Жилинский вот почему и просит господ присутствующих дать ему санкцию на повторение операции вокруг Мазурских озёр.
Не только, вскочивши, всё потерять — службу, армию, погоны, но кожу головы содрать, она пылает! — ложь! ложь! но где-то есть пределы лжи?! И вырываясь локтем из хватки Свечина и забыв, что сегодня тут не встают, — Воротынцев поднимался бешеный, не предвидя первого слова своей ярости, — и услышал властный голос великого князя:
— Я ещё попрошу полковника Воротынцева доложить о собственных впечатлениях. Он ездил во Вторую армию.
И взрыва не произошло, свистящий пар ярости разошёлся прозрачно. И колодкой предосторожности сжало прыгающее сердце, колодкой пословицы: “господин гневу своему — господин всему!”.
— Наш разбор тем более необходим, ваше императорское высочество, что армия Ренненкампфа ещё сию минуту угрожаема, и может кончить даже хуже, чем армия Самсонова.
(Слишком звонко, тише, тише, пар на выбросе).
Как выбило бы стекло, и холодный мокрый ветер оттуда бы рванул — все поёжились, зашевелились, и великий князь тоже.
Но от фразы ко фразе ровней, ровней, Воротынцев повёл речь будто тщательно приготовленную, взвешенную в пропорциях:
— Господа! От Второй армии никто не приглашён на наше совещание, да почти уж и некого приглашать. Но эти дни я был там, и дозволено будет мне выразить, что сказали бы ныне покойные или попавшие в плен. С той прямотой, какую воспитывали в нас и какая прощается мёртвым...
(Только б голос не сорвался, не захлебнулся!)
— ... Я не буду говорить о доблести солдат и офицеров — здесь её не подвергали сомнению. Достойны войти в хрестоматии полковые командиры Алексеев, Кабанов, Первушин, Каховской. Если тысяч более пятнадцати вышло из окружения, то благодаря нескольким полковникам, штабс-капитанам, а не командованию фронта!.. Когда не было двойного превосходства немецкой артиллерии, а иногда и при нём, наши части выигрывали тактические бои. Под сильнейшим обстрелом они часами держали оборонительные линии, как Выборгский полк в Уздау. 15-й корпус под водительством блистательного генерала Мартоса — только наступал и только успешно! И несмотря на это, армейское сражение привело нас не к неудаче, как выражались тут, но к полному разгрому!
Этим словом он наполнил и едва не взорвал всю комнату. Ветер разрыва хлестнул по лицам.
Это слово — разгром, было вперекор и Верховному. Так он не мог признать перед Государем, хотя и намеревался повинную голову сложить перед Его Величеством. Он не мог признать — а не вмешался. Осанистый, породистый, долговытянутый, он высокомерно, гордо сидел. (Так близко рождённый к монаршему месту — а всё-таки не на нём).
— Надо сказать, мы могли этого опасаться. Русский Генеральный штаб через разведку знал заключение германского командования: в их играх русская сторона всегда наступала так, как сейчас Вторая, — и всегда немцы успешно атаковали именно левый фланг именно наревской армии. И именно так послали генерала Самсонова... Я... слышал здесь, что вся вина — на нём. А мёртвые не возражают. И нам никому тогда ни в чём не надо исправляться. Это очень удобно, но тогда, простите моё самонадеянное пророчество, такие катастрофы будут повторяться, и мы рискуем проиграть всю войну!!
Прошелестело возмущение. Жилинский поднял тусклые глаза на Верховного: этого неприличного полковника пора же оборвать, посадить.
Но Верховный, умеющий быть так резок, не шевелил запрокинутой головой. Он только показывал, что он — хозяин делу.
— ... За покойного Александра Васильевича я, впрочем, обязан возразить выступавшим. Приехав из Туркестана в Белосток, он нашёл нелепым готовый план, предложенное ему направление армии вглубь Мазурских озёр, в очевидную пустоту. В край крепостей и озёрных дефиле. Свои встречные оперативные соображения он изложил в докладной записке Верховному Главнокомандующему и 29 июля подал её начальнику штаба фронта генерал-лейтенанту Орановскому!
(Голос уходит вверх! — ниже, ниже).
— ... Шли дни, он недоумевал: никакого отзыва на ту записку не приходило. Он просил меня непременно выяснить в Ставке, и вчера я узнал, что великий князь никогда этой записки в руках не держал!
Живой труп мертво оскалился на Воротынцева. Раз Верховный молчал, приходило время вмешаться самому:
— Мне ничего не известно об этой записке.
— Тем хуже, ваше высокопревосходительство! — Воротынцев как будто даже обрадовался возражению, так и повернулся к Жилинскому. — Значит, истины не выяснить без следствия! И если таковое будет, я буду просить найти эту бумагу!
Перетрях негодования прошёл по лицам генералов: уже всё было выяснено, о каком ещё следствии этот дерзец... Все смотрели на Верховного: надо же остановить безумного полковника!
Но закованно, высоко перед собой, выше Жилинского смотрел великий князь, с резной красотою головы.
