Вошёл — как ветер. Не отдавая чести — положил им с прихлопом на стол свой страшный мандат.
Почитайте, почитайте... «Всю военную и гражданскую власть»!
Полковники тревожно переглянулись. Что-то общее было в них — не только рост, не только «Владимиры» у каждого, но и откатанная по лысинам служба:
— Простите, но мы подчиняемся не петроградскому Совету, а Временному правительству. А ваш документ не имеет визы правительства. Значит, он сделан помимо?
Спрашивают... Они сами-то не уверены. Они сами-то млеют, не понимают: что это значит — Совет Рабочих Депутатов?
И голос Масловского взлетел:
— Должен ли я вас понять в том смысле, что вы не склонны считаться с постановлениями Совета революционного гарнизона и революционных рабочих Петрограда??!
Полковники робеют — неизведанное время, неизведанные ухватки. Ещё переглянулись.
— Что вы, что вы, мы разумеется знаем, что Совет признан Временным правительством. Но вы — военный человек и должны понимать, что всякий приказ выполняется только в порядке прямого подчинения. Мы подчинены — генерал-лейтенанту Корнилову, командующему войсками Округа. Да извольте, мы его сейчас вызовем к телефону.
Висит на стене коричневый ящик.
Нет, если дать позвонить Корнилову — всё провалится: Корнилов — в правительство, те — в Совет, и меньшевики струсят. Весь мандат был выписан Чхеидзе с переполоху — и надо лететь на мандате:
— Оставьте в покое Корнилова! Если б я нуждался в генерале Корнилове — я привёз бы вам его самого или его подпись. Но я в данный момент и не собираюсь перенимать от вас, по силе этого мандата, командование. От вас требуется, — о, сколько мощи в своём голосе, дрожь до наслаждения, — передать мне сейчас императора, я отвезу его в Петропавловскую крепость!
— Императора?! — потрясены полковники. — Это уже совершенно невозможно. Формально и строжайше запрещено допускать кого-либо к арестованному императору!
И — отчаянная решимость служак! та единственная у них решимость, когда уже прямо заставляют нарушить долг. (Ах, сорвался, перебрал. Не надо было прямо про крепость.)
Но всё же попробуем. Грозно:
— Так вы — отказываетесь подчиниться Совету Рабочих Депутатов???..
Знал, знал он этих баранов, не тёртых в политике, они могут выдержать бой, но не гражданское столкновение:
— Я не отказываюсь, — растягивал Кобылинский. — Но я должен получить распоряжение генерала Корнилова.
А телефон — висит, приглашает. Масловский коварно, и тем ещё грозней, смягчил голос:
— Слушайте, господа. Вам, может быть, уже доложили, что я прибыл сюда с пулемётной ротой. Вместо того чтобы терять время на разговоры с вами — я сейчас одним боевым сигналом подниму весь ваш гарнизон?
Правдоподобно. Это — знают они: их собственный гарнизон любой пришлый агитатор может взбудоражить в любую минуту и в любом направлении, это уже явлено. Они командуют гарнизоном лишь постольку, поскольку гарнизон согласен дать собой командовать.
Замялись.
Ну, ещё толчок! Ещё толчок! Дух момента, выращивающий гигантов. В голове вихрится отчаянно-изящная комбинация: если осмеливаетесь — можете меня арестовать! — пока не подойдут мои пулемёты на выручку. А если нет — то арестованными объявляю вас я — и с вас снимается вся ответственность, и я забираю императора!
Но и, годами привыкший к осторожности: нет, так можно совсем переиграть.
— И если, господа, я пока не поднимаю гарнизона, то лишь потому, что уверен: я выполню задание и с вашего согласия. Именем революционного народа! Итак?..
Переглядываются растерянно. Так он и знал! Выиграно?
— Да поймите, — тянет Кобылинский, не знает, как величать пришельца. — Я не имею права... Только по приказу генерал-лейтена...
Жалкий раб старомодного долга! Он и на пороховой бочке бормочет о служебной субординации.
— Хорошо, полковник! Кровь, которая сейчас прольётся, — падёт на вашу голову!
Полковники — бледны.
Но чувство: больше выжать нельзя ничего. Во всяком случае — нейтрализовал их, пока по Царскому можно передвигаться спокойно.
— Счастливо оставаться! — козырнул им Масловский без звания — и чуть не сплоховал, не повернулся через правое плечо. Через левое, и как-нибудь половчей, даже пристукнув каблуками сапог.
Тарасов-Родионов ждал в автомобиле, не подозревая, в каких вихрях бой.
Семёновцы вспрыгнули на подножки, по-петроградски выставили штыки вперёд.
— В Александровский дворец! — скомандовал эмиссар с разинским видом.
528
Война! Это — всем вопросам вопрос. Но пусть кто хочет вертится-качается, только не большевики. Шляпников держался самого крайнего, а самое крайнее — оно и самое простое. Начиналась война — объявили мы «долой войну!». Теперь произошла революция — всё равно «долой войну!» или даже тем более.
