Он спешил ко главному: сразу проверить, противодействие или сочувствие по своему раздору с Жилинским встретит в приехавшем. Только в поглощающем этом разногласии можно было узнать, говорит ли командующий с другом, как предвещали глаза.
И он стал с надеждой толковать полковнику, ещё, ещё проверяя его глазами, почему надо наступать на северо-запад, и как Жилинский сбивает его на северо-восток, оттого получается в среднем — север и веер. Он подробно это объяснял, как бы донося самому великому князю, — да завтра-послезавтра Воротынцев и доложит.
Самсонов говорил медленно и переходил к следующей мысли не раньше, чем обстоятельно излагал предыдущую. И, как все генералы, не любил, чтоб его прерывали.
Воротынцев и не прерывал. Не мелькало возражения на его вертикальном чистом лице, подведенном укороченной тёмно-русой бородкой. Только быстрые светлые глаза не достаточно смотрели на Самсонова и не в согласии с его пальцем — на карту.
Сзади ближе подошёл и почтительно стоял Постовский, не вмешиваясь. Филимонов в отдалении неодобрительно скрипел креслом.
Сказал Самсонов, что по разведывательной сводке Северо-Западного фронта противник, по словам жителей, перед Первой армией бежит...
Полковник как бы чуть дрогнул головой. Как бы смущённое, виноватое появилось на его лице. И — непрямо Самсонову, а всё щурясь туда, в немое пространство карты, он тихо сказал, как надохнул:
— Ваше высокопревосходительство... Не будем слишком в этом уверены. А что говорит ваша армейская разведка?
Так и кольнуло Самсонова в сердце. Ох и ждал же он тут недоброго, так и есть!
— Так у нас — что ж?.. — с неохотой ответил он, как пожаловался. — У нас 13-й корпус Клюева даже не имеет казачьего полка до сих пор. А кавалерийские дивизии — по своим заданиям, на флангах. Так что разведку и вести нечем.
И, чтобы вернее перехватить противника, нельзя наступать центральными 13-м и 15-м корпусами правее, чем на север, чем вот на Алленштейн. И до Балтийского моря здесь уже не так далеко, уже пройдено больше.
И так же тихо, будто от Постовского втайне, Воротынцев спросил:
— А — сколько пройдено? От мест развёртывания?
— Да... кто сто пятьдесят, кто сто восемьдесят...
— И ещё — качания?
— Качания, потому что меня штаб фронта задёргал.
— А вот тут, до немецкой границы, — Воротынцев водил внизу по карте, — всё тоже — пешком?..
Дерзкое это допрашивание полного генерала не смел бы он производить, но его глаза остановились на Самсонове не с дерзостью, а признанием совиновника. И Самсонову только согласиться осталось:
— Пешком. Да тут и железных дорог нет...
— Десять дней, — считал Воротынцев. — А — днёвок?
Лёгкими вопросами так и взрезал. Ну, тем лучше, что всё понимает.
— Ни одной! Жилинский не даёт. Вот прошу. О главном прошу!.. Пётр Иваныч, принесите наши донесения!
Постовский, приклоня голову, засеменил, ушёл. И будто спохватясь, что не найдёт без него Постовский бумаг, вскочил и твёрдыми недовольными шагами ушёл Филимонов.
— Остановиться передохнуть мне больше всего сейчас надо! — объяснял командующий. (Это счастье, что в Ставке понимают, ведь обычно только погоняют). — Но с другой стороны... и противника упускать нельзя, правда. Фронт погоняет нас, чтобы немцы не ушли за Вислу. Остановимся — выпустим. Наши орлы...
“За Вислу” — не проняло Воротынцева. Не принял, не отозвался.
План-то кампании известен полковнику?
Известен, известен... (Кивнул Воротынцев, но не очень радостно). Охватить немцев с обоих флангов, не дать отступить ни к Висле, ни к Кенигсбергу. План был известен обоим, но нынче все вопросы стояли как новые, не проверенные.
— У меня, — усмехнулся Самсонов, — было и свой план появился, да поздно.
— А — какой? — насторожился полковник.
Нравился, понравился он генералу, а в таких случаях Самсонов сразу бывал откровенен.
— Да вот, если угодно. — Не хватало карты. Перешёл генерал налево, обе ручищи положил на низ стены и поволок их по крашеной плоскости вверх: — Пустить бы наши обе армии рядом, по двум берегам Вислы. Тогда мы локоть к локтю. А у немца вся густота прусских дорог пропадёт. И вообще ему живо из Пруссии убираться.
Взгляд полковника повеселел, с живостью смотрел он на генерала. Так казалось, что оценил самсоновский план.
— Хорошо! Смело! — Но напрягся, соображая: — А никогда б не разрешили: Вильна и Рига без защиты.
— Не разрешили бы, — вздохнул Самсонов.
— И ещё, — теперь уж полковник не мог отстать, — самим загнаться вглубь польского мешка? а там и прихлопнут? И тыл открыт? Это — оч-чень решительно надо действовать!
— Я и не подавал, — махнул Самсонов. — Я только о направлении подал. На имя Верховного, 29 июля. Но — не ответили. Почему, вы не могли бы выяснить?
— Узнаю! Непременно.
Разговаривалось всё легче. Да! ведь ещё не знал приезжий главного: противник всё-таки обнаружен! Вчера. И — где? Слева! Вот — Орлау, вот здесь! и — силою около двух дивизий. Наш Мартос (Самсонов поправил на карте флажок 15-го корпуса, и без того сидящий плотно) не растерялся, из походного положения развернулся — и дал бой. Горячий бой, у немцев были заранее укреплённые позиции, всё поле сражения в трупах, наших — тысячи две с половиной. Но — победа! Нами взяты тяжёлые пушки и гаубицы. И сегодня утром немцы ушли.
— Так поздравляю! — не вполне обрадовался полковник. — Это — то, что нужно! И нашли противника! А — какой корпус?
— Шольца.
— Шольца? — И тут же в щёлочку: — Преследовали?
— Да где, — вздохнул Самсонов. — Сами еле бредут.
Вот тут уместно пришлось и рассказать историю с полковым черниговским знаменем, георгиевским за 1812 год и за Севастополь. Полковой командир Алексеев с развёрнутым знаменем... Вокруг древка — смертельный бой... Георгиевский знак выламывали затвором, лёжа... Теперь прибито к казачьей пике.
Самсонов живо видел эту сцену и, пересказывая, волновался: он ощущал честность и простоту этого боевого случая. А Воротынцев не удивился, даже несколько раз кивнул, как будто знал, давно знал этот случай, а теперь только сочувствует. И:
— Та-ак, — опять рассматривал карту. — Значит, слева. Значит, нашли противника, никуда он не бежит?
— Я ж и говорю, — гудел Самсонов, — если противник обнаружен слева, если он уходит налево, и это ясно ребёнку, — зачем велят справа корпусом Благовещенского охранять до озёр, завтра брать Бишофсбург? Эвон где! Чтобы только Жилинского успокоить — откололи корпус и гоним направо, гоним отдельно... Что это будет?.. Там — на обеспечение, здесь — на обеспечение, а наступать?
— Нашли налево и наступайте налево — решительно советовал Воротынцев. — Но если и две дивизии только заслон, — прощупать бы его?
— Да чем наступать? Два с половиной корпуса?
— С половиной?
— Ну, потому что: Клюев да Мартос, а 23-й раздёргали, где-то и Кондратович ездит, свои части собирает.
Воротынцев тем временем присел на пружинных ногах, растворил два пальца жёстким циркулем по масштабу карты, снова поднялся и раствором стал откладывать от живота к глазам, от Остроленки к корпусам. Он как бы для себя это, между делом, не показательно, не в науку откладывал, — но Самсонов запнулся, смолк, и глазами считал за полковником.
И покраснел.
Шесть полных раз отложился раствор от Остроленки до 13-го корпуса.
Нет, не урок! Воротынцев не с торжеством, не с превосходством, а с горечью вскинул на командующего глаза — он не упрекал! он хотел понять: почему? Почему не вдогонку за корпусами?
— Тут... с Белостоком связь хорошая, — сказал Самсонов. — ... Ведь спор всё время идёт. Надо разобраться... — сказал Самсонов. — ... Отсюда интендантства, обозы легче подогнать... — сказал Самсонов.
Но краска сильней заливала его щёки и лоб, он чувствовал. То, что не поправу, а по-подлому бросил ему Жилинский — “труса”, то имел истое право подумать сейчас полковник от Верховного.
Как это случилось? — командующий даже не понимал. Как эту простую мерку, эти шесть дневных переходов он не отложил раньше, своими пальцами сам? Ведь это сразу видно!.. Как Бог свят, он не виноват! Он нисколько не трусил идти с корпусами. Но его затуркали, закружили, события напирали быстрей, чем переваривал котёл головы, весь этот вздор держал его дневными и ночными когтями...
А корпуса шли, шли.
И ушли.
Не признавая ответа, взгляд Воротынцева всё так же горел на командующем.
Нижняя часть лица Самсонова, разглядел теперь Воротынцев, была усами и бородой — государева, под Государя, и так же почти скрыты как будто спокойные, но далеко не уверенные губы. А выше всё шло крупней — и нос, и глаза, и лоб особенно. И проседь. И как будто в вечном покое застыло всё это. Но тлелся под неподвижностью беспокой.
И прорвалось, вспомнил командующий:
— Да! сам на себя наговариваю... Приказ фронта: место штаба армии менять пореже и только по разрешению! Вот и потолкуйте с ними.
— Как же вы сноситесь с корпусами?
Полковник всё вложил, чтоб этот вопрос был не инспекторский, а дружеский. Но Самсонов насупился.
— Да плохо. Конные связные, трёхкрестовый аллюр, еле-еле за сутки доходят. Песок глубокий, автомобиль вязнет.
Этот полковник, конечно, считает себя умнее всех и здесь и в Ставке. Он наверняка думает: эх, пустили б его командовать! Он никогда не поверит и не представит: могут так закрутить, что этих шести переходов просто не успеешь заметить.
— А лётчики?
— Да все неисправны, чинятся. А то без бензина. А немецкие всё время летают.
— А телеграф?
— Только частью, — чмокнул Самсонов сожалительно. — Рвутся провода. И не хватает. Честно говоря: Найденбург взяли 9-го, я узнал 10-го. Под Орлау начали бой вчера, я узнал сегодня. Тут о своих не знаешь, не то что о немцах.
Постовский один, без Филимонова, внёс донесения в двух папках.
Каждый день приходили вчерашние письменные донесения о том, что делали корпуса в основном позавчера, и каждый день писались к вечеру приказы на завтра, которые корпусам никак нельзя было выполнить раньше чем послезавтра.