Несвойственно себе выходя из сухого тона, Жилинский погорячился возразить:
— Вероятно, генерал Самсонов взял бумагу обратно.
А Воротынцев как ждал:
— Нет, он не брал её обратно, это достоверно! — И бил в своё, глядя никуда иначе, ни на кого, только на Жилинского, только на Жилинского, такого занебесного из Остроленки, из Найденбурга, из Орлау, а теперь лишь руку протяни — трупно-серого, костистого старика с плохо разгибаемою спиной. — Отклонение, предложенное генералом Самсоновым и отчасти им осуществлённое, было верно, ибо охватывало противника глубже, чем предполагал штаб фронта, только ещё недостаточно глубоко! И растяжение фронта армии создалось в неменьшей степени от непонятного упорства фронтового главнокомандования цепляться за глухой угол Мазурских озёр.
— Это — не угол озёр, это — связь между армиями! — ещё раздражённей перебил Жилинский.
Но Воротынцев уже почувствовал немой сговор: Верховный его не перебьёт. А эти — все вместе не переговорят. Он дорвался, он ездил не зря! Он холодел, разумнел, и даже в насмешку складывались его губы. Фразу за фразой как петли, как петли он метал на Жилинского, и набрасывал, и набрасывал:
— Это не связь между армиями, когда одну форсируют к наступлению, а другую почти располагают на отдых! Это не связь между армиями, если пять кавалерийских дивизий генерала Ренненкампфа после Гумбинена не бросаются преследовать противника, а в дни катастрофы Второй армии не посланы на выручку. Штаб фронта как будто нарочно рассогласовывал действия армии и послал в наступление Первую на неделю раньше — зачем?? Или связь между армиями в том, чтобы 10 августа отобрать у Самсонова корпус Шейдемана к Ренненкампфу, 14-го назначить его оттуда под Варшаву — он не нужен в Пруссии в тот день, когда решается сражение Второй армии...
Об этом откуда Воротынцев узнал? Это были уже грехи Ставки. Данилов подозрительно посмотрел на Свечина, забеспокоился:
— Это были стратегические соображения. Готовилась Девятая армия для берлинского направления...
— А Вторую — пусть волки гложут? — нагло отбил Воротынцев. — ... 15-го августа его всё же посылают на помощь Второй, но штаб фронта даёт корпусу неверное направление! 16-го корпус опять назначен под Варшаву. А 17-го генерал Ренненкампф уводит его на север — и это связь между армиями? А ведь только для связи между двумя армиями и был создан Северо-Западный фронт. Генерал Самсонов был обвиняем в отсутствии решительности, но высшую нерешительность проявляло главнокомандование фронта, оставляя для страховки, на коммуникации, на “прикрытие полосы”, не отводить от Бишофсбурга, не продвигать от Сольдау — половину войск!!
В одну точку жёг и жёг Воротынцев, да не в усы ли Жилинского, так они затряслись, задымились?
— Где половина? Где же половину? — зашумели, возражали уже не только Данилов, но и тупой любимец его, полковник, Ванька-Каин, туда же.
— Считайте, господа: два армейских корпуса — правый и левый, да три кавалерийских дивизии, ровно половина. А другой половиной Самсонову велено наступать и одержать победу. И если фронтовое главнокомандование задержало фланги — так оно и должно было их двинуть на выручку центральным. Да, генерал Самсонов делал ошибки, но оперативные. Ошибки стратегические надо отдать штабу фронта. Самсонов не имел над противником превосходства сил, а фронт — имел, и вот сражение проиграно!.. Надо же делать выводы, господа, зачем тогда наше совещание? вообще — штабы? Мы не умеем водить части крупнее полка! — вот вывод.
— Ваше императорское высочество! Я прошу прекратить бессмысленное выступление этого полковника! — потребовал Жилинский, пристукнув по столу и выказывая, что ещё совсем он не “труп”.
Великий князь холодно посмотрел выразительными крупно-овальными глазами. Сказал твёрдо, негромко:
— Полковник Воротынцев говорит дело. Я для себя беру здесь много поучительного. Я нахожу, что Ставка, — он посмотрел на Данилова, тот опустил бычий лоб, а Янушкевич передёрнулся чуткой спиной, — почти не руководила этой операцией, целиком доверясь Северо-Западному фронту.
Да знал он цену Данилову! — даже в докладах, им подготовленных, он часто схватывал нить быстрее, чем сам Данилов, жвачный.
— ... А что полковник скажет неверно, вы можете тотчас поправить.
Жилинский, кряхтя, поднялся и вышел по нужде.
А велик был соблазн Верховному: вот, представлены доводы. Развить их, создать следственную комиссию. И Жилинский с позором изгнан, а Ставка чиста от обвинений.
Однако своею вчерашней милостивою телеграммой Государь указал великому князю другой путь: путь прощения, оставив перекоры. Да вот и пришёл, ещё не объявленный, высочайший указ произвести Орановского в полные генералы — материалы на производство имеют свой ход, независимый от хода боевых операций, их не повернуть.