— Так-так. Но что-то уж слишком невероятное совпадение: решительно всем, кто никогда ни в чём не сходится, от крайне-левых до крайне-правых, вдруг сошлось выгодным одно и то же: считать Богрова охранником. Не похоже ли всё-таки на неопровержимую истину?
— Нет, не похоже! — отмахивалась Агнесса. — Вот бывают в истории такие роковые совпадения! Правительство дёрнулось, пообещало в Думе “пролить самый яркий свет” — и осеклось.
— И почему же? — уверенно и даже язвительно сдерживала Адалия худенькие пальцы немолодых рук. — А не странно разве, что сторонники Столыпина, собравшись порыдать над дорогим трупом, вот недавно шумно открывая памятник, вознося покойному похвалы, — никто не выступил и не сказал просто, ясно: кто убил и почему? Им бы — ну зачем скрывать? Вся правда о Богрове находится в департаменте полиции, в охранных архивах, — а наружу её не выпускают. Почему?
— Потому что правда о Богрове — страшна правительству и всем правящим! — отдавала розовым Агнесса, расхаживала по комнате с хвостом папиросного дыма.
— А потому что, — с дивана не вставая, тихо и колко подавала Адалия, — правительству невозможно признаться, что председателя совета министров убил правительственный агент. Это как раз и было бы то, что состроено из Азефа.
— Нет!! Потому что: правительству невозможно, стыдно признать, что всю их знаменитую мощную государственную охрану морочил одинокий умница-революционер. Чего тогда стоит весь их департамент полиции! Какое тогда уважение к государству? Вот правительство и поставило свою печать на кулябкинском отчаянном измышлении. И ревизия Трусевича и последующие, чуя носом верхний ветер, ещё и к делу не приступая, — заранее признавали, что Богров — секретный сотрудник. И вот клевета, пущенная Кулябкой, для сохранения своего жирного тела и ленивой шкуры, — единодушно и без проверки признана, подхвачена и жандармской корпорацией, и судейским сословием, и — увы — небескорыстным обществом.
Так ни на шаг не подвинулась Вероника понять о Богрове, теперь ещё — Кулябка кто такой?
— Начальник киевского охранного отделения! — швырнула ей тётя Агнесса. — От него и пошло, что Богров — агент. Да только Кулябке и охранке и спасительна эта версия, Кулябке иначе на каторгу идти! ему безопасней, чтоб его переплели с Богровым и чтоб тот был “долгий верный сотрудник”. И всем высшим чинам так безопасней, свести к тому, что нарушен какой-то пункт какого-то циркуляра, и только. И особенно выгодно представить Богрова заагентуренным как можно раньше и сотрудником как можно более успешным. Пускали даже сплетню, что Спиридович заагентурил его ещё гимназистом четвёртого класса! И какой только лжи не давали просочиться в печать: что у Богрова были сообщники, их перехватили. А он — одиноко шёл на смерть, он и не рассчитывал спастись!.. И кто ж против Богрова единственный свидетель на суде? Опять Кулябко! И на ревизиях — чьи единственные материалы, что Богров — старый охранник? Кулябки же! И всё — голословно.
— Ну как же голословно? — ласково-вкрадчиво спрашивала Адалия. — На полтора года исчезал из поля охранки, внезапно, в критическую минуту появился — и сразу ему полная вера! Чтобы пользоваться таким слепым доверием Кулябок — должны же быть основания в прошлом?
— Ч-чистый случай превосходства блистательного ума! Богров обморочил, переиграл охранку — и открыл себе все недоступные двери!
— Но из чьих же рук и почему Богрову выдан билет на спектакль, куда и не всякий генерал мог попасть? Такие билеты даром не даются.
Тёти уже позабыли и племянницу. Когда между ними разгорался принципиальный спор, забывали они, что у них может кипеть, бежать, гореть на плите, не чуяли запахов, не видели дыма — и несколько уже кастрюль погибло в жаре их столкновений.
— Даля, это не вина Богрова, что мы с тобой не можем объяснить получение билета в театр. Мало ли чего мы не можем понять до времени! Богров унёс правду в могилу, так это не освобождает нас от поиска её.
— Ну и что ты уже нашла? Если Богрову выдали билет для помощи департаменту полиции убрать Столыпина, как пишут националисты...
— Пойми: все сведения — из показаний Кулябки. А может быть и не он дал билет Богрову. Бывают сложнейшие детективные истории. Промелькнуло в газетах: какая-то кафешантанная Регина, а у неё высокий покровитель, оттуда и билет.
— Ну, натяжка невероятная! Тоже в охранке придумали.
— Не больше натяжка, чем врёт Кулябко, что Богров с 907-го года — “ряд ценных услуг”, участвовал в целом ряде ликвидации анархических групп, — а затребовал Трусевич судебные дела анархистов — и почему-то в ревизии ни одно доказательство не привёл.
— Ну, Неса! Ну конечно им невозможно публиковать тайные архивы полиции!
— Вот на этом и выдувают ложь! Ревизия Трусевича видите ли “знает”, что Богров выдавал анархистов, а сама даже путает, в какой он был партии, записывает его в эсеры.
— Бюрократию ловить на глупости! Смешно, это и так все знают. А каких был взглядов Богров — никто не знает, он кочевал. А как ты объясняешь его рассеянную великосветскую жизнь? Эти карты, тотализаторы, буржуазные клубы? Разве это возможно у порядочного революционера?
— Даля, всё скрыто, а газеты были ложно информированы! Может быть, этих тотализаторов вообще не было, может быть это был утончённый способ маскировки. Вот его уже обвиняют и что он продавался за деньги — это при богаче-отце... Да он мог жить в благополучии и составить самую блестящую карьеру...
— А тогда значит служил им — чисто идейно? Тем хуже! В Киеве полоса арестов — а он уцелел. Он — единственный, не арестованный по делу Сандомирского...
— А потому что он на три месяца уехал в Баку, самое горячее время там и пересидел.
— И полгода его не трогают! За это время он возит оружие в Борисоглебск, там провалы...
— За это он не может отвечать!
— Но в сентябре его всё-таки берут! И целую группу одновременно с ним: провал побега из Лукьяновской тюрьмы, провал покушения на командующего киевским округом... Всех держат, всех судят — а его освобождают через две недели?!
— Так говорю тебе: исключительно связи отца.
— Какие б ни связи, но слишком странно: все товарищи по тюрьмам, по каторгам, он один на воле. Слухи ходили упорные.
— Так вот в этом и трагизм положения: что ходят слухи, а все старые товарищи по тюрьмам, через них не оправдаешься, а новички верят.
Вероника слушала-слушала, и вдруг почувствовала, что втравляется. В этом мелькании сшибающих аргументов действительно хотелось наконец понять: так кто же был этот Богров на самом деле. Но больше того: через этот спор выступала такая шаткая, быстрая, сжигающая острота: жизнь подпольщиков действительно шла в захватывающих переживаниях — и этому верен был дядя, и этому сегодня верен Саша, — и как же она потеряла к этому вкус, отстала, изменила? И они все рисковали и старались для общего дела, для народа!
— Его оклеветал Рафаил Чёрный после поездки к воронежским максималистам!
— Ты и максималистов ему прощаешь?
— Воронежские — недостойные максималисты, их процесс был самый грязный в истории русского революционного движения, они все друг друга оговаривали, обвиняли в провокации, действительно полубанда... Чёрный обвинил Богрова в растрате партийных денег, двух тысяч, смешно, он легко мог столько получить от отца. А потом Богрову стали приписывать и предательства Бегемота, а Бегемота убили в Женеве — и тоже не оправдаешься. Да даже если б он хотел предавать — начинающий рядовой анархист, как бы он мог так всеобъемлюще предать — и весь Юг? и Юго-Запад? провалить и Север? и Прибалтийский край? Но оправдал же его товарищеский суд анархистов! А после этого в Киеве и вообще анархической работы не было — и провалов не было.
Адалия не бывала каторжанкой, не была сама революционеркой, но кто же в России не интересуется конспирацией? Вся интеллигенция считает долгом чести знать правила конспирации:
— По правилам освобождённый из тюрьмы должен тотчас исчезнуть с места освобождения. А почему Богров остался?
— Да именно чтобы получить реабилитацию от товарищей из тюрьмы, это его мучало.
— А не потому, что был уверен в своей безопасности? А за ним, конечно, следят, и каждой встречей он кладёт на кого-то петлю? Нет, правила есть правила! Потом и Петербург. Ведь Богров поехал с рекомендательным письмом к фон-Коттену?
— Боже, это ещё кто такой? — отчаялась Вероника. Только-только она начала что-то понимать.
— Тогдашний начальник петербургского охранного отделения, девочка. После того как убили Карпова.
— Ну, это уже полный миф! Почему ж ни одна ревизия этого письма не открыла?
— Да Неса, не могут они таких вещей публиковать! Что ж им, перестать быть? А если Богров не был связан с петербургским отделением — как бы он осмелился сослаться на него после убийства Столыпина? Ведь он же понимал, что пошлют проверку, и действительно запрашивали о Кальмановиче, о Лазареве, — а о самом Богрове фон-Коттена даже и не спросили? Почему?
— Вот, представь себе, бюрократические чудеса! Охранные отделения в себе замкнуты и не любят делиться добычей. Между ними — соперничество.
— Нет, — твёрдым жемочком скруглила неуговорные губы тётя Адалия. — Нет. Твёрдо знали, что именно всё так, нечего и проверять.
— Да пойми, фон-Коттен выскочил в записке Богрова внезапно для самого Кулябки. Пока Кулябко пошёл к обеденному столу, вернулись со Спиридовичем, — а тут уже вписан фон-Коттен. Пришлось игру принять. А что, собственно, потом ревизиям подтвердил фон-Коттен? Что Богров никаких услуг не оказал и вскоре уехал за границу, вот ценный сотрудник!
— Так фон-Коттен вообще какой-то растяпа. Накануне убийства его запрашивают о Лазареве — и он не поворачивается ответить, что того в Петербурге нет, ему заменили ссылку в Сибирь на заграницу, он в Швейцарии — потому ни с каким “Николаем Яковлевичем” готовить акта не может.