Однако видя, что его коллеги не спешат высказываться, князь Львов в осторожной форме выразил сам ту мысль, что, приступая к деятельности, новое правительство нуждалось бы определить объём своей власти. Вдаль во времени эта власть ограничивается предстоящим Учредительным Собранием.
Да. Как ни замечательно, что они получили власть, но на Учредительном Собрании их власть должна неизбежно окончиться.
А — до этого? А до этого хотелось бы, чтобы власть была как можно более полной и суверенной. Это надо обосновать теоретически: к кому именно перейдёт полнота власти? Правильно было бы считать, что она переходит именно к правительству. Неправильно было бы считать — что к Государственной Думе. Представляется весьма сомнительным, чтобы Дума могла возобновить свои занятия в этой обстановке: правая часть депутатов утеряна, они не посмеют явиться; да и вся Дума, избранная по столыпинскому закону, окажется слишком правой для нынешнего течения событий. Да и — переизбираться ей этой осенью. Она будет сейчас только стеснять правительство.
Да ведь и есть некоторые деликатности — ну, хотя бы, как подобрались министры, как сложилось правительство, какие отношения с Советом, — не всё это можно огласить в Думе. Удобнее действовать без думских заседаний.
Родзянко этого, конечно, не вынесет. Ему открыто об этом даже и говорить нельзя.
Но если стеснительна была бы Государственная Дума — то тем более думский Комитет, зачем тогда он? Это некий дубляж правительства, это совсем недопустимо.
Но и этого, тем более, пока нельзя высказывать Родзянке.
В чём будет, господа, особая сложность деятельности нашего правительства? В том, что, как всем ясно, весь состав основных законов Российского государства перестаёт существовать в один миг. А новые законы выработаются ещё очень-очень нескоро. Итак, мы будем действовать как бы в безвоздушном пространстве. Вот почему нам особенно нужна полнота власти. Нам предстоит не только исполнительная деятельность, но и законодательная. Мы — сами должны выработать те нормы, которые будем признавать соответствующими в данный момент.
Продуктивно бы устроить как бы такую продлённую, перманентную 87-ю статью.
А если ещё учесть общую анархию? И что нам придётся считаться с мнением Совета рабочих депутатов?
Господа, такого вмешательства в наши действия мы не можем допустить, мы тогда перестанем быть правительством.
Но реальные обстоятельства заставляют нас считаться.
Ну, тогда надо как-то неофициально узнавать желания Совета депутатов — ещё до официальных заседаний совета министров. Да вот — через Александра Фёдоровича?
А вот, как раз, в частных контактах стало известно, что Совет рабочих депутатов высказывается за выдворение всех членов дома Романовых за пределы Российского государства.
Да-а-а-а?..
Наступила тяжёлая тишина. Страшная выдвигалась голова этого Совета рабочих депутатов: ведь на официальных переговорах согласились не ставить вопрос об образе правления, а вот в частных контактах наших доверенных коллег... Неизвестно кто, но тем страшнее, высказал мнение, что...
Но, простите, это выглядит как абсурд. Как же тогда может династия продолжать оставаться...?
(Тут ещё, час назад, прикатил по городу слух, что умер наследник. Звонили в царскосельский дворец доктору Боткину, — нет, жив).
Может быть — для некоторых членов?.. Может быть — ограничить пребывание известными пределами, но внутри России?..
А некому было дальше ответить: ведь это — контакт, он был, миновал, не видно никакого лица.
Сидел Некрасов, остроусый, замкнутый, с горбинкой на носу. Выставил Коновалов толстые губы без движения. Именинно сиял Терещенко.
Так как все знали, зачем и куда поехал Гучков, то, может быть, не сегодня следовало этот вопрос обсуждать? Можно пообождать.
Но соотношение с Советом депутатов останется самой щекотливой проблемой правительства...
Теперь: какие деловые вопросы необходимо совету министров обсудить тотчас же?
Министр финансов возбуждает вопрос о праве выпустить бумажные деньги на сумму 2 миллиарда рублей.
Ну что ж, если это необходимо... Действительно, после такого государственного сотрясения...
А любезный милый председатель совета министров затрудняется (как это и можно было ожидать) одновременно выполнять две роли, ещё и министра внутренних дел. И поэтому он думал бы оставить за собой лишь общее руководство, а непосредственное заведывание делами министерства внутренних дел, всю практическую работу — передать своему помощнику в головке земсоюза, бывшему старшему делопроизводителю канцелярии Государственной Думы, очень обещающему Дмитрию Митрофановичу Щепкину... (Он помог князю Львову и в декабре, огласить самую резкую из противоправительственных резолюций).
Первое пожелание премьера не могло же быть отвергнуто. Значит, этот делопроизводитель невольно станет теперь как бы членом нашего правительственного кабинета? Ну что ж... Ну, придётся...
