Уже сколько имён пропустив, о Николае Яковлевиче всё же Вероника успела спросить.
— О, девочка, это самое гениальное изобретение Богрова!
— И так фон-Коттен мог в последний день разоблачить всю хитрость! И как же Богров рискнул так дерзко соврать?
— Сошло? Значит мог, рассчитал. Победителей не судят.
— Хорошо. А ты не допускаешь, что анархисты послали Богрова убить Столыпина в искупление своей вины? Как посланы были Воскресенский? Дегаев?
— Как можно сравнивать? Воскресенский пришёл с повинной и сам попросил послать на искупление. А Дегаева после раскаяния через силу послали убить Судейкина, чтобы достичь взаимоистребления двух достойных тварей. Что ж тут общего?
Адалия — тонкие губы жемочком:
— Но Бурцев остаётся почти уверен, что Богров — провокатор.
— Почти! Но и Бурцев не провидец. Богров органически не мог пойти ни на что подлое. Его средства к цели в моральном отношении не хуже всяких других. Его ложь и притворство — праведны! Я не вижу за ним никакого антиморального поступка. Ну разве что он не совсем осторожно использовал имена Кальмановича и Лазарева, мол, всё равно известны. Но реально он им не повредил.
— Нет, ну как же, нет, ну как же! — Адалия всё же ясно видела. — Если он у Кулябки никогда не служил, — как же он мог для акта рискнуть пойти в охранку? Какая же надежда, что его фантастической небылице поверят?
Тётя Агнесса в облаке новой папиросы помолодела, вспоминая и свою боевую юность:
— Конечно, риск! Отчаянный риск! Потому и герой! Конечно, в его построении были дефекты, без этого невозможно, но смелость города берёт! И взяла!!! У него правильный был расчёт — на своё завораживающее обаяние. Это у него было! И смешно, не смешно — ему поверили все, до старой собаки Курлова. Богров подкупил их своим рассчитанным поведением и всех заставил клюнуть на блеск успеха и наград.
— Но это же невероятно даже для полицейских дураков! Если никогда не сотрудничал или уже полтора года не сотрудничал — откуда доверие к такому доносителю?
— Так именно! Он сумел очаровать! Он явился не с грубым готовым планом — он явился как бы в сомнении, в беспомощности, за советом — против своих бывших товарищей. Да Кулябко и не поверил бы так своему постоянному унылому сотруднику, как этому внезапному блистательному добровольцу! Потому-то и особенно поверили, что пришёл достойный революционер!
— Ну, ты скажешь! — тётя Адалия всплеснула ладонями совсем по-простонародному или по-домашнему, она не выдерживала стиля спора, как тётя Агнесса. — Ты приписываешь Кулябке свои оценки. Для тебя — достойный. А для него — враг. И неизвестный. И почему ему верить? Да ведь ещё на каждом шагу противоречия в версии: “Николай Яковлевич”, мол, появился в конце июля, — а Богров приходит в охранку только в конце августа, — зачем же он месяц тянул?
— А будто бы: хотел прийти с полными руками, набрать ещё сведений. Это простой сотрудник может и должен являться с каждой мелочью. А новичку надо сразу принести много ценного, иначе не поверят.
— Но если он взялся так сильно содействовать “Николаю Яковлевичу”, — почему ж он так мало сведений получил от него?
— А тот — опытный террорист. Правдоподобно.
— Но со сведеньями, опоздавшими на месяц, почему ж он всё-таки приходит 26 августа, а не ждёт дальше?
— Потому что — подкатили торжества и уже нельзя откладывать. Подкатила опасность высочайшим особам — и юноша встревожен. Это покоряет.
— Но если этот юноша новичок, как он сразу догадался обратиться к начальнику филёров?
— Находчивость.
— А тот сразу поверил первому встречному с улицы, и Кулябко зовёт его даже не в охранное отделение, а к себе домой?
— Где застигнут. Исключительное сообщение.
— Но сразу после этого — как же Кулябко не устанавливает наблюдения за этим добровольцем?
— Чтоб не скомпрометировать в глазах революционеров, верно! Чтоб через него раскрывалось дальше.
— Ну, это уже три Жюль Верна и пять Уэллсов!
— А меня поражает, Даля, насколько у тебя нет революционного чутья! Как ты не отличаешь подделку от истины!
— Ну, ты просто состроила себе образ, тебе просто хочется, чтоб он был абсолютно честный.
— Я не говорю — абсолютно. Как и всякий революционер — в каком аспекте брать. Но революционер имеет право на незапятнанное имя.
— Так и я не говорю, что он охранник на сто процентов.
Агнесса, устав от пробегов, стояла спиной к кафельной печной стенке, одымленная, будто это валило из печи, через щели:
— Мы должны оценивать не Богрова, а сам акт 1 сентября. Когда вокруг — общественная апатия... отошли яркие годы... развал революции... бессилие революционных партий... нестерпимая упадочная моральная атмосфера... миазмы предательства и провокации... И направить дуло на того, кто этого всего добился? Человеку со звенящей революционной душой — неужели закрыты все виды действия? Можно, но только исключительно в одиночку! С любым ЦК свяжешься — провалишься, а один — можешь победить. Своим собственным одиночным ударом ты можешь разрядить эту гнусную атмосферу, спасти целую страну! Но за то же ты и обречён — на незнание, на непонимание, на оболгание, — за смелость пойти в бой одному, безо всяких партий. Вероника! Неужели ты не понимаешь красоты и силы такого подвига?
