Со знанием покосился Благодарёв из своего подпёрто-высокого положения:
— Коли надо — всё можно.
— Но мы не монахи, мы военные. Мы пробиваться будем. И как можно скорей, пока силы ещё. Ведь живот грызёт?
— Да уж и отгрызло, — пустыми зубами жевнул Арсений.
Этот сон вповалку придал силы им. Уже не батальоны собирать, а — самим пробиться. Ему, Воротынцеву, пробиться в Ставку, правду найти и правду рассказать. И тогда вся поездка будет не зря! Вот и долг его, и во всей окружённой армии — его одного. А батальоны собирать — есть офицеры кроме.
И вновь — как отложило уши. Воротынцев услышал — тишину. Артиллерия не била больше. Иногда — ружейный дальний выстрел. Иногда — очередь из двух-трёх.
Это могло значить: кончено всё!
И он оперся — вскочить! (Да не той рукой, кольнуло плечо). А получилось — насторожился вслед за Арсением: тот, кажется, ушами шевельнул отдельно и, скинув отупенье, живо смотрел между деревьями.
Хрустя, шли сюда.
Шёл — один. Неуверенно.
— Наш, — определил Арсений.
Раз один — не могло быть иначе.
Но остались у земли.
А тот — шёл. Брёл. Офицер. Худенький. Не молодой даже, юный. Раненый? — так шашка ему тяжела. Что-то знакомое.
— Подпоручик! — узнал, крикнул, поднялся Воротынцев. — Ростовский?
Из испуга — и сразу в радость перекинуло безусого дитятного подпоручика:
— О-о, господин полковник!
— А вас — не эвакуировали? Вы что ж, пешком из госпиталя? — Но ответить не дав: — А карты — нет у вас случайно, а?
На подпоручике — не портупея, но с особой важностью вертикальные подпогонные ремни с пряжками — от каждого плеча и прямо к поясу. А при узенькой фигуре — офицерская сумка самого большого размера, и забитая.
— А как же! — ещё просиял бледный подпоручик и расстёгивал сумку. И, похвалы ища: — Да какая чёткая, немецкая! Я в Хохенштейне нашёл! А в госпитале подклеил.
Но говорил — с усилием. И стоял с усилием. Тошнило ли, лечь хотелось?
— Ах вы, молодец! ах вы, молодец! — потрепал его Воротынцев по спине. — Вы куда ранены? Да, вы контужены. Голова? Ну всё-таки проходит? Вы вот что, шинель на землю и ложитесь пока, вы бледный!.. Я сказал — ложитесь!
А сам уже разворачивал, раскидывал карту по траве — надвое, надвое, надвое. И уже нависал над ней, наклонился как сокол над жертвой. Что он спал полчаса назад, что он вообще способен успокоиться и лежать — было непредставимо.
— Арсений, подай сучков, углы придавить. Так, подпоручик, объясните, как вы шли.
Воротынцев стоял перед картой на коленях, а Харитонов лежал на животе, скрутку шинели держа под грудью и тем возвышаясь. Иногда он отдышивался, а то глаза прикрывал, но старался говорить без перерывов, чётко и пободрей. Он рассказывал и тут же показывал по карте, пальцами без всякой отделки и отроста ногтей, как вчера вечером вышел из Найденбурга, как уже было перехвачено шоссе. Как он приближался к нему, и отходил, и где ночевал. А сегодня пошёл на деревню Грюнфлис, но...
— Как, и Грюнфлис? Когда они вошли?
— Да не соврать... часа три назад...
Пока тут спали...
... Как он думал: найти свой полк при 15-м корпусе...
— И где, по-вашему, мы сейчас находимся?
— Вот здесь точно. Если дальше идти, должна быть вырубка справа, а потом край леса и должно открыться Орлау.
— Правильно, подпоручик! Мы оттуда, всё правильно. Только вам уже полка не искать.
Карта — была, исходная точка — была, остальное — на свой глаз и свой ум. Мысли быстро собирались к нужному, как прислуга к орудию, как рота “в ружьё!”. Там, где зев большого мешка, — туда бросятся все русские: ещё, может быть, не завязано. Все постараются выходить дальше от немецкой западной стенки, а мы выйдем как можно ближе. Немцы тут тоже не очень задерживаются, они гонят дальше — закруглить, замкнуть кольцо. И нет тут езженых дорог, тем лучше для малой группы. А просеки идут как раз на юго-восток, как нам и надо. Только сделать петлю версты на три, обойти безлесный грюнфлисский треугольник. И — всё лесом, и дальше. Железная дорога в густом лесу, по ней никого не будет. И опять просеками. И вот единственное малое место, два раза по полуверсте, у деревни Модлькен, где лес подходит к шоссе вплотную, совсем вплотную. Вот здесь и переходить! И ещё хорошо получается: как можно меньше вёрст. Меньше вёрст — меньше сил, быстрей выходить. Отсиживаться в лесу и ждать, что с шоссе разойдутся, — ложный расчёт, они ещё и колючую проволоку натянут. Нет, как можно скорей! Но сегодня ночью уже не успеть. Значит, завтрашней ночью. А за сутки подобраться к шоссе. Вот и маршрут, и время, и место, и план — готовы.
На раскинутой карте зеленел перед Воротынцевым Грюнфлисский лес — огромный, но всё же расчерченный аккуратно на четверть тысячи прямоугольных пронумерованных кварталов, подсчитанный, исхоженный, подчинённый бежавшим лесникам — почему же не Воротынцеву?
