— Но, ваше высокопревосходительство! Но если и вы... То — кто же тогда?
Только вот теперь она и объяснилась, та печаль до пустоты, которая поразила Воротынцева при начале:
— А много мог сделать наш генерал Сахаров в решающий день отречения? Побрюзжал — и уступил. Ловко подгадали с переворотом: старых офицеров мало даже в гвардии, а в армии почти не осталось. У молодых — совсем иной дух. И вот разрушается всё, на чём армия стояла. Армия — погибает. И руководить событиями — уже нельзя.
Смотрел неподвижно. А стал он сух лицом и пробелён — как бы до святости. В нём как будто очищалось не полководческое его, а наследственное священское.
Но вот с этим, с этим — Воротынцев никак не хотел смириться! Если отказаться руководить событиями — то как быть офицером? Зачем?!
— А — война? Как же тогда пойдёт война?
Командующий медленно, сокрушённо кивнул, кивнул головой:
— Войны — скоро не будет, полковник.
Не будет? Да это бы отлично! Да как к этому дойти?!
— Война? — вы сами видите, из чего ж ей быть? ... Конечно, если б я был моложе — я должен бы искать путей. Но при моём возрасте — в этом всём я не могу участвовать. Не могу насмеяться над всей своей жизнью.
В его возрасте! (Да и не в таком уж возрасте.) Но как быть тем, кого это застигло в расцвете?
Заволновавшись, опасаясь не убедить, и забывши границы, командующий не спрашивал его, — Воротынцев, всё так же стоя навытяжку, лишь руки посвободней:
— Да, ваше высокопревосходительство! Может быть, ни одному поколению русских офицеров не приходилось ломать головы над такой задачей! Но она свалилась — и приходится ломать. Как можно, боя не начинав, признать положение безвыходным? Не может быть, чтоб не нашлось средств, — только как бы их увидеть? Эти настроения в армии могут переломиться, как и появились. Может быть, Ставка — одёрнет Совет депутатов? Ведь армия же вся за Ставку!
Пронеслось, в возраженье себе самому: но Лечицкий — не Ставка и даже, вот, не Главнокомандующий фронтом. Значит — ещё один рапорт Сахарову, телеграмма в Яссы: исключите чужие вмешательства в военное управление? И пусть беспокоются старшие по должности? Что, правда, делать?
Глубоко и слышно вздохнул генерал Лечицкий, ничуть не изменясь лицом на горячий всплеск Воротынцева:
— А я же — не ухожу. Я остаюсь, пока меня не уволят. Хотя скоро уволят. Потому что ни я их не буду терпеть, ни они меня. Но вы понимаете военную жизнь: теперь всё будет только ссовываться и падать. Ошибкой было бы думать, что с революцией можно повести игру и её перехитрить.
Не много было Воротынцеву отпущено тут беседовать, но вся неповторимость и вся неразрешимость жгуче поднялись к горлу. Погибала армия? Может быть. Погублена война? Может быть.
— Но, ваше высокопревосходительство, — с открытым волнением спросил: — Что же будет с Россией? Россия же! — не может погибнуть??
Лицо Лечицкого было неподвижно, а выдал, шевельнулся рельефный ус:
— Может быть... Может быть, и не сумеем мы... Передать потомкам Россию, унаследованную от отцов.
В эту ночь, пользуясь своим дежурством, Воротынцев по незанятому аппарату юза послал через штаб фронта в Ставку личную телеграмму Свечину, в условных выражениях: возьми в Ставку теперь же на любую должность.
Сейчас, при массовых перемещениях, такая возможность у Свечина, может быть, есть.
СЕМНАДЦАТОЕ МАРТА
ПЯТНИЦА
631
«Милый мой, дорогой, милый самый!
Если Вы не остановите — я не могу теперь не писать Вам вослед. Меня, значит, нельзя допускать близко так: уже полученного — мало, хочу больше! Как далеко я зайду в своём счастьи? Может и справедливо — наказать меня разлукой, так слишком много одной — не полагается?
Я — осмелела от близости с Вами.
И как Вы назвали меня — Зоренькой.
У меня глаза светятся — когда о Вас. У меня все мысли тёплые, когда о Вас. Я — добрая, когда о Вас.
Я — Ваша сегодня. Вчера. И позавчера. И прежде Вас — я тоже была Ваша.
Только — Вас, и никого никогда больше!
Я вчера утром вернулась — и долго не снимала платья, в котором была у Вас, сине-алого, как Вы его назвали. Вы меня обнимали в нём, мне хотелось его оставить дольше, дольше, — я будто тем удерживала Вас около.
Вы сказали — будет — так будет. Спасибо! И я — хочу! хочу теперь!
Что бы Вам ни было нужно от меня — я счастлива буду Вам дать. Может быть, когда-нибудь я понадоблюсь Вам для чего-то большего, чем была в эти дни.
Вся Ваша
Зоренька
Но — не вечерняя же?..»