348
А в десятом часу вечера Таврический дворец опустел: главные жители — бродячие солдаты, уже не боялись ворочаться к себе в казармы, уже знали, что их наказывать не будут, а скорей офицеров расстреляют. Хотя с дворцового входа стража ушла — но и во дворец уже никто не пёрся. Опустел и Екатерининский зал, где днём толпился постоянный митинг, опустело и крылечко хор, откуда постоянно кричал какой-нибудь оратор, опустели от брошюр столики агитаторов, уходили домой барышни, раздававшие брошюры, — и только на колоннах, приклеенные, оставались названия партий да лозунги, крупно коряво от руки: «В борьбе обретёшь ты…», «Пролетарии всех стран...», — по новым понятиям они были святы, и никакой пристав или служитель Думы не смел их снять. Да не осталось теперь ни приставов с цепью на груди, ни служителей, никто это здание, кажется, уже не убирал, и хорошо что кочегары не ушли, топили, — а уйди кочегары, и разбежалась бы цитадель революции. Много ободрали и попачкали красной шёлковой материи на скамейках, белые мраморные колонны стали рябые, в черно-пепельных точках от гасимых цыгарок, всюду на полах было наплёвано, насморкано, валялись окурки, разорванная бумага, и всё в грязи от сапог, — да вряд ли был смысл сегодня это всё убирать, завтра опять навалят. Выключили большие лампы, в полутёмном зале изгаженье меньше виделось.
В Купольном зале посвободнело: увезли из Таврического взрывчатые вещества, часть крупного оружия, мясные туши, что по делу, а что люди разобрали понемногу себе. А какие-то кули оставались, до сих пор стоял дизель, две швейных машины.
Смирно вёл себя 2-й этаж, с арестованными. Тесно набитые по комнатам, лёжа на полу, полицейские и жандармские офицеры и арестованные чиновники радовались, что они хоть и в тесноте да в безопасности.
Хотя и шныряли ещё люди кое-где по коридорам, через залы наискосок, по бывалому мирному времени это выглядело бы возбуждением, тревогой, — а сейчас казалось безлюдьем, отдыхательной тишиной, первым таким вечером. Огромная буйная невместимая революция, четыре дня бушевавшая тут, опростала дворец, вывалила куда-то прочь.
И в этот первый тихий и полутёмный час вышел на обход дворца его главный хозяин.
Если и всем думцам был оскорбителен загаженный вид Екатерининского зала — то каково ж Председателю! И нельзя приказать сдёрнуть эти отвратительные тряпки с надписями. Вся слава общественной России, собранная в этой Думе, в этом зале, вот теперь как гадко, неприглядно обернулась. Революция гигантски ступала в светящееся будущее, но оставляла мерзкие следы на паркете.
Отошла Революция! — вот сейчас первый раз это ощущалось, уже ушла куда-то вперёд от думских помещений.
И от самого Родзянки.
Собрался наконец тот Общественный Кабинет, который так долго маячил перед Россией, которого ждали, задыхаясь, — а самый крупный, а самый главный, а самый первый в него и не вошёл.
Поймут ли?..
Поймут ли, что он, своими большими руками совершивший всю эту революцию, отстоявший её перед троном и спасший от подавления, — вот, для себя самого ничего и не взял. Первый кандидат передо всею Россией — вот, не вошёл в правительство.
Должны оценить.
Хотя горько.
Он медленно ходил через зал. И старался думать о будущем. О том, как со славой вести теперь Думу, первый свободный русский парламент.
Вдруг послышался шум от входа из Купольного — громкие шаги и перебив голосов.
Это была группа офицеров — и направлялась прямо к нему, узнав конечно сразу.
Они так отмахивали руками на ходу, так нестройно громко говорили — даже непохоже было на офицеров. Один высокий драгун, двое егерей, трое измайловцев, старше капитана тут не было.
— Кого вы ищете, господа?
И — несдержанно, крайне взволнованно:
— Господин Родзянко!
— Ведь вы же опять...! Мы жить так не можем!
— Ведь вы же нас ставите в крайнее...!
Они говорили почти все сразу, и Родзянко, почти все сразу лица их видя, не успевал различить отдельных, а все они были на одно лицо — отчаянное.
Что ж оказалось? По казармам разнеслось, что сказал Милюков — остаётся династия Романовых, и началось буйство: не потерпим! будем убивать офицеров!
— Вчера ваши призывы, господин Родзянко, возвращаться в строй были поняты так же, нас грозились убивать, выгоняли из казарм... А теперь — опять. Господа! Подумайте же о нас! Что же вы делаете?..
Хотя и слова «династия», конечно, солдаты не знали, да и «Романовых» из пяти один, — но что-то происходило, не сошлись бы эти офицеры из разных полков сюда, в одно время...
А Родзянко тоже был человек и не мог обдумывать теперь хладнокровно. Ещё со вчера не утихла в нём собственная опасность, когда грозились убивать его самого, — и тем острей и сочувственней он перенял офицерскую тревогу, да со всем взлётом своего могучего сердца: