Сабаев.
Открыли?? Всё провалилось?!! Уже все комнаты проверил, никакого Николая Яковлевича?? Уже топчется в прихожей полицейский наряд??
Сабаев вежливо: можно ли ему с их телефона позвонить к себе в Охранное отделение?
Нет! Нет! (Ловушка? Ещё усилить наряд?)
Удивился Сабаев.
Нет, понимаете, в моём положении я не могу этим злоупотреблять. Это может быть замечено.
Ничего. Обошлось. Значит, он — к кухарке. Значит, там у них всё хорошо.
Ещё, ещё расхаживать, ждать, томиться. Лечь — не лежится, встать — не ходится.
Будет билет?
Как-то всё-таки перетягиваются стрелки часов. Ближе, ближе к семи. Нет сил дождаться до ровного. Позвонил Кулябке. На этот раз — он.
Голосом приглушенным (чтоб Николай Яковлевич не слышал): планы не изменились, пришлите билет.
Хорошо. Демидюк принесёт швейцару сам, скажет — от Регины.
Голос Кулябки — обычный.
Но — двадцать минут, но — тридцать минут, — не несут!
Уже и фрак надет, стеснительно жаркий, в кармане брюк — браунинг. Ходить, привыкая. Браунинг — большой, крупнокалиберный, выпирает, надо будет чем-то прикрывать.
Не несут! И, с запасной запиской в кармане, объясняющей свой преждевременный выход и задержку террористов —
... Николай Яковлевич очень взволнован... из окна через бинокль он видит наблюдение, слишком откровенное... Я — не провален ещё...
— 8 часов! уже там, на бульваре, их смотрят! — Богров выходит на улицу сам.
На первый в жизни акт.
Уже стемнело. Филёры. Не прорваться Николаю Яковлевичу...
Вот и сам Демидюк. Чтоб не попасть под глаза террориста из своего окна — знак ему, дальше, дальше, и к Фундуклеевской.
И вот — билет в руке!!!
Самообладательно — ещё раз перегнуть, его, и в карман фрака.
Судьба правительства. Судьба страны.
И судьба моего народа.
А по Фундуклеевской, по Владимирской, а на Театральной площади — почти сплошная толпа. Тысячи глупых людей хотят хоть глазом увидеть проезд своего глупого царя.
Автомобили и экипажи с разряженной знатью — подъезжают и подъезжают. Ещё час до спектакля, а театр полон.
(Но уже за 8 — а террористы не сошлись на бульваре. Опять отложили? — но как они всё перекладывают? По телефону? так его и подслушать можно, вот Певзнер, а если догадалась и полиция? А если отложили — то покушенья не будет? — и для чего ж идёт Богров? Да, собирать приметы и дать ложный сигнал — кому? какой? о чём? И помешать покушению — безоружный и без содействия?)..
Рядом с каждым билетёром — полицейский офицер. Как гордо иметь честный законный билет, выписанный на твоё собственное имя. А фрак, безукоризненные жесты и манеры тем более сливают тебя с этой знатью.
(А вдруг вот сейчас — обшарят, и легко найдут браунинг с восемью патронами?.. Страшный момент: сейчас-то и обыщут, это естественно!)
В вестибюле похаживает Кулябко. Всё-таки — ждёт известий. И — в мундире, при орденах, вот тут, при всех открыто, готов разговаривать со своим любимцем.
Ах, какой глупый селезень, даже жалко его иногда. После того как дал билет, появилось сочувственное к нему.
За колонной: да ведь я же здесь под перекрестным досмотром, нам очень опасно разговаривать, на виду.
— Вы думаете, их агенты и в театре?
— О, ещё бы! У них связи...
По-думаешь, ещё бороться ли с ними. По-думаешь, ещё портить ли отношения.
А — свидание на бульваре? Отменено. Опять? Перенесли на частную квартиру, не известную мне. И Николай Яковлевич переедет туда, после 11 часов.
Бросило в жар Кулябку, вытирает пот из-под кительного воротника. Обкладывали, обкладывали добычу — и всё зря? Просочатся и уйдут? Вместе и с наградами? Ускользнут?
— Так слушайте, идите и проверьте: дома ли ещё он? (Ах, опять перебрал! Трудней всего — равновесие).
— Так я только что вышел — он был дома.
— Нет, нет, вернитесь и проверьте, сейчас же!
— Так я же для него — в театре, как же я вернусь?
— Ну, скажите... перчатки забыл.
В поту заёжило жирного — и как могла промелькнуть к нему жалость? Одолеть всю недостижимую неправдоподобную высоту — зачем? чтобы теперь сползать назад? Билет в кармане — и как нет билета.
— Идите, идите, голубчик! — торопит, гонит Кулябко со всей своей страстной суетой. — Идите проверьте, вернётесь — доложите.
Сползая, сползая по остроганному, но хоть без занозы. Сползать — вряд ли легче, чем подниматься. И — как уже устали все мускулы кольца!..
Идти домой? Глупо, и не протолпишься, не успеешь вернуться к началу. Не домой? — филёры доложат потом, что не возвращался.
Но — потом. После.
Перешёл на ту сторону Владимирской. Потолкался минут пятнадцать около кафе Франсуа. А может — за ним уже теперь следят? И вот — уже всё провалилось? А в такой толпе не откроешь слежку.
Вернулся в театр, к другому контролю. Полицейский чиновник не пропустил: билет уже использован.
Но зорко видит и спешит на выручку Кулябко: этого — пропустите! этого — я знаю сам!