Но раньше и буржуазия и соглашатели считали, пусть беспокоится царское правительство. А вот после революции изменилось у них у всех сразу.
Буржуазию — можно понять: она пришла вроде бы к власти, но нет у неё, как у царя, реальной силы гнать войска в наступление. И может она надеяться только — овладеть умами. И для этого теперь вся буржуазная пресса перепевает верность родине, необходимость одолеть Вильгельма. Вместо поповской проповеди о защите православной веры ставят теперь новые виды обмана: свободу, землю, волю, лишь бы погнать солдата на колючую проволоку. Забыть все внутренние обиды, забыть все партийные и классовые различия, мол рабочий вопрос — после победы, земельный вопрос — после победы, а пока — переть на колючую проволоку ради отечества денежного мешка. И, конечно, «долой войну» им не остаётся изобразить иначе как измену родине. Самую даже умеренную мысль о мире буржуазная пропаганда заранее порочит тем, что связывает её с царём и двором. Изображает так, будто и революция вся произошла от военных неудач царя, хотели все солдаты побеждать, а царь и двор им не давали.
А вся эта буржуазная сказочка — без корней. Произошла революция ни от каких военных неудач, а просто — устали. Из этого и надо исходить в реальных революционных действиях.
И по всей России против тысячи буржуазных газет антивоенную агитацию бестрепетно подняла одна «Правда». Первый раз открыто в России напечатала циммервальдскую резолюцию. И напечатала кинтальскую. (Никто больше не решился.) И призвала открыто обсуждать вопрос о войне, от которого никак не уклониться новой российской демократии.
А «Известия» Совета дипломатично обмалчивали войну уже десятый день, будто её вовсе не было. Об чём угодно находили братья-социалисты высказаться, но не о такой мелочи, как война. Стала выходить меньшевицкая «Рабочая газета» — тоже молчала блудливо. А устно уже гулял у них такой лозунг: «Революция имеет право на оборону». Как признали правительство, так признали и войну, — течь, как все текут. Они уставили шаткие ножки своей политики на том, что народ согласен воевать и дальше. И не только уклоняются серьёзно обсуждать военный вопрос, печатать о нём статьи, — наоборот, ещё упрекают большевиков, что своим голым «долой войну» они теперь вносят раскол в единство революционной демократии, играют-де на руку чёрной сотне, это ж надо договориться! И предлагают: ради успеха революции — помолчать.
Но это дико! Для чего ж тогда были Циммервальд и Кинталь? Что же переменилось, почему теперь отказаться? Что все русские социалисты тянут в предательство — так так оно было и всю войну, и все европейские так же. Нет, надо иметь твёрдость нести «долой войну!», как бы это ни встретили. Как раз ради революции и надо ставить вопрос о войне всё острей!
И что на «Правду» окрысились со всех сторон — это не удивительно. Удивительно, что и в собственной партии набралось интеллигентов, кто брюзжал, что «долой войну» теперь надо снять, такой лозунг мол ничего практически не даёт для прекращения войны. Так, товарищи, если он не практичен и ничего не даёт, — давайте его развивать, но в направлении том же — долой войну! Зато этот лозунг — острый какой, он всех будоражит, найдите другой подобный! Неужели нам сюсюкать о «патриотическом долге перед страной», как со всех сторон выставляют?
Но обескураживало, что лозунг и среди рабочих встречал поддержку слабую. На многих заводах слушали «долой войну» хмуровато, — поддались националистической заразе. Объясняется, очевидно, тем, что за время войны состав заводов сменился: многих боевых забрали на фронт, а сюда набрали деревенскую серость.
Но что там! — солдаты и те встречали худо. Для кого и надо было отменить войну, а они, по неразвитости, замороченные, не понимая собственной пользы, откликались, что могут так призывать только немецкие агенты. Были уже случаи, что солдаты отказывались участвовать в демонстрации, если будут нести «долой войну». Конечно, слышали они одно и то же со всех сторон — от буржуазии и от оборонцев — и отпугивались от большевиков. Оборонцы грозили большевикам «гневом революционного народа», — и действительно приходилось поостеречься: не во всякое место ехать выступать, а поехав — не всё говорить. Самому и Шляпникову в кавалерийском полку не дали говорить, закриками. Почти выгнали. И других большевиков за последние дни.
И чувствовал Шляпников, что тут он — у самого безотлагательного вопроса и всей революции, и партии. И нутром чувствовал, что — прав. Но уже — не хватало мозгов. И со всех сторон получая не поддержку, а противодействие, — кто не колебнётся? Уверенность подтаивала в нём: а вдруг что-нибудь не так?
Ещё раз собрали БЦК (шишкоголовый Молотов таращился), ещё раз собрали ПК: так остаётся партийная точка или не остаётся? Превращение империалистической войны в гражданскую — какая причина снять? А вот — защита отечества? При каких обстоятельствах мы, может быть, согласны? Или — никогда? Сказать «никогда» — не значит ли потерять солдат навсегда?