— Очевидно, так плотина называется — или мельничная, или от деревни Меркен. Но Меркен мы обойдём тогда, а Шлагу-М не обойти. Только кто Шлагу-М перейдёт — тот будет жив, а здесь...
А здесь — мы и не будем! И тож у плечика, да чтоб не раздавить, привзял Чернега подполковника:
— Ваш выс-благородь, сосватано! Шлите только офицеров по маршруту, а мы всей упрягой возьмёмся!
— И... снаряды... ты понимаешь, Чернега?..
— Да неужель не понимаю! — выскакивал Чернега из палатки. — Лучше руки отвинтим, бросим — а снаряды возьмём. Доколыхаем как бабьи груши!
Вот и настал пожар-подтоп, даже выше захлёстывало, и в такие минуты нет у офицера рук, а руки — у фельдфебеля! У них только покашливание с извинкой, за двести лет заминаются, — а ну-ка их на ... однажды пошлют? Вот задумал бы Чернега снарядов не взять — хоть сто раз приказывайте, а покинули б. Но печёт Чернегу, что — мало снарядов, а каждый снаряд пять солдатских голов спасает, если не двадцать.
И — зарычал Чернега на своих львино, перекрывая все другие команды, ропот, ржанье и лязг. Знала батарея своего фельдфебеля, но ещё и не знала, до этой ночи не было войны! Рык этот львиный всем передавал, чтобы теперь ни одна поджилка не проленилась, что если лошади откажут — пушки на себе понесём. (Рык-то рык, а и с приглушью: в ночь далеко разносится, не проведали б немцы, что мы стронули и куда пошли).
И — завертелась невзгодою погожая тихая ночь, после оброна месяца с одними только звёзданьками. Не объявлялось, а быстрый слух разнёсся и усвоился всеми без отказу: где-то есть мост, и на тот мост надо спешить, а снимут его — мы пропали. Без задышки бегал Чернега вдоль колонны вперёд-назад и поспевал везде разобраться. Гнулись и тянули как против косого дождя, как под обстрелом — не передыхая. Полевая дорога кривуляла и перекрещивалась, на развилках от офицерской разведки ждали маяки. Ближе к речке у Чернеги была своя разведка: ногой дознаться, где топко и насколько. Поработали и до моста: заминались, топли, перепрягали выносы, брали урывом, все подхватывая. И на мосту поработали: на последнем хуторе разобрали сарай — и потом в темноте меняли брёвна, достраивали мост. И лошадей поили. И после моста долго тянулись низинкой, как бы не встрять, ещё перепрягали. А там — крутенько пошло наверх, и опять подпрягали, толкали — и взъехали, наконец, на твёрдое. Вот война: в полуночи перебуженные, чего днём осилить нельзя — одолели ночью. А за тем и вся краткая ночь прошла. Оставив мосток и прорытую тёмную дорогу остальному дивизиону, их батарея уже на освете, прикрываясь справа лесной полосой, беззвучно потянула к шоссе. Никто не стрелял, никто не пересекал им дорогу, отпалились за прошлые дни. Простояла тихая ночь, как будто нет войны.
Перед самым шоссе, не выводя из лесу, батарею остановили. Они пришли первые, значит долог оказался кружной путь, а может полки блукают. Уже довольно развиднелось, но и неполный свет ещё. В версте направо на высоте лежала у шоссе та самая деревня Меркен. Налево же по шоссе, всего за триста саженей, но по откосу и в провале — ждала их заклятая Шлага-М, и если разведка сейчас не встретит на ней огня — через пятнадцать минут батарея уже будет за нею. Ну да сказал командир первого взвода, что через пять вёрст ещё одна такая будет закупорка. А когда и вторую проскочут — донесёт их туда, где были они неполных три дня назад.
Надо было три дня таскаться со всеми орудиями, парками, обозами, ни одного снаряда не выпустив, отломав сорокавёрстный крюк, чтоб теперь дониматься и рваться: ах, если б назад угодить!
На широком пне, на закрайке леса, присел Чернега — и руки свесил, и ноги ослабил: ныли. А есть и спать — перехотелось.
Слышался уже из деревни стук колёс и разговоры. Это — по шоссе наши подходили. Теперь попрут, только успеть бы перед ними.
Вернулась разведка: свободна Шлага-М! Никого!
Свободна. Плотинка две сажени ширины, но свободна. Две сажени? — ой-ой.
И вот уже не таясь, звонкими голосами, на отлёт: “По ко-о-ня-ам!.. Ездовые сади-ись!” — и батарее выворачивать на шоссе и спускаться вниз, к Шлаге.
А вдруг — ударили по деревне Меркен немецкие пушки! И сразу — дом загорелся. И тут же занялись пулемёты с немецкой стороны — да где она, немецкая сторона? — там и немцы, там и наши, там наших больше, там весь корпус наш ещё идёт-бредёт. А в неразгоревшемся дне огневатые вспышки стрельбы помелькивают со всех сторон — и отлева деревни и отправа деревни, и переносом сзаду. И только одна сторона верная, несомненная: Шлага-М свободна, вот тут, под откосом, Шлага-М, до которой они измесили болотце, и ногти срывали в кровь, и надорвали лошадей до упаду. И если теперь побыстрей дорогу занять и туда спускаться, то ещё опережаем обоз — тот, что галопом из Меркена кинулся сюда от обстрела, гудят колёса, а там и пехота бежит по обочинам.
Эти миги поворотные, когда не знает себя ни человек, ни целая часть, когда голос не слышен, и начальник не виден, и ты один решаешь за себя — да не решаешь, ведь думать некогда, — и вдруг решается всё.
