В ресторане «Славянского базара» окидывали друг друга ценящими взорами, переходили по залу, пересаживались, выслушивали вразумливо: да если мы — не сила, то кто же в России сила? Теперь вот только войну докончить — всё наладится у нас, расцветёт. Не Питер нам будет указчик. Вот пошагаем!
Думал так и Польщиков, и даже, Европу зная, — залётнее их. Природные дары у нас — богаче Америки, нам только — рассвободите движение, посостязаемся мы товарами со всей заграницей. Ещё б железные дороги наши так отладить и сгустить, как германские. А от войны оправимся, капиталы соберём — да, смотри, и Волгу с Доном соединим, ведь двести лет без дела проект лежит. И поплывут наши волжские — туда, в те моря!
Толковали, что надо на съезде хорошие головы избрать — в столице сидеть и защищать торгово-промышленные интересы. Все теперь так-то избирают, все защищают.
А тут скажи молодой Хлудов, да уж и передавали из уст в уста: тузы московского купечества, Третьяков и Четвериков, порешили предложить: самим торгово-промышленникам — и ограничить свою прибыль, с этого начать. За военные годы в иных предприятиях прибыль превысила основной капитал. Так надо нам сговориться и, не дожидаясь, самим отрубить излишки прибыли: сколько можно, а выше чего нельзя — отдай в казну. И все цены — вниз пойдут, а производство — вверх. И укрепим Расею-матушку, и мир будет промежду народом помягше, к нам же. Кому-то надо первым совесть заявить — так нам. Тогда отобьются от нас и все мародёры, притянутые высокой прибылью, очистимся и от них. Вырежем от нас эту язву, кто на армейских поставках нечистые срывы берёт, или как киевские сахарозаводчики — сахар через Персию едва ль не в Германию гнали.
— Э-ко-ста!..
Поблескивали глаза. Что ж, и наживе есть край, не всё нажива, а что-то куда-то жертвовать, чтобы после тебя осталось, в твою память и во спасенье души. А теперь вот — в казну, поддержать саму Расею. И оттого — всем отдастся добром.
Показывали на вёрткого черноусого посреди зала в большой компании, за столом на 12 персон. К нему какой-то нарядный вскочил с бокалом:
— Вашего имени, господин Бубликов, Россия никогда не забудет! Вам удалось предотвратить кровавую бойню!
А Бубликов — громко, для многих, шире своего стола:
— Смотреть на Россию не как на жирный пирог, а как на горячо любимую мать! Избегать бороться за классовые интересы. Предстоит увеличение налогового бремени — и примириться с этим. Лечь костьми, но отдать свои силы на благо родины!
Отзывались ему:
— Для родины мо-ожно не поскупиться. Налоги-то малые платим, признаться сказать.
— Правительство новое на-адо подкрепить. Мы подкрепим — чтоб другие на него не больно давили.
А Бубликов:
— Так-так, но и Временное правительство тоже должно знать себе границы, а не душить нас новой 87-й статьёй. Сокращение прибыли — ещё неизвестно, как тот же Коновалов примет, как индустрия посмотрит. Там, в Петербурге — мародёрская штаб-квартира. Уже не приходится, господа, пугать катастрофой, — катастрофа у наших ворот.
И — разлилось, погудело по залу: ка-та-стро-фа?..
Да вести-то ползли, прислушаться купеческому люду, — так себе. Бумажных денег будут напечатывать всё больше. И, слышь, выжимают жертвовать — да не муку для голодающих, это-то мы готовы, а на «освобождённых, пострадавших за свои политические убеждения», — и уже Третьяков пожертвовал, Второв дал 500 тысяч, суконные фабриканты собрали 100 тысяч, — мол будто эти политические за нас всех страдали и нас вызволили. А — что они нам? кто такие? почему и им жертвовать? Что-т мы не замечали, как они нас вызволяли. Да не те ли они, что бомбы кидали, банки грабили?
А вон уже, слышь, готовят объединение всех приказчиков. Это значит — супротив нас?
И вон свобода — питерские рабочие стали 8 часов работать, не глядя на военное время. А питерские фабриканты все условия им сдали — а наценку переложат на изделия. На военные товары конкуренции нет, казна всё примет. Так чем же они поступились? Не своим карманом.
Да хуже того: хлебную вольную торговлю, мол, не воротить хотят, не снять запрет на вывоз из губерний, не дать хлебушку дышать по себе — а всё забрать в казённые руки и ими направлять. Мо-но-полия!
Ну, так и посевы сократятся. Ну, так и будет Русь гола. Всё клещами зажмут — всё и обронят. Россия — голодная будет.
— С Монополии — разве хлеб вырастет?
— Надо ото всего съезда слать министрам телеграмму: отменить монополию!!
— Кому вязнуть, кому вытянуть, — тут ещё не видать. Завтра этот Коновалов ещё что в речи выразит? Какие у них задние цели есть? Мы-то добродушно съехались.
Э-э-э... Да не упущено ли уже, православные?..
650
Лихо ты моё, куда ж мы посунулись? Неделю назад Козьма ног под собою не чуял: какого соглашения достиг с фабрикантами! Одним шагом получил для всего Питера восьмичасовой день, о котором 20 лет только грезили, — и с сохранением прежней заработной платы!