632
В мире выковалась Новая Женщина — с новым психологическим складом, с новыми запросами, новыми эмоциями, самостоятельная, внутренне-свободная женщина, с самоценным внутренним миром, живущая интересами общечеловека. Это — самодеятельная женщина, дающая тон жизни, определяющая образ, характерный для нашей эпохи. Она перестает быть простым отражением мужчины, и мужчина любит ее за смелый полёт, за самобытность духа. Это уже не «чистые» девушки, роман которых обрывался с благополучным замужеством, это и не жёны, страдающие от измены мужа, это — не прежние ревнивые самки, они сами уходят хоть от мужа, хоть от любовника, даже и став матерями. Они резко отмежевываются от женщин прошлого, по-иному воспринимают мир, по-иному реагируют. В их нелицемерных переживаниях сокрыта этика более совершенная, чем пассивная добродетель пушкинской Татьяны, трусливая мораль тургеневской Лизы или, уж конечно, самочки Наташи Ростовой.
А между тем большая литература всё еще рисует нам женщину былого. С тугой повязкой на глазах шагают беллетристы мимо новой женщины, не в силах ее вобрать. Они всё выводят — обманутых, покинутых, слабых создании, мстительных жён, очаровательных хищниц или бесцветных милых девушек — женщину прошлого с её ревностью — основой всех её трагедий, подозрительностью, нелепой бабьей местью, жизнью, сведенной к любовным переживаниям, даже материнством как суррогатом счастья. Много веков достоинства литературных героинь измерялись не гордыми душевными качествами, а запасом плоских женских половых добродетелей и особенно — сексуальной чистоты, воспитанной на почитании непорочной мадонны, — и за нею прятались все эмоции (хотя, в противовес лицемерно навязываемой морали, у женщины физиология играет несравненно большую роль, чем у мужчины) Всё описывают нам прежнюю женщину, воспитанную в пассивности, покорности, податливости, — она жалась к пылающему семейному очагу, незатейливым семейным радостям мирилась со снисходительностью мужчины к себе и искала его привычную ласку. Даже самые крупные писатели XIX века не ощутили надобности заменить чарующую женственность своих героинь свойствами грядущей женщины. Даже в собственной среде они не заметили такую яркую про вестницу нового женского типа, как Жорж Занд, — великолепную, яркую, обаятельную индивидуальность, выпрямленную во весь рост своей личности, завоевавшую право уйти от «законного» мужа к свободно избранному любовнику. (Но Бебель справедливо спрашивает: почему такие требования могут выставлять только «великие» души? а — «не великие»?)
Бунт! — вот типичное свойство новых героинь! Бунт против предписаний однобокой сексуальной морали! Бунт против любовного плена! Новая героиня постоянно борется со своей склонностью стать тенью мужа, его резонатором, отказаться от себя, раствориться в любви, ассимилироваться с человеком, которого судьба избрала ей во «властелины». Новая женщина не испытывает банкротства, когда мужчина отнимает вносимую им долю. Новая женщина не только не боится самостоятельности, но дорожит ею, по мере того как её интересы всё шире выходят за пределы. Так же и новая девушка, когда налетает любовь, когда женское естество предъявляет свои права, — без былого сентиментального ужаса переступает запретный порог. В поисках идеала она будет брести ощупью, терзая своё сердце об острые колья житейских разочарований.
На эту новую дорогу многие женщины вступают с трудом, нехотя, перебиваемые атавистическими чувствами женского долготерпения, самоотверженности, бредут даже с тоской, всё лелея мечту о примитивном семейном очаге. Однако своей переоценкой моральных и половых норм новые женщины колеблют незыблемость устоев в душе и тех женщин, которые ещё не вступили на тернистый путь. Новые героини своей критикой заражают и умы современниц.
Увы, эти новые героини выпархивают, вытекают лишь из-под второстепенных перьев. Минувшие месяцы в Христиании Александра Михайловна проглатывала многие-многие, если не все, новые западные романы на эту тему. Она сочувственно, сострастно брела вместе со всеми этими Йенни, Кристами, Майями, Йозефами, Рикардами, Ренатами, Матильдами по их обжигательно неизведанному пути, разделяя с их душами их колеблемое состояние im Werden — и обдумывая, и учась, и научаясь многому. (И сама стала писать сексуальные рассказы, переживая на себе эти многочисленные сюжеты, которые невозможно реально успеть пережить в жизни. Жаль только, что в мире, захваченном войной, сейчас эти рассказы не могли найти публики.)
Да кто из нас, женщин, не перестрадал втайне все эти проблемы? — но по въевшемуся в нас лицемерию мы всё ещё поклоняемся мёртвому идолу обязательной морали. А она тем временем ведёт человечество по пути неуклонного вырождения, со своим кодексом нерасторжимого моногамного брака и институтом проституции, ибо не выполняет двух главных целей: наилучшего воспроизведения потомства и психического утончения человека в любви. Начать с поздних браков: вынужденное воздержание в период, наиболее приспособленный для деторождения. Оттого происходит отцеживание самых великолепных женских экземпляров, способных более всего вызвать эротические эмоции мужчин, — в бесплодную проституцию. Но проституция тушит любовь в сердцах, в ней нет места для требовательного хрупкого Эроса, он в страхе отлетает, боясь испачкать свои золотые крылышки о забрызганное грязью ложе. А в основу легального брака положен ложный принцип безраздельной собственности. Но если спутник жизни безраздельно прикован к тебе — то какая нужда открывать ему богатство твоей души? Величайшая нелепость: двое людей, соприкасающихся только несколькими гранями, — обязаны подойти друг другу всеми сторонами своего многогранного «я».