Ротный командир может присутствовать на заседании ротного комитета лишь по его приглашению и только с правом совещательного голоса! Напротив, представитель ротного комитета имеет право контролировать совещания своих офицеров, собирать обвинительные материалы на должностных лиц — и сообщать в советы рабочих депутатов о попытках командиров вернуться к старому порядку. Если нет материала отдать офицера под суд, но офицер этот крайне нежелателен солдатам, — то дивизионный комитет докладывает в Петроград о необходимости отчислить этого офицера. Полковой комитет разбирает недоразумения между офицерами и солдатами. Сойти с ума?.. А младший офицер лишается всякой дисциплинарной власти и может жаловаться на солдата только в ротный суд.
Этим двум господам, хотя и важным таким, Савицкий выговаривал с горячностью:
— Положение офицеров, господа, вы, или ваши петербургские друзья, или правительство, или газеты, — сделали совершенно нестерпимым! Такого — никогда не бывало ни в одной армии мира, и не может такое существовать. А сейчас газеты ещё обещают скорую отмену смертной казни, даже за измену и шпионство. Армия без наказаний, и даже с выборами офицеров, — да что вы, за дураков нас считаете?
— Но господа! — изумлялся Тройский и поводил своими красивыми выразительными глазами, созданными для адвокатских эффектов. — Выборы офицеров — кто ж это принял серьёзно?
Грозно безулыбчивый начальник штаба наложил измерительную сетку. Никакие «общественные права» солдат не существуют ни в какой западной демократии. Во французской республиканской армии военнослужащие не имеют избирательного права, ни права политических собраний. Солдат никогда не имеет права переодеться в штатское и обязан быть на вечерней поверке. А у нас в тылу уже от этого освобождают. И у них командир полка имеет право дать солдату 14 суток ареста.
Когда повар с помощником входили менять, он умолкал.
Депутаты были огорчены упрёками, если не обижены: ведь это всё делают не они!
После вознесенья речей, да видя их рядом, таких обиходливых, разумных, симпатичных, — и правда удивишься, как мы сами бываем не похожи на наши дела.
— Ну как же, господа, а разве вы сами, вот этим приездом, не подрываете офицеров?
Добрейший полнолицый Игорь Платонович, ещё расплывшийся в теплоте обеда, изумился:
— Мы-ы? Но мы говорим только в укрепление!
— Нет, господа. Уже то, что говорили вы, а не мы, что была форма сборища, а не военного строя, — эге, думает солдат, значит есть многое такое, чего наши офицеры не знают или сказать не хотят. Уже то подрывает нас, что вы должны их уговаривать в нашу пользу.
— Господа! — перехватил сообразительный Павел Павлович, поправляя салфетку на груди. — Положение неприятное, конечно, но оно сложилось от неизбежного революционного хаоса, от разно действующих инстанций. Надо перетерпеть и перестоять этот короткий момент, — а уже дальше, уже вот начались все усилия к укреплению офицерства. Но и многое будет зависеть от вашего, офицерского такта. Вот — комитеты...
— Какой-то шестилапый зверь, — перебил полковник. — Как он будет в пехотном строю равняться?
— Но комитеты уже созданы, этого не повернуть. Пусть это зло — а в каком-то смысле может быть и добро? Они есть — так найдите к ним наилучшую линию. Если офицерский элемент стал бы умело направлять комитеты, то было бы отрегулировано бесформенное солдатское движение.
И ведь он искренне говорил, счастливый дар! Вот так они и в Думе говорят? — слышат ли сами себя? И сегодняшних своих крестьянских слушателей как они представляют? Или в тамбовском, тверском имении лишь неделю в год?
Военные стояли наотрез: нет, армия этого не переварит! Комитеты — это конец армии. Они уже кое-где лезут мешаться и в боевую деятельность. Сотрудничать с ними — исключено. Если уж упущено их разогнать — то надо их только обуздывать и не давать расти.
— Напрасно, о, напрасно, господа! — затронутый за важное, заволновался Павел Павлович и успевал всех собеседников охватить подвижным взглядом. — Из-за того, что политическая борьба в армии вообще нелепость, — нельзя офицерам сейчас от неё отказываться. Она уже всё равно началась — так надо войти в неё и спасти армию. Огонь, зажжённый декабристами, разве когда-нибудь погасал в офицерстве?!
Нет, глаза-таки его присверкивали по-якобински, это не почудилось. Ни к ладу, ни к ляду не приходились декабристы к сегодняшней обстановке.
Савицкий печально покачал головой:
— Господа, всё это мы переживали и в Девятьсот Пятом. Я тогда служил во Владивостоке. Сразу после октябрьского Манифеста исчезла всякая дисциплина и всякая связь в войсках. Солдаты везде стали подозревать ненавистную «белую кость», где её и помина нет. До того офицеры носили в кобурах белые перчатки вместо револьверов. А тут — стали бояться своих же солдат, и впервые вкладывали заряженные. Вы поймите этот вид нынешнего боя: столкнуться не с противником, а с бунтом собственных солдат. Если простая смена частей на позиции стала рискованной операцией. Если солдаты один раз узнали, что можно не подчиниться, — то как командовать? А уступать — тогда конец всему, станет не армия, а вооружённая толпа, страшнее для своей страны, чем для противника.
