Младший брат! Гордость моя, Иван Феофанович!
С ужасом, но кажется уже и с гневом, Ярослав спешил дальше. Ведь предупреждали: мародёров — пороть нещадно, наказывать телесно! Но мародёры представлялись далёкими чужими злодеями, не своими же нарвцами, не из своего же взвода!
Сейчас — с оружием и с полной амуницией поставить их на солнцепёке в строй! И — разнести их, прочесть им та-кое внушение! И каждого разобрать — кто что взял! И — каждого заставить бросить...
Вот тот дом! Ворота были нараспашку, и видно, как во дворике обмывался в жарком токе углей закопченный котёл, пристроенный на шестиках. А вокруг сидели на кирпичах, на ящиках и как попало человек пятнадцать из харитоновского взвода. На земле и возле ног стояли у них консервные банки, лежала еда разная, уж ею особенно и не потчевались, а больше — пили, котелками и кружками черпая из котла.
Сразу мелькнуло: перепились! из котла черпают хмельное!?.. Но тогда зачем костёр?..
Нет, хмельность лиц была не пьяная, а благодушная, — доброжелательность пасхального розговенья. С застольной мирной неторопливостью улыбались друг другу, беседовали, рассказывали. В стороне, в пирамидках по несколько, стояли ненужные винтовки.
Увидели своего подпоручика — не испугались, а оживились, обрадовались, место расчищали:
— Ваше благородие!.. Ваше благородие, сюда, к нам извольте! — а двое с кружками засуетились, один полоскать, один и так, наперегонки зачерпнули, наперегонки понесли ему, горячие и полные всклень, с улыбками пасхальными:
— Ваше благородие, какова какая!
А Наберкин — маленький, кругленький — да на ножках быстрых, всё-таки выпередил, и голоском писклявым:
— Испейте какаву, ваше благородие! Вот ведь чем немец подкрепляется, стервец!!
И... — не кричать. Не распекать. Не строить в наказание. Даже не отклонить протянутое от изумлённого сердца.
Булькнул Харитонов горлом пустым. Потом уж и глотком какао.
Задняя стена двора была невысока, за ней — незастроенное место, а дальше — горел двухэтажный дом с мансардой. Мелкими выстрелами лопалась черепица в огне. Сперва густо-чёрный дым вываливал из мансарды, а там прорвалось сразу в несколько языков сильное ровное пламя.
Видели, но никто не бежал тушить.
Дым и пламена с треском выбрасывали, выносили вверх чужой ненужный материал, чужой ненужный труд — и огненными голосами шуршали, стонали, что всё теперь кончено, что ни примирения, ни жизни не будет больше.
30
За ночь отступя от Бишофсбурга на 25 вёрст, отгородясь от немцев обновлённым арьергардом всё того же Нечволодова, — потрясённый Благовещенский с утра 14 августа остановился в местечке Менсгут, и ни он, ни его штаб за весь день не отдали никаких распоряжений по корпусу. Арьергард стоял на позициях, покуда считал нужным. Части дивизий пехотных и кавалерийской отходили, поелику им было удобно так, без спросу и без оповещения корпусного командования. Генерал-от-инфантерии Благовещенский никогда не командовал на войне даже ротой — и вот сразу корпусом. Он бывал заведующим передвижением войск по железным дорогам, начальником военных сообщений, а в японскую войну дежурным генералом при штабе, где выписывал литеры на проезд по железным дорогам и составлял научное руководство, как, в каких случаях и кому эти литеры выписывать. А вчера его жизни был нанесен крушащий удар — и душа генерала нуждалась теперь, в покое, собирать и склеивать осколки.
Да весь день было и тихо: отошли за ночь так далеко, что немцы не притесняли. Но военный покой недолог, и суток не дали отдохнуть! В шестом часу вечера послышались звуки боя с севера, со стороны арьергарда. От дальних немецких орудий стали перелетать фугасы и в сторону Менсгута. Снова взмутилась тревога в груди генерала Благовещенского, и помрачнел его штаб.
А тут — не хватало! — совсем с другой стороны, от выставленной в боковое охранение донской сотни, прискакал в Менсгут казак с донесением. В донесении-то у него всё написано было правильно: что его сотня имела столкновение с противником за 15 вёрст отсюда, — но его самого распирало: рассказать, что и он там был! и он вот, даве, с немцами дрался! И на окраине Менсгута увидя другую сотню своего же полка,
=====
ЭКРАН
=====
позамедлил ход коня, лихой казачок,
и тряся донесением,
и за плечо себе показывая — мол, бились! —
радостно крикнул землякам:
— Немцы!.. немцы!..
И поскакал, ему мешкать нельзя, ему в штаб
донесение сдавать.
= Но земляки, на просторном дворе, за огорожей,
так и скинулись: немцы?!.. вот они — немцы?!
Батюшки, а у нас не сёдлано!
Заметались, заседлали,
из конюшни выводят бегом,
в торока вяжут,
вскакивают —
да уж и со двора! со двора!
Конский топот.
= Эх! сотня едва ль не вся — галопом по улице!
Топот
по улице!
= А с поперечной, издалека
подъесаул (их же полка, погоны те ж) как увидел:
= проносится, проносится конница!
= да бежать назад, да бежать!
Тут недалеко — штаб.