Из своих рассуждений он часть выговаривал вслух Харитонову. Контуженный — это будет слабое место. Но так неотклонен военный порыв подпоручика, с таким сияньем и освобожденьем слушал он план старшего офицера, ещё от травы, от земли набирая сил, что не было сомнений: он не поддаст.
— А какого вы училища, подпоручик?
— Александровского.
— Нашего??
Обрадовались оба. Да вспоминать некогда.
Благодарёв босиком, нежа крупные лапы в траве, стоял рядом в рост, вольно извалясь на одну ногу. Он как бы с высоты аэроплана поглядывал на распростёртую Пруссию. Теперь она была схвачена, была — их.
Несколько часов назад в тупом упадке и бессилии свалился Воротынцев на этом месте. Час назад он не имел силы даже подумать о том, что надо было делать. А сейчас просверкнул и выстроился бессомненный план — и уже казалось Воротынцеву немыслимо минуту упускать, а разжимались и выталкивали пружины: скорей! скорей бы!
— А ну-ка, Арсений, возьми за два угла.
Прокрутили и по компасу сориентировали карту. И маленькая их затерянная полянка стала в строгую систему леса. И поперечная просека показала, как надо начинать идти.
— Ну что ж, ребята? — не терпелось Воротынцеву. — Пошли? — И с опасением на подпоручика: — Трудно? Ещё полежать?
Да, ему бы полежать, но:
— Я готов, я готов, господин полковник!
Арсений чмокнул громко и стал обуваться.
Воротынцев бережно сложил карту, соображая какие ближайшие развороты понадобятся, и прокладывая новые сгибы, чтоб обтёртые старые береглись.
На запад от них ближе всего был простор, но даже оттуда не пробивалось солнце, канувшее за лесную глубь. Бронзово-шелушистые лесины стояли тёмные, и только хвойные головки их, за десятой саженью высоты, отзолачивали ещё.
— Так! — решительно скомандовал Воротынцев, оглядывая, как на больном подпоручике болтается шашка. — Бросьте её!
— Как? — не понял Харитонов. Изумился: — Как?
— Кидайте-кидайте! — властно показывал Воротынцев. — Я вам приказываю! Я отвечаю. Я и сам свою скоро брошу.
Однако оставил.
— Тогда я... сломаю, господин полковник?
— Силы нет ломать. Ты, Арсений, пойдёшь последним. Возьми у подпоручика шинель. — И пальцем ответил Харитонову на протест.
Пошли гуськом. Теперь только с сумкой полевой и револьвером, в ременной “шлее”, худенький юноша старательно, прямо, с головой неопущенной, пошёл между коренастым легконогим полковником и загребающим редкими шагами солдатом. Кроме двух шинелей, двух винтовок, заспинного мешка, котелка, баклажки, ещё нёс Благодарёв свинцовый патронный ящик нераспечатанный, и била сапёрная лопатка по бедру, — а всё как будто налегке.
Прошли они намеченные три квартала, свернули. Ещё с полквартала прошли. Тонкий лунный серпик тоже запал, преждевременная темнота уже наступала в лесу, но Арсений заметил в стороне от просеки, деревьев за десять человека на пне.
— Хо! — как в бочку гакнул он. — Сидит!
Весь лес теперь так, каждый куст мог ожить.
Всмотрелись и офицеры. Сидел. Не стрелял. Не бежал. Не прятался. Но и не бросился навстречу землякам.
Встал. Медленно пошёл к ним.
На просеке ещё хватало света увидеть, что всё на нём землёй измазано, и лицо грязное, а гордо-поставленное и строгое. Прапорщик. Тоже без шашки. Заметил полковничьи погоны, колебнулся, отдавать ли честь. Не отдал, не подтянулся особо. Ну да по-лесному. Хмурился. Как будто задумавшись или в груди его кололо, сообщил не сразу:
— Прапорщик Ленартович, Черниговского полка.
Воротынцев за эту минуту уже разглядел на груди под расстёгнутой шинелью — университетский значок. И, как всякого солдата и офицера привык примерять, что б он был у него в полку, примерил и этого. И ещё додумывал донесенное ушами: Черниговского полка, вот уж какого наверняка близко не было. А впрочем, всё перемешалось.
— Вы ранены?
— Нет. — Хмуро, независимо, а добавил: — Но чуть не убит.
— Не понимаю, — резко поправил Воротынцев.
Мало ли кто “чуть” не убит, об этом бабе после войны рассказывают.
Ленартович показал назад через плечо:
— Я думал на деревню выйти. А там уже немцы. Меня в картофельном поле прижали пулемётом, не знаю, как отполз.
— А где ваш взвод? — торопился Воротынцев. Ночь терять нельзя. Растянулась по небу полоса клочковатых оливковых тучек, но не обещала непогоды. И — пропустил, что тем временем ответил прапорщик, да может и не поверил бы его объяснению, да смешалось и падало больше и крупней, чем судьба этого прапорщика. Не хотел бы он себе такого в полк, а впрочем угадывал, как и из этого студента, с его презрением к военной службе, ещё какого военного человека можно было бы отработать. Статен, голова хорошо стоит.
Быстро:
— Останетесь тут? Или идёте? Мы — на прорыв.
Миг колебания, и вот живей прежнего и вполне готовно:
— Если позволите.
Полковник — резко, жёстко:
— Предупреждаю: все наряды и обязанности у нас будут без чинов. Есть здоровые, есть раненые, вот все различия.
— Хорошо, хорошо! — живо соглашался Ленартович.
Да он ведь был и демократ, его-то особенно мучили эти “высшие” и “низшие”.
— Марш! — кивнул своим Воротынцев.