Вероника сидела на низкой мягкой скамеечке в углу. Она всё более честно и внимательно следила за этим спором, за этими бессвязными обрывками доводов, которые ей не могли разъяснять по скорости. Но несомненны вырывались сильные чувства сестёр — вовсе не нафталинный сундук, как думали они с Ликоней. Тёти спорили так, как будто крыша над ними сейчас могла от того обвалиться. И Вероника вдруг так увидела, что может и правда они с подругами были ущербны и какая-то большая жизнь прошла мимо них. Геройство — для всех поколений и для всех народов — всегда геройство. А герой одинокий, затаённый, никому не доверенный, без этих партий, склок, голосований, кооптаций, резолюций, — дерзкий одиночка, копьём на Левиафана — какое сердце не тронет? Может быть действительно они с Ликоней не видели чего-то главного?
Агнесса увидела по лицу, что Веронику — разбирает, что, может быть, вот она и завоёвывается. Агнесса откинулась лопатками к белому кафелю и в возносимых клубах дыма видела восхищённо:
— И за этот удар — ему вечная память! Мы не смеем быть неблагодарны: он поднялся на эшафот, он умер гигантски! Мы разбрасываемся людьми, а людей в России всегда недостаёт. Человек пошёл на величайший подвиг, а мы спешим зашлёпать его, только из-за того, что ни одна партия не приписала его подвига себе. Богров крупно врезался в современную историю. В будущей свободной России Богрову вернут его честное имя. Он станет — из любимых народных героев, ему поднимутся памятники на русских площадях. Реакция в России уже торжествовала полную победу! Всё казалось подавлено на тысячу лет. А тут им высунулся чёрный браунинг — и...
ИЗ УЗЛОВ ПРЕДЫДУЩИХ
Сентябрь 1911
Июнь 1907
Июль 1906
Октябрь 1905
Январь 1905
Осень 1904
Лето 1903
1901
1899
63
Он родился в день, когда умер Пушкин. День в день, но ровно через 50 лет, через полоборота века, на другом конце диаметра. И — в Киеве.
Его прадед по отцу и дед по матери были винными откупщиками. Дед по отцу тоже долго служил по питейному промыслу, но оказался способный литератор, “Записки еврея” Богрова, напечатанные Некрасовым, сочувственно читались в 70-х годах, а с еврейской стороны вызвали нападки за выставление неприглядных сторон быта. К старости дед крестился ради женитьбы на православной, покинул первую семью и умер в глухой русской деревне ещё до рождения внука. Сын от первого брака, Герш Богров, оставался в иудейской вере, по материнской линии получил наследство, был влиятельный присяжный поверенный с миллионным состоянием (мог единовременно пожертвовать на больницу 85 тысяч), владелец многоэтажного доходного дома на Бибиковском бульваре, второго от угла Крещатика. Он был из видных коренных членов киевского Дворянского клуба, председатель старшин клуба “Конкордия”, известен как чрезвычайно счастливый игрок, в его доме за карточным столом сходились знатные киевляне. Семья бывала часто за границей, жили по-барски, у каждого из двух мальчиков была своя фройляйн, учили языки. Младшего, едва подрос, и до последнего дня, прислуга звала “барин”, и для удобства жизни имел он к своим комнатам парадный вход, отдельный от родителей. Посетителей к нему вводила горничная.
Без труда он был принят в 1-ю киевскую гимназию, тут же, через несколько домов. Как и все гимназисты того времени, он жадно вживался в либеральные и революционные учения. Постоянное сочувствие к революции и ненависть к реакции густились в нём, как и во всей русской учащейся молодёжи. Гимназистом 5-го класса Богров уже посещает кружки самообразования, читает литературу и агитирует сам — булочников, каретников. Он очень рано определяет своё презрение к нерешительным социал-демократам, сочувствует эксам и террористическим актам. Переменяясь, он отдаёт свои симпатии то эсерам, то максималистам, то анархистам. В споре с отцом, предпочитающим эволюционное развитие, мальчик до слез отчаяния отстаивает путь не только революционного изменения строя, но полного уничтожения основ государственного порядка. При одной из поездок с родителями на европейский курорт юный Богров на границе обыскан полицией — и так родителям явлен вокруг сыновьей головы почётный ореол неблагонадёжности.
Весною не какого-нибудь, но 1905 года он кончает с отличием гимназию, той же осенью поступает в Киевский университет. Но по начавшемуся революционному времени родители отвозят его вместе со старшим братом в университет Мюнхенский. Он долго потом не может простить себе, что поддался этому отъезду: в Киеве его сверстники митинговали на Крещатике, свергали с думского балкона царскую корону, прокалывали царские портреты, стреляли, — братьев Богровых держали в безопасности в Мюнхене. Тут вслед за Манифестом 17 октября произошёл в Киеве еврейский погром — и весть о погроме властно звала младшего Богрова назад: “не могу оставаться сложа руки за границей, когда в России убивают людей!” Но родители не дают ему отдельного паспорта, хотя ему и девятнадцатый год.