Ну, что? Дома, сидит ужинает. Но — заметил наблюдение за домом, грубо следят, очень встревожен. (Раньше бы это сказать! Забыл, а в кармане даже записка).
Значит, Николай Яковлевич никуда не выйдет. Значит, Кулябке пора успокоиться.
И — ещё, ещё не начинается спектакль. Вся густая разряженная публика расхаживает по фойе, в буфетной, по коридорам — показываясь и разглядываясь. За десятки лет киевский оперный театр не видел такого собрания. Много и петербургских.
Это была — его публика! Она думает, что пришла на “Сказку о царе Салтане” да посмотреть на ожерелья царских дочерей, — а она увидит, чего не видела Россия, и ещё внукам будет рассказывать каждый: это при мне убивали Столыпина, вот как это было... Эта публика не видела, как взбираются под купол, под верхнюю площадку, — она увидит только последний фокус.
Он вот как придумал: выпирающий карман брюк прикрывать широкой театральной программкой, в полуспущенной руке.
Звонили звонки. Обдавая духами, шли дамы в цветных платьях. И — военные, военные, больше всего военных.
В генерал-губернаторской ложе, слева над оркестром, возвышался царь с парой дочерей. Царицы не было видно.
И Столыпина среди крупных чинов у подножья — сзади издали опять, не разобрать. Но он должен быть там: театр тем и отличается от гулянья в саду, что здесь места — по чинам.
Гасли лампы. Увертюра. Раздвигался занавес. Глупые девки в идиотской деревенской избе, разряженные как можно по-русски, что-то вздорили, а вздорный царь подслушивал их и выбирал невесту.
Он вот что ещё придумывал: почему считать себя обречённым? почему после выстрела не бежать? Все, конечно, растеряются, можно выскочить из театра, схватить извозчика?..
Надо быть уверенным, что за ним не следят. Не похоже на Кулябку, а всё-таки. А если следят — тогда ничего не сделаешь, тогда успеют руку перехватить в последний момент.
Значит, в первом антракте нельзя пробовать. Первый антракт — на проверку слежки: быстро уходить в уборную одному, быстро переходить по лестницам. Хорошо, значит можно отложить акт — на один антракт.
Или — вообще отложить?..
Ведь в этом гореньи, в этих расчётах меньше всего думал: а вообще-то — насколько неизбежно? именно ему?
Но — слишком много удачно сошлось. Как бросить бы три кости сразу — и на всех трёх по шестёрке!
И кто ж бы другой это сумел?
Антракт. Начал быстро ходить, проверять.
Нет, не следят.
Наёмным биноклем с разных мест рассматривать: где же Столыпин? И — сколько лиц и как охраняют его?
Там впереди, впереди... У подножья царской ложи никакого явного караула не было. И не угадывалась рассадка специальных людей. Там, впереди...
Да, Столыпин в белом сюртуке сидел в первом же ряду под царской ложей, и почти у прохода.
Без всякой видимой охраны. Так, собеседники.
А не время ли — вот и идти на него?
И — горячий удар внутри.
Нет, ещё какая-то неготовность, какая-то ещё разведка. Да ведь антракта — три, и ещё потом разъезд.
Небывалый партер: эполеты, эполеты, звёзды министров, звёзды и ленты придворных, бриллианты дам.
Как объявлено: народный спектакль.
Он — вот что вдруг заметил и вспотел: мужчины почти все в мундирах, военных или чиновных, а кто в гражданском — то не во фраках, а в светлом летнем, такая жара.
И только почти он один ходил между всех чёрным пятном. Заметный...
Просчёт.
И — опять Кулябко: неприлично близко подошёл, поманил в закоулок — и ни о чём же новом, просто так, разговаривать о Николае Яковлевиче.
Отделался от Кулябки только началом второго акта.
И теперь уже, из 18-го ряда в первый, уверенно видя в бинокль затылок Столыпина — только его, не спектакль, — просидел весь акт неподвижно, скорчась.
И такую ненависть в себе ощущал, что мог бы его глазами заколоть через бинокль.
Антракт.
Публика почти вся выгуливала из зала, немногие оставались.
И опять же — Кулябко. Кивал — отойти в закоулок.
За все дни он так не кипятился, как сейчас: прошло полтора часа — и где же там Николай Яковлевич, не ускользнул ли мимо филёров? В театре — вам нечего больше важного делать, незачем дольше оставаться. А ступайте домой и следите за Николаем Яковлевичем.
Зануда, не взял слежкой — дожуёт хлопотнёй, до третьего антракта не даст дожить. Не согласиться — не отстанет. А сейчас уйти — кончено всё.
Быстро, сразу, не возбуждая подозрений: ухожу.
И — уходить.
Понимая — что никогда уже не удастся больше. И даже — обман обнаружится через несколько часов.
Это был — последний момент!
В коридоре скрылся от Кулябки — и повернул!
И повернул! — и пошёл в зал, рискуя же снова встретиться с Кулябкой. (Ну, забыл бинокль, перчатки.)..
Не было Кулябки.
Но могло — Столыпина не быть на месте, в единственный этот момент.
Был!!!
И стоял так открыто, так не прячась, так развернувшись грудью, весь ярко-белый, в летнем сюртуке — как нарочно поставленный мишенью. В самом конце левого прохода, облокотись спиной о барьер оркестра, разговаривая с кем-то.
Почти никто не попадался в проходе, и зал был пуст на четыре пятых.