— Но надо смело вступать в комитеты, — не сдавался Тройский, — и направить их. Офицерство должно вступить в союз с лучшей частью солдатской массы!
Зоркий полковник налетел через стол со встречным:
— А вы — знаете эту лучшую часть? Где комитеты создались — кто в них? Фельдшеры, ветеринары да писари! — вот кого солдаты выбирают. В лучшем случае — прапорщики запаса да врачи, окопная интеллигенция. Они-то солдат и будоражат. И вот им мы должны уступить власть? А где комитеты уже ввелись — есть ли успокоение? Да никакого, только хуже.
— Но может быть, — мягкие ладони сжимал в примирение спорящих доброжелательный тамбовский помещик, — тогда помогут делу отдельные офицерские комитеты?
— А чем может заниматься отдельный офицерский комитет? Если солдатской массой будет заведовать солдатский комитет, а боевая и строевая жизнь ещё пока у командования, — что остаётся офицерскому? Разбирать внутренние офицерские дрязги?
— Но что же иное? Но что же тогда? — покидая тарелку, вилку, нож, всем огкидом в стульную спинку выразил разочарование Тройский. — Если вы вообще не берётесь сотрудничать с комитетами, то что же можно делать?
Савицкий подлокотил голову, тёр по темени:
— Эх, господа. А неужели вы не могли спросить армию, прежде чем совершать революцию? Как же штатские люди могли не посчитаться с нами?
— Так вышло само, господин генерал. Не поверите: мы проснулись — и не узнали Петрограда.
Начальник штаба пересек режущими глазами:
— А зачем вообще был нужен переворот? Что особенно плохого было раньше?
Это прозвучало как бы неприлично. Демидов вежливо промолчал. Тройский тоже сперва. Но пауза затянулась, и он сказал тихо, глядя в тарелку:
— Господа, к старому возврата всё равно нет. Хорошо или дурно, — надо примириться.
— Хорошо, а вот пишут: в Петрограде в руках Совета рабочих депутатов — тысяча двести пулемётов. Значит — нам, на фронте, пулемётов не дождаться? И почему в руках Совета рабочих?
Да видите, объясняли гости, запасных пулемётных полков, как вы знаете, во всей армии всего два, и оба перешли на сторону революции. И для её поддержки оба желают сохранить свои боевые силы в Петрограде.
— Желают! А что же правительство?
Правительство? Правительство... Депутаты переглянулись, Тройский профортепьянил пальцами по скатерти и улыбнулся с тонкой остротою:
— Между нами, господа, Временное правительство — как хороши, как свежи были розы...
И — замерли те расплывшиеся контуры.
— А Государственная Дума?!
А Государственная Дума? Да вот, все мы в разъездах...
— ... Вот, например, с присягой курбет: Совет рабочих депутатов опротестовал присягу, и она теперь, кажется, будет остановлена.
— Как? Как? — совершенно изумились офицеры. — А которые части уже присягнули?
— Которые присягнули, — перебирал Павел Павлович удолженными пальцами, как бы отряхая прах между них, — те возможно будут переприсягать, а возможно и так останется.
Вот это так! сотни тысяч солдат поднимали руку, крестились, подписывались, — а какой-то дрянной советик из шантрапы отменил её?..
Но и: что тогда остаётся от всякой присяги вообще? Армия без присяги?
Но, кажется, депутаты не слишком были отяжелены этим злоповоротом присяги: кажется, они уже понимали, что стольких сразу неприятностей не перенести, если не относиться к ним легче. Не посидеть, не посмаковать старого винца.
Савицкий сердито выдул сквозь усы:
— И вы думаете, в таком настроении можно наступать? Значит, кампании 17-го года нам уже и не взять.
Да что вы? Да что вы?! — огорчились депутаты. — А в Петрограде, наоборот, самые лучшие надежды!..
— А почему, вы думаете, солдаты так рады перевороту? Надеются: новое правительство быстро кончит войну — и по домам.
Да откуда ж это взяли? — изумлялись депутаты. — Да кто ж такое обещал? Это поразительно!
— А зачем же иначе переворот? Этого вы солдату не объясните. Если продолжать войну — зачем переворот? Всё, что солдат мог, — он давал его императорскому величеству и без переворота.
Уж не обижал до конца, не напомнил: ваше «горе тем, кто баламутит Россию» — не к вам ли первым и относится?..
Депутаты подавлены были выставленной им безнадёжностью.
— Так это всё потому, господа, — разводя, растопорщивая все десять острых пальцев, жаловался Павел Павлович, — это всё потому... Не в революции беда, а в том, что у русского солдата нет сознания родины. Если б они любили родину — они не поняли бы событий так извращённо.
— Нет, — возразил коллеге Игорь Платонович. — Родину, Русь — они понимают. Или во всяком случае понимали раньше. Ведь спасали ж её от татар, от поляков — сами, никакой интеллигенции ещё не было.