Не, лица все были мрачные, даже перепуганные. И все повернулись к нему, как к главному виноватому.
Да что ж эт такое приключилось? Да в чём же Козьма оступился? Открыл он рот в оправдание, объявить им свою радость,— нет. Ото всех Чхеидзе:
— Товарищ Гвоздев! Исполнительный Комитет поручает вам арестовать бывшего царя Николая Второго!
Что это? Почувствовал Козьма, что вдруг вся краска ударила ему в лицо, густо, как уж он забыл, когда и было.
И все увидели эту краску на его лобастом лице — и смотрели на него ещё более как на виноватого.
— Что это? — бормотал Козьма, растерявшись. — Другого дела у меня нет? Другого человека у вас нет? Что это?
И правда, не знал он за собой ни заслуг таких, ни такого выдатья на всю Россию, чтобы вот именно вдруг ему — да царя арестовывать. Да он и не гож к тому. Да он и не...
Пробасил Нахамкис поощрительно:
— Товарищ Гвоздев! Это большая честь! Вы должны гордиться!
Подскочил и Гиммер, как воробей на одной ноге:
— То он вас арестовал — а теперь вы его! Справедливо!
Этого Гиммера, прости Господи, терпеть не мог Козьма: уж такой надседливый, надоедный в Совете человек — и самый бесполезный: ничего никогда не делал, только речи свои пропискивал.
— Да почему же — я? — руки разводил Козьма, из головы даже вылетело, с какой победой он шёл.
Но никто не объяснял, почему — он, почему — сами не идут. Молчали.
А сказали, что сейчас будет выписан ему мандат на царя. К сожалению, неизвестно, где именно находится царь, где именно его арестовывать, но скоро выяснится, сообщат, тогда туда и ехать.
А сейчас на помощь аресту будет собрана рота семёновцев и рота пулемётчиков.
И надо арестовать также всех без исключения членов династии. А их имущество будет конфисковано народом.
Приподнял руки Козьма, возражать, — не насчёт династии, насчёт себя, — ослобоньте, мол. Нет, стояли все слитным, грозным кругом: только ему!
Так, с приподнятыми руками, как с подхваченным беременем, и отправился Козьма к себе в комиссию по труду. Про восьмичасовой день так и вылетело.
Почему-то сильно его оглоушило. Одно, первое, отрываться от своей работы досадливо, никак нельзя. А второе: невподым тяжело.
Это неправильно Гиммер прощебетал: он — тебя арестовал, а ты — его. Он — царь, тут уклону нет. Не Николай бы Второй правил Россией, так другой кто-нибудь.
А жил себе в России — Козьма Гвоздев, помощник машиниста и токарь. Тот — царствовал, а этот — точил на токарном станке. И никогда бы в голову не запало, что скрестятся их пути, да в такой час неровный. Да с таким мандатом.
Принесли мандат. Росчерки лихие. Жирная печать.
Смотрел на него Козьма безо смысла.
Царя арестовать — как-то не гораздо.
524
Сергей Масловский был человек — драматически неиспользованных возможностей, как и всегда гибнут лучшие таланты на Руси в её кошмарно-неблагоприятной истории. Индивидуалист par excellence, романтик-борец с душой конквистадора, — что бы он мог, если бы перед ним развернулись просторы! Но едва не захлопнулась тюремной дверью неудавшаяся революция, а теперь, в удавшуюся, ведь он побывал на самом важном месте, в центре урагана, — но опять ничего не достиг, и вот тяготился в Военной комиссии каким-то писарем на офицерской должности. Однако за эти первые дни упустил и кооптироваться в Исполнительный Комитет, это уже просчёт непростительный, Революция пошагала гигантскими шагами, и другие имена были вписаны в её раскалённую летопись. Все занимали места, а Масловский везде опоздал, и только складывал про себя, как бы мог ядовито выразиться про этих выскочек-министров: что они сменили воротничные салфетки общественных ужинов на портфели общественного кабинета. О-о, он умел выражаться преостроумнейше, преядовитейше, как он укусит — так никто, но не возникло и новых журналистских мест, кроме грязных «Известий», а во всех солидных газетах все места были укомплектованы своими пишущими мальчиками.
И оставалось, оставалось... опять отдаться своим литературным надеждам (псевдоним Мстиславский будет хорош и даже чем-то страшен), да посещать квартиру Гиппиус и Мережковского на углу Потёмкинской, тут же близко, — всегда к нему внимательных и возможных будущих покровителей на литературном пути. Им изливал он и всё своё недовольство Советом рабочих депутатов и его стихийностью. Если вдуматься — то и новая Революция не слишком удавалась.
И вдруг — Революция ещё раз позвала Масловского, на своём огненном пролётном языке: со 2-го этажа Таврического его позвали на 1-й, в Исполнительный Комитет, — там, в неустроенности, у конца случайного стола сидели Чхеидзе, Соколов и Капелинский — сильно раздёрганные, Соколов с заломленными фалдами сюртука, всегда аккуратный Капелинский с отбившимся на сторону длинным галстуком, а Чхеидзе — трагически вращая глазами.