Пушки подъехали — лучше позиции не надо! — и спускаться под откос? оттуда не постреляешь. Вскочил Чернега и размахом руки, как тысячу рублей пуская на ветер, показал первому орудию, где ему разворачиваться. И второму!
Могли б не послушать: почему фельдфебель? Подождём командира. Там плотинка нас ждёт, эта плотинка — в Россию! Мы целую ночь спотыкались, потели, толкали, мы — первые, мы имеем право в Россию!
Но щедрость передавалась как переимная зараза, и разученными движениями ездовые заводили пушки, и Коломыка, рожа скулая, уже свою снимал с передка. И бежал штабс-капитан, во все руки махая! что махая? не надо? не надо было? Надо! надо... правильно, молодцы!! И подполковник Венецкий, узенький, из лесу вывернулся и, придерживая на боках шашку и сумку, бежал на высотку сбок деревни. А телефонисты — за ним, разматывая свои катушки.
Уже полный был превосходный свет, а заря запрятана за лесом, за спиной. По открытым холмам впереди и за холмами во все стороны расширялся гремёж. Не ушли, как хотели ночью, — не ушли, не ушёл 13-й корпус, запутался.
Четыре орудия чернегиной батареи развернулись по эту сторону шоссе, передки отъезжали в лес, отсюда же подтягивались зарядные ящики, позиция — лучше не придумать! По шоссе проносились первые безумные повозки, обгоняя друг друга и сцепливаясь, — это здесь, а что на плотине будет? Перебивая их бег, перевалили шоссе, потянули на ту сторону становиться — пятое, шестое, седьмое орудия...
А тут — пехотка поддала, что за скоробеги, где таких берут?
— Кто такие? — львиным рыком через кювет от орудия окликнул их Чернега. — Кто такие? По каким делам?
— Звенигородцы! — отвечали.
Налился Чернега бычьей кровью:
— Да что же вы, грёб вашу мать, — говядину спасать звенигородскую? А мы за вас — отстреливаться? А ну, ворочайсь, давай прикрытие!
И батарейцы на холмик при Чернеге выскочили и не столько голосами, сколько руками, кулаками — остановили звенигородцев. Затолклись, обернулись, соткнулись — и пошла первая волна назад, ещё робко, ещё готовая повернуть. Но и там, как у нас, повиднелся офицер — и не погнал на Шлагу, а повёл в сторону от шоссе показывать, куда.
Ещё не вышло солнце из-за леса, только первым алым разгаром оттуда отдало — звенигородцы окапывались на склоне впереди, батарейцы обносили валками позиции, закладывали снаряды за подрытый холмок, — и утвердилась оборона Шлаги-М, не предусмотренная командиром корпуса, катящего, как попало.
Не сразу она вступила в стрельбу: на ближних вёрстах били неразборно друг по другу, справа и слева, из серёдки вкруговую, из круга в середину. Оттуда стали отваливать, бежать на правое крыло, на ту ж дорогу, какой тащилась чернегина батарея, — и тем же краем леса сюда выбрались два батальона Невского полка с рослым грозным полковником Первушиным, хорошо его знали и узнавали вся дивизия и все артиллеристы. Тут в овражке они собрались, отдышались, раненые перевязались, рассказали, что с ночи идут из дальнего леса, два батальона отбилось на город, и нет их, а их батальоны попали меж огня своего и немецкого, вперекрест по ним били, и вот еле выскочили. Звенигородцы же и палили.
Размежевались теперь, где свои, где чужие. Немцы напирали справа — и сюда, и на деревню, и на город. Как стало солнце вываливать из-за сосен — завиднелся из запада местности черепичными верхушками, трубами и он, город этот Хохенштейн, куда они вчера целый день шли, не дошли. Видать в городе наши были, но в круговом мешке, и завязка затягивалась.
А уже от Венецкого и команды: “Пер-рвое! Угломер... прицел... шрапнелью... трубка... беглый!” — и за первым орудием зарыгала вся батарея.
Шрапнель — она здорово сечёт, если батальон идёт строем — в три минуты его не будет.
В ответ ложились и немецкие снаряды, всё ближе, — но против солнца не находили нашей батареи.
А Софийский полк — прошёл!
Шли батареи, парки!
Шёл Можайский полк!
И — не на минуты, не на снаряды, не на раненых своих пошёл счёт, а вот на эти проходящие колонны: сколько их успеет пронырнуть? сколько отрежут?
Выбило наводчика — стал Чернега за наводчика. Во многих местах уже горела деревня, клубились дымы — а наши вываливали из дыма, ехали, шли и бежали, и не было конца.
Два батальона звенигородцев. Какие-то остатки перемешанных, разбитых частей, откуда-то кучка дорогобужцев, и свой же батя полковник Христинич с отставшей полубатареей.
Узнал! Руками затряс: молодцы, славно! И ему замахали, закричали. Соскочил, обнял штабс-капитана.
И — в канаву, тут долго не наобнимаешься. Стали немцы метко класть по самой дороге — и сбежали с неё, кого не пришибло. Очистилось. Отрезано. Больше уже не пойдут.
Этого и ждал Первушин: теперь и его невцы спускались к освободившейся Шлаге.
Снимались, бежали из прикрытия звенигородцы.
И сам Христинич скомандовал: по одному орудию — на передки! И едва только брали лошади орудие — тут же и гнали широким аллюром на Шлагу.
А Венецкий наш — там не останется?.. Жалко бы, барин уходчивый. Нет, вон сбегают как зайцы, с телефонистами. А уж провод пусть немцы себе мотают.