А Войсковой штаб — отказался!!
Голубов бушевал: всех переарестовать!
И вчера же Областной комитет, своим порядком, выпустил воззвание: в октябре будет создан Донской областной съезд — а до тех пор комитет будет стоять на страже народных интересов и завоеваний революции.
То есть: растянуть свою власть до октября?
А почему областной съезд, а не войсковой? Чтоб обошлось без строевых казачьих частей? опять подавить казаков?
И тут же вдруг подоспела, напечатали, телеграмма от Гучкова: разрешает комитету временно управлять Донской областью.
Только теперь разрешает? А они, злыдни, — уже что намесили, накруговоротили?!
И в несколько часов — замелькали казачьи смельчаки по городу: в Войсковой штаб, из штаба.
Немедленно учредить наш Донской Казачий Союз!
В другом бы русском городе — как объединиться? А мы — донцы, вот и сразу все вместе.
Дон — это наше!
А — где собираться? Все общественные здания уже захвачены ими.
А у нас же есть в Новочеркасске — ещё Новочеркасская станица, отдельность одних казачьих жителей. И её правление близ соразмерно стройной Троицкой церкви — сегодня к вечеру принимало устроителей Донского казачьего союза.
И Таня с колотящейся страстью — поспела сюда. И её, в сестринской повязке и с георгиевской медалью, охотно приняли, потеснились.
Вот это воины! Давно бы так! Там где-то гудят, сколачиваются арестные отряды — а мы открываем здесь нашу сходку!
Простые военные казаки, синие кителя, красные лампасы, вперемежку с казачьими офицерами — и сколько-то штатских стариков, своих, казачьих, — жили городом, считали, что у нас умов интеллигенции полно, — а она на поверку вышла не наша. И вот — средь нас нет имён.
Но есть — сердца. И сабли.
Казаки — хотят быть хозяевами своего исконного края!
Дон — для казаков!
Наболела казачья душа, пора объединяться! Плечо к плечу! стремя к стремени!
Председатель — есаул. Докладчик: с казачьих вольностей спали вековые оковы. Но для защиты казачьих интересов... Единая казачья семья, свободная от партийности... Исторические основы казачьего самоуправления и уклада... Восстановить их, используя революцию. Областной комитет ведёт к тому, чтоб обезличить Новочеркасск как духовно-культурный центр войска. Конечно, мы будем в содружестве и с донским коренным крестьянством. (Иногородних в области уже больше, чем казаков.) Но юртовая и войсковая земельная собственность казаков должна остаться неприкосновенной как их справедливое достояние.
Теперь Казачьему союзу — собираться ежедневно! Изберём депутацию к новому атаману: собирать съезд не областной — а войсковой, и не в октябре — а в апреле, теперь же!! Областной комитет — пусть себе будет этот месяц, до съезда, но мы учредим Донской Казачий Совет — и взовём к станичникам собирать союзы хуторские, станичные, — и слать посланцев к нам. Собирайся, донцы, во единый круг! Будем готовить учредительный Войсковой Круг! — первый свободный от до-Петра!
Таня смотрела на седоусых старших офицеров — но оглядывалась и как в дверях столпились с блистающими глазами новочеркасские гимназисты и реалисты. И что эти тоже здесь — ах, хорошо!
Вот, кажется, и нашла себе Таня место: она — будет в Казачьем Союзе!
Наступай, наступай, Голубов, посмотрим!
601
По вечерам, если не боевая обстановка, генерал Савицкий любил отдых и простую домашность: выше пояса вместо военного была на нём тёплая вязаная кофта верблюжьей шерсти, а на ногах — тёплые чувяки. Зеркало кафельной печи хорошо нагрето: весна не весна, а пока можно в суше да в тепле — так надо. Ещё очень любил Савицкий всякое хозяйство — и дивизионное, и штабное, и своё собственное, — вот, расписной заварной чайничек с надколотым носком, возил не бросал, ложечки, сахарные щипчики, всё кусок дома.
Позвал начальника штаба чайку вместе попить.
— Вот, Иван Харитоныч, упаси Бог от этих приездов. Это — ещё умеренные, а приедут крайние?
В комнате-кабинете с углубными плюшевыми креслами один стол был с бумагами и телефонами, один под картами, а третий под чаем. Подле него и уселись теперь. Стояла на столе наблещенная 20-линейная яркая керосиновая лампа. Чтёные газеты, по недостатку места или непочтению, свалены были на пол у стены.
Из стакана в серебряном узорном подстаканнике с семейным вензелем Савицкий отпил свой коричнево-бордовый, настоенный, не ослабленный лимоном.
— Голова кругом идёт. Не сплю. Ведь мы кончаемся... Развал идёт на нас, как по широкому участку пущенный газ.
Высокий суровый полковник сидел недвижно. Что ж тут и говорить.
Савицкий щурился:
— Если б я сейчас мог спасти дивизию тем, что арестовать полдюжины комитетов, — я бы без колебания. Но дело зашло так, что уже и этим не спасёшь. Обычными методами военачальников — мы уже ничего не спасём. А вот я думаю все эти дни... думаю... Отколь гроза, оттоль и ведро. Надо — через верхи.
Начальник штаба удивился:
— Но вы ж их видели, Дмитрий Сергеич.
