наверно, который раз, хотя уставшие их голоса нуждались в молчании. И события, уже известные по газетам, ещё раз узнавались — но почему-то в неточных, расплывчатых, даже миражных контурах. Все эти предметы — Государственная Дума, Временное правительство, Совет рабочих депутатов — выступали как отражённые в колеблемой воде, потерявшие свойства твёрдого тела.
— А что прикажете, господа? — сплетал пальцы Тройский, и облачко шло по его нервному лбу. — Тактикой скрывания событий, необъявления солдатам, создалась бы в частях ещё худшая атмосфера недоверия.
А вот: рождаются дикие эти приказы, неизвестно от кого к кому. Почему же Временное правительство не пресечёт их?
Но, господа, разве вам не сообщалась телеграмма Родзянки в штаб Верховного: все приказы Совета рабочих депутатов попадают в армию нелегальным путём и не имеют никакого значения, так как Совет депутатов не в составе правительства?
— Да в пустой след потом что угодно можно разъяснять, это уже не действует. — Начальник штаба заметно возвышался над всеми за столом. — Этот Приказ №1 перепоранил всех как влетевшая в строй граната. И между офицерами и солдатами сразу легла вражда. А что если добавлено там же о дисциплине — то этого никто не слышит.
Генерал-майор Савицкий не давал старости собою овладевать, прекрасно ровно держался, на службе, в строю, в бою. Глаза — быстрые, голова маленькая — подвижна, седина полузаметна, и усы и бороду кругло-коротко стриг, не запуская в почтенную старость.
— Да что «приказ №1», когда вот уже, не спрося строевых, печатаются указания генеральской комиссии при военном министре! И все они учат, как развинчивать военные уставы. Вот... — показывал газету.