А — рабочие? Оглянулись, что из свободы можно и больше выколотить, мало взяли, — и ну выколачивать! Почему у буржуазии барыши, а нам не вырвать? Распахнулась воля — так можно рвать!
И с каждым днём не меньше, а больше, на каждом заводе выдумывали по-своему. На том заводе угрозили администрации — и удвоили плату всем вкруговую. А там уже кричат: утроить! А на том: учетверить! Путиловекая верфь давала повышение 20 процентов — рабочие потребовали 400! Там — по болезни оплачивать две трети, там — оплачивать выборных. На Промете — отменить сверхурочные, из-за сверхурочных не остаётся времени на гражданские права, не видим завоеваний революции. Ещё где: отменить сдельную оплату труда, не желаем боле напрягаться! На Треугольнике потребовали: шестичасовой рабочий день, а наградные — на Рождество и на Пасху каждый раз по два месячных оклада; а все служащие — себе: чтоб им участвовать в прибылях. На Невском судостроительном уже приучили администрацию выполнять все требования тотчас: уже и старостах, и оплаченная милиция, и отменили обыски на проходной, теперь надумали — убрать директора! На Адмиралтейском судостроительном — убрали 49 технических служащих. Там — инженеров стали избирать, и от этих уже требуют всего, за день — пять-шесть изменений. Там — фабричные инспектора тоже чтобы выборные. Там требуют: вообще безо всякого начальства, работа ещё лучше пойдёт! А чернорабочие (подстрекаемые большевиками) требуют и себе такую же оплату, как получают высшие разряды. Туда ж и банщики: не желаем работать больше четырёх дней в неделю, и чтобы в субботу тоже отдыхать (самое, когда людям мыться).
Никогда не ждал Козьма, что такое неоглядное озорство и такая жадность разгорится в рабочих людях. То и обидно было ему смертно, что не хотели внять, скандалили и всё разваливали — свои же рабочие, самый родной его люд, кто умел всё в мире сделать своими руками, и кем Козьма гордился всю жизнь, что и он из них.
А вот мы какие рыла вылезли. Попрекали образованных, что они своекорыстны, — а мы? Попрекали фабрикантов, что они жадны, никак не насытятся, — а мы? Да мы жадней и дичей!
Да питерские фабриканты — вот, подписали соглашение по-хорошему. Они рассужденье имели, что и мы тоже обороты подбавим, и так оборону вытянем, а? Им-то в глаза как Козьме смотреть, когда сам подписывал с ними? Они нашего Совета слушаются — так надо ж и нам знать край. Соглашение есть соглашение, надо и самим выполнять. Производительность обещали повысить, а она ни к чёрту упала, на заводы ходим только болтаться да требовать. А у них сырья нет, угля нет — откуда им повышать плату? Надо же совесть иметь, ребята! Надо же по справедливости!
Вчера петроградское общество заводчиков собралось — и составило Совету депутатов вопль: рабочие предъявляют невыполнимые требования, конфликты обостряются до полной анархии, постановления примирительных камер остаются без исполнения, работы идут беспорядочно, производительность резко упала, насилия над мастерами и администрацией, избиения до убийств, самовольные аресты, выгоны. Просят Исполнительный Комитет — принять меры!
И бумага эта — прилетела, легла к Гвоздеву на стол. А — к кому же?
Он сидел над ней — и держался за растрёпанную свою бедовую голову. Неделя прошла — и ото всего соглашения одна злоба. Подписывал Гвоздев своей рукой, и фабриканты улыбались ему, руку жали и верили.
Да что там стыдно! — страшно. Ведь знал он эти насилия, в бумаге подробно не расписанные: одного мастера утопили в проруби, а одного за малым не скинули живьём в вагранку.
И это — мы такие? И это мы такие — всегда и были? Только пока боялись тюрьмы или виновных пошлют на позиции — так сидели небось тихо? А теперь — давай, громи?
Две недели Козьма себя утишал, что это — только шатнулись, вывихнулись, что это всё станет по местам.
А — нет.
Да ведь этак — и все сгорим, как на пожаре.
Так значит, дело-то не в классе. А в своём сердце.
Да рабочие умелые, разрядами выше — во всей этой заварухе и кипели куда не так. Громили и зорили, и лезли в комитеты — не они, а валовые рабочие, самая чёрная нижняя людь.
Да не на кого и валить. Не мог быть Козьма в том сам не виноват. Полтора года он всё рабочее дело вёл, — так никто другой. И если завалилось — так не без его вины.
Но — чего? Но — когда? Он не видел.
Куда кидаться Козьме? Сидеть в своём отделе труда? — уже в двух отделах труда, с позавчера уже и в министерстве промышленности, считай в правительстве, был у него свой отдел, а что толку? Кидаться по заводам? Да с тёплой бы душой. Да ведь — и Козьму не слушают. Да ведь и не объедешь всех. Посылал помощников по всем местам — тоже не обхватят. На электрической станции трамвая еле уговорили — не изгонять силой неугодных лиц.