— А — не через этих. Именно, раз они такие, и Раззянко их такой же, — не через них.
В своей трогательной кофте Савицкий сидел, как хозяйка за столом, а решительность движения проявлялась и из-под этой вязи.
— Я думаю вот... Может быть, тот же наш командующий армией... Или даже выше... Просто не хотят взять на себя первой ответственности? сказать первое отчётливое слово против потока? А если я — возьмусь всё первый назвать? Подам им чёткий рапорт, моя подпись, моя ответственность за каждое резкое выражение, — а им только двигать бумагу по команде до самого верха. Может и Ставке надо — на что-то опереться. Там, смотришь, и от кого другого поступит.
Встал, с отверделой спиной, распрямлённой шеей, уже не домашний старичок, только что чувяками не печатая, прошёл к письменному столу, выдвинул ящик, достал хрустящие два белых листа:
— Соизвольте посмотреть, — отчеканил, подавая.
Начальник штаба, принимая лист — встал, звякнули шпоры, поклонился, и начал читать стоя, а сел не прежде чем сел и генерал.
Рапорт был написан чёрными чернилами, крупно, и почерк бы хорош, да чуть повреждён. (Ещё под Уздау прочеркнула Савицкому пуля три пальца понаружи.)
«Командующему армией генералу-от-инфантерии...
Командующему армейским корпусом генерал-лейтенанту...
«... Новый военный министр не знает ни уклада армии, ни её моральных потребностей, разве только материальное снабжение...» — сразу брал за рога. И правда, простой хрусткий бумажный лист, а что только можно в него вписать, если без увилистого красноречия:
«Без проведения через законодательный орган появился в спешном виде и сообщён телеграфно от имени военмина приказ об отмене ограничений в правах нижних чинов — под давлением партии социалистов, поставившей себе целью уничтожить Армию путём разложения нравственных устоев её. Под видом отмены ограничений в Армию вносится возбуждение солдат против офицеров. А совет министров и Комитет Государственной Думы продолжают взывать о единстве, как будто не знают или не понимают приказа министра...»
Вот так! Всем Сенькам выдавал по шапкам. Потягивал генерал остывший чай — и с волнением не спускал ревнивых глаз с полковника, угадывая, какое место он сейчас читает.
В таком же духе шло и дальше, всё энергично:
«Нельзя допускать в армию политику, агитацию партий... Армия разваливается сокрушительно. Никакие военные действия этой весной становятся не возможны. Для натур малодушных и подлых надо установить законом физическое наказание, — это есть даже в западных армиях, с культурными солдатами. И — оставить смертную казнь по приговору полевого суда, хотя бы для изменников-перебежчиков.»
И даже на Учредительное Собрание замахивался:
«Невозможно без главной части мужчин обсуждать образ правления, земельный вопрос, состояние сословий.»
— Ну, как?
Начальник штаба отложил листы на чистое место.
И правда, что мог иное сделать беспомощный начальник дивизии? Смело, чётко, и лепить им в лоб. Снизу вверх.
А это никогда не легко, снизу вверх.
— Ваше превосходительство. Боюсь, реальный результат будет один: через считанные дни — вам отставка. В порядке омоложения командного состава.
— Да пусть отставка! — махнул Савицкий, в гневе. — Я и жизнью не дорожу.
Да начальник штаба его знал.
И не знал.
Закинул голову:
— А если ещё и в газетах напечатать?..
Ого! Живо перенимал он образ действий эпохи! Против Гучкова — и гучковский же приём!?
Начальник штаба любовался своим командиром. И ужасался их общему бессилию:
— Газета, ваше превосходительство, в лучшем случае ответит: некоторые воинские начальники по своему политическому невежеству по сей день не уяснили подлинного смысла событий. Не через Гучкова, так через газету отставка ваша совершится тотчас.
— Но командующему армией это может дать опору формальную для протеста? для движения рапорта? Начальник дивизии — тоже не мелочь. И кому-то в Ставке пригодится такой рапорт? Во всяком случае, голос прозвучит?
— Честно говоря, ваше превосходительство, не думаю. Честно говоря: просто некому сейчас в России ничего дельного написать.
Савицкий твёрдо смотрел. Думал.
— Нет, всё равно пошлю. Завтра же.
602
И вот наступил великий день — день оглашения Манифеста «К народам всего мира». Пленум Совета намечался в самом большом зале Петрограда, какой только обнаружили: в Морском кадетском корпусе на Васильевском острове, думали вместить туда тысячи, может быть, четыре.
Гиммер не ожидал, что будет так волноваться. Представить себя сразу перед столькими тысячами, а слова бросать сразу ко всей Европе — это чем ближе, тем казалось грандиознее, и даже в груди пересыхало. Хватит ли голоса? Ну, в закрытом помещении легче, чем на улице. Да ведь не просто же прочесть готовый Манифест — он должен будет сделать распространённый доклад, найти ещё новые аргументы и построения и при этом не слишком рассердить оборонцев и не потеснить интернационалистов. Гиммер думал, доклад такой у него в голове готов, — нет, не готов, с утра понял. Но и удалиться готовить его — он тоже уже не мог, какая-то взволнованная потерянность рассеивала.