И вот что они ему объяснили (в Военной комиссии, за рядовыми бумажками даже не знали этого ничего). Сегодня утром были определённые сведения, что Временное правительство обмануло Совет и тайно гонит царский поезд к какому-то из портов для отправки царской семьи за границу. Исполком принял все меры по железным дорогам — остановить! Сейчас получены последние сведения: царь прибыл в Царское и отвезен во дворец как арестованный. Необходимость его перехвата и ареста таким образом отпала. Однако поколеблено доверие к Временному правительству: где гарантия, что они не предпримут такого шага снова на самом деле? Вся охрана дворца — в руках Корнилова, — но, в конце концов, что мы знаем о генерале Корнилове? У него есть демократическая репутация — но так ли он предан народу? Мы должны обеспечить себя от всякого возврата Романовых на историческую сцену. Да за границей у него колоссальные богатства, к нет двух мнений, что он использует их в борьбе против народа. Не ясно, что надо сделать, — но что-то надо! Уже были разогнаны многие меры: заняты вокзалы, собраны кое-какие войска. Но ещё какую-то демонстрацию нужно сделать, чтобы Временное правительство получило урок и остерегалось, да и жаль покинуть начатые приготовления. Так вот предлагается: Масловскому как человеку решительному. (Масловский не мог не ответить признательным кивком) — поручить — поручить ему — совершить нечто эффектное, найденное на месте: перехватить царя в руки Совета и в Петропавловскую крепость? Или хотя бы проверить условия содержания его в Царском Селе? установить действительность охраны? Что-то такое, чтобы почувствовало Временное правительство, и подавить все поползновения Романовых!
Так! Настал. Настал великий час. Тот миг, для которого он и жил всегда, конечно, — а вот уже думал, что пропустил. Ему! — потомку поблекнувшего, оттиснутого дворянского рода, — ему и войти к царю — печатающим беспощадным шагом. Наше происхождение и обязывает нас к подвигам. Он слишком долго был беспомощно зажат в проходах меж библиотечными полками. (А для писательской биографии — какой это случай! Какая пища острому едкому глазу!)
Так! Революция подошла к своему роковому неизбежному повороту — бегству короля! Взлетающий миг! (Нота-бене: однако и не споткнуться, тут — прямая конфронтация с правительством.)
Что делать? Прежде всего — чего не делать? Не надо было Совету передавать власти Временному правительству, а себя ставить в какую-то постороннюю позу. Теперь — что делать?
Ах, это было слишком ясно! Зачем полунамёки, полупризнания и полуклятвы? Всё революционное нутро Масловского встрепенулось навстречу прямому ответу: цареубийство! — вот пламенный язык революции, вот кардинальное решение вопроса, и никакой реставрации никогда!
Но из присутствующих — один лихой Соколов мог одобрить, ему доступны были крайности. А те двое, как и вся почти головка ИК — заячьедушные меньшевики, от полнозвучия такого решения у них лопнут барабанные перепонки!
Обещать же им только усилить охрану дворца — было бы презренным компромиссом.
Ещё и первых слов не сказав, Масловский внутренне так вырос, так напрягся — к великому мигу своему и российской революции, — сам удивился своему властному голосу:
— Как я буду называться? Эмиссар Совета?
— Комиссар для надзора, — сказал Чхеидзе.
— Хорошо. Пишите мандат, — читал из невидимого, зажмурясь: — Принять всю военную и гражданскую власть в Царском Селе... для выполнения возложенного на него особо важного... особо важного государственного акта!
Акт! В это — всё могло входить. И — любые меры к изоляции царя, и, конечно, проверка условий его содержания. Но и любые меры — к его расстрелу. Хоть сегодня же, там же... Комиссар сам ещё точно не решил, не знал, но — государственный акт.
И не теряя минуты — помчался собираться. Внутренне — он уже вырос. Но не хватало перерождения внешнего. На нём был хотя и военный мундир и шинель офицерского покроя — но без погонов, а только интендантский значок. Библиотекарь он был — не военнослужащий, а вольнонаёмный, мундир и шинель носил незаконно. На вопросы, кто же он есть, — отвечал: «Масловский, без звания.» Без звания — можно было понять и высоко, как бы не вмещаясь в офицерские чины, но можно было, увы, понять и — как нижний чин, рядовой.
Уж этого — исправить было сейчас нельзя, но пока печатался мандат — вот как вышел из положения Масловский: у одного кубанского казачьего офицера в Таврическом выпросил до конца дня устрашающую кавказскую папаху и полушубок без погонов. Полушубок придавал ему сразу боевой, дикий, иррегулярный вид, так что не придёт и в голову спросить звание. А папаха — дивная, чернобарашечья, со многими шевелящимися змейками завитков, да ещё утроившая голову его по объёму, — воистину была как голова горгоны со змеями.
Перед золочёным трюмо исполкомовской комнаты, ещё опоясавшись чужою шашкой, проверил — очень страшно! очень выразительно! (Только усы — штатская щёточка, вот когда голое лицо.)
И — браунинг в кармане полушубка! Он ощутил в себе — безднопропастную революционность. Даже самому страшно этого размаха.