И — к драгунскому полковнику. Тот читает как
раз
донесенье от первого казачка.
Подъесаул:
— ...сподин ...овник, разрешите доложить?..
На соседней улице — немецкая конница,
силой до эскадрона!
И нисколько же не напуган подъесаул:
— Разрешите охрану штаба развернуть
на отраженье кавалерии!?
Драгунский полковник не медля, полноголосой
командой:
— Дежурный по штабу! охрану — в ружьё-о!!
= И дежурный капитан, на ходу:
— В ружьё-о-о!!.. в ружьё-о-о!!!..
= Да какая готовность! — уже выбегает пехота из
своих помещений, винтовки в руках!
Да сколько их! тут две роты!
Свои ж командиры-молодцы неоплошно
командуют:
— Взводной колонной... ста-новись!..
Раз-бе-рись!..
Не до разбору. Вот уже выбегают трусцой
в ворота распахнутые, и сразу заворачивают,
как показывает подъесаул: вон туда! вон туда!
= А в комнате драгунский полковник докладывает
генералу седому, измученному, расслабленному, с
каждым словом оседающему в бессилии:
— Ваше высокопревосходительство!
кавалерия противника прорвалась в селение Менсгут!
мною приняты...
О, как это тяжело больному старику! Этого ужаса
он и ожидал! Ведь он — болен! он — изболелся,
страдалец-генерал!.. к врачам его!..
в больничный покой!.. даже губы его разваливаются,
не удерживая формы рта:
— В Ортельсбург... в Ортельсбург...
= Драгунский полковник энергично распоряжается.
Грузимся! уезжаем!
= Чины штаба собирались карту развесить на стене —
вот и хорошо, что не успели, сворачиваем!
Штабу — недолго собираться! Несут бегом, каждый
знает, что.
= А автомобиль уже готов, подан!
Да и генерал поспешает, как может, его под руку
ведут.
И уже — полный автомобиль! И — тронулись!
в сопровождении верховых казаков, конечно,
а там — экипажи, двуколки, кто на чём —
за ворота! ехать! ехать! скорей!
= Шоссе.
Не шоссе, а поток бегущих,
не бегущих (слишком тесно) — а льющихся.
Каждому, каждому хоц-ца жить, хоц-ца в плен не
попасть —
и пехоте-матушке;
и на зарядных ящиках;
и на пушках самих — все отступают, а мы хуже,
что ль?
и повару при походной кухне, трубное колено на
бок;
и обозникам! и обозникам-то больше всего! им
первым и положено отступать, а им дорогу
перебивают!
Смешанный гул движения.
И в этой реке человеческой
как проплыть автомобилю корпусного командира,
да чтобы всех быстрей, обгоняя? — ему-то
особенно быстро надо, его-то жизнь — самая
дорогая!
Гудеть?
Не помогает.
А вот как: передние казаки
расчищают дорогу,
ну, хоть в обочину, что тебе, морда?! —
а на пустое место вплывает автомобиль,
и сзади замыкается сразу.
Самого-то генерала голова почти не держится, ему
уже всё равно, везите, везите.
= А солнце садится.
И вдаль
плоховато уже видно. Течёт серая масса.
Впрочем, там, впереди — огонь.
Крупней.
Большой огонь.
Ещё крупней, ближе.
Это — Ортельсбург. Он горит.
Он — в едином пожаре.
Часто и непрерывно трескается взрывками черепица.
Как видно от головы колонны:
= да просто ехать туда нельзя, через город.
= Колонна останавливается, останавливается.
Только автомобиль корпусного с казачьим
содействием, взмахами шашек:
— Ну что, бараны? Па-теснись! —
одолевает последние сажени дорожного затора,
сворачивает в сторону, в объезд.
Покачался на бугорках, поехал,
дорогу показал, мимо города. Трогаются и за ним
(в освещеньи от городского пожара).
А назад — уже темно.
Но там, вдали, позади — движение какое-то.
Тревожное, быстрое движение — сюда!
Продирающие вскрики!
— Кава-ле-рия!..
— Об-хо-о-дят!
= Переполох! Куда с шоссе? Пробка!
Страх и ужас на лицах (при пожаренном свете).
Эх, была не была! Свернула двуколка в сторону —
через канаву, по ухабам! —
перевернулась!
= Ничего! Сворачивают, кто может!
Ружейные выстрелы.
Это — наши, из колонны. Бьют — туда, назад, в
кавалерию!
Её и не видно. Тени какие-то, исчезли.
= А тут — лошадь понесла,
сшибло кого-то, да под копыта:
— А-а-а!..
А подале слышится “ура-а-а!”. Гуще выстрелы.
Не поймёшь, кто и бьёт. Вон, в воздух садят.
— Ро-та! в це-епь! залегай!
Фигурки залегают по обе стороны шоссе.
Вспыхивают при земле огоньки их выстрелов.
= Лошадей ранило! Зарядный ящик — понесли!
понесли!
да на людей! да давят!
— ра-а-а?.. а-а-а!..
Обезумевший обоз! люди в сторону прыгают,
с дороги бегут. Что несли, что держали , —
всё кидают.
= Ох, пушку покатило! Сшибла телегу!
другую!
Трещат, ломаются оглобли.
= А тут — постромки рубят! Телегу — в канаву,
сами — на лошадей!
Всё это видно то в отсветах городского пожара, то