Но Ставка, но бескрылый, недоверчивый Алексеев стал противиться всеми силами. Алексеев возражал, что это авантюра — высаживаться прямо в проливе, надо много дальше, основательно, а значит и силами четырёх корпусов, а значит и невозможно, ибо неоткуда их снять, нигде нельзя уменьшить число войск. (Да хоть от Кавказской армии взять! — неужели они важнее в горных тупиках?) Наконец, вообще всякая высадка — сложна, мы видим позор дарданелльской операции союзников. Наконец, вообще такого предприятия не бывало в мировой истории — и как на него осмелиться!?.. (Этой зимой, когда Алексеев лечился в Севастополе, Колчак виделся с ним, убеждая. Но и — бесполезно. Но и — насмотрелся и увидел, что Алексеев не способен на дерзость, не из тех он полководцев. Он мыслит в догме сосредоточения превосходящих сил и не может поверить смелой операции малыми силами. А кроме того он предан «континентальной идеологии», вся судьба этой войны — нанести удар немцам, а для того важней Балтийский флот. И также был он затмен затверженной политической доктриной опущенных рук: что Босфор и «сам возьмётся» после падения Германии, что будто ключи к Босфору — в Берлине.)
Так — были готовы у Колчака и флот, и средства перевозки, и можно было обойтись одними кавказскими дивизиями, — но не было окончательного распоряжения Ставки. Повисала в Севастополе и 1-я десантная дивизия. По замыслу Колчака это должны были быть отборные, боевые, награждённые солдаты, унтеры и офицеры. Но по армейскому исполнению, когда каждая часть пользуется случаем отделаться от негодных, — присылали штрафных, а то даже ополченцев, а офицеров — отборных пьяниц, тут в севастопольской гостинице устраивавших шумные песни, битьё окон и стрельбу. Десантная дивизия оказывалась распущенной массой, без уважения к офицерам, с небрежением к оружию. С января подтянули их, но с февраля они расслабились от новых пополнений — морского полка и рот запасных преображенцев, семёновцев, измайловцев. — а эти под 40 лет, вялы, без всякого боевого задора и даже обманутые, что их посылают охранять крымское побережье.
А вне порыва на Босфор оставались Колчаку операции на малоазийском побережьи, в согласии с Кавказским фронтом. На днях Колчак ходил на миноносце в Батум — встречаться с Николаем Николаевичем, об устройстве захваченного трапезундского и других портов, об армейских перевозках, — и от него тоже не получил поддержки по босфорскому десанту.
Почти в зубах держал Босфор! — а взять не мог.
Ещё не уйдя из Батума, 28-го, Колчак получил из Петрограда от министра Григоровича телеграмму — «расшифровать лично». И сообщалось в ней, что в Петрограде — крупные беспорядки, столица в руках мятежников и гарнизон перешёл на их сторону, впрочем: «в настоящее время волнения утихают». Показал великому князю — тот пожал плечами, ничего такого не знал, но отпустил скорее возвращаться.
Данник решений мгновенных и властных, Колчак ещё из Батума тотчас распорядился телеграфно секретно коменданту севастопольской крепости: прекратить всякое почтовое и телеграфное сообщение Крымского полуострова с остальной Россией, передавать только телеграммы для командующего флотом и его штаба. Но той же ночью его миноносец принял из Константинополя от мощной немецкой радиостанции на испорченном русско-болгарском наречии — что в Петрограде революция и страшные бои. И что ж тогда скрывать? — все радио перенимаются на всех судах дежурными телеграфистами...
Придя в Севастополь 1 марта, Колчак получил телеграмму уже от Родзянки: что Временный Комитет Государственной Думы нашёл себя вынужденным, ко благу родины, взять в руки восстановление государственного порядка и призывает население и армию к помощи, чтобы не возникало осложнений.
Восстановить государственный порядок — это всегда хорошо. И Дума — достаточно авторитетный орган. Колчак вообще сочувствовал думским деятелям (а они и вовсе считали его своей надеждой, как и Непенина). Россия — должна развиваться, а многое костенелое мешает ей. Развиваться, да, но светлыми умами, а не кровавыми взрывами.
Пока оставалось много неясного.
Снеслись с морским штабом в Ставке — узнали только, что Государь выехал в Царское Село, обстановка и им не ясна, и директив адмиралу Колчаку не воспоследует.
Итак, самому и одному, Колчаку надо было решать: продолжать ли блокаду новостей? И — как стоять?
Затем продолжали приходить новые телеграммы, да не агентские, а от самого Родзянки: что уже вся правительственная власть перешла к думскому Комитету, а прежний совет министров устранён. Что думский Комитет приглашает армию и флот сохранять полное спокойствие, питать полную уверенность, что война не будет ни на минуту ослаблена, но каждый офицер, солдат и матрос да исполнят свой долг...
Так-то — хорошо бы. Как будто самозванно — а как будто и вполне лояльно. Но — осуществима ли такая тряска во время войны?
А Ставка всё так же не могла, ничего ни приказать, ни посоветовать, ни объяснить. И ничего не имела от Государя.
Колчак у себя на «Георгии Победоносце», штабе-линкоре на мёртвых якорях, уже отслужившем свои боевые походы, собрал совещание старших начальников. Сообщил им всё, что знал. Да уже были и новые радио из Константинополя: такая несусветица, будто в Балтийском флоте массовое избиение офицерства, а на фронте немцы повсюду быстро продвигаются. (А если правда?) Ещё при этом вздоре стало ясно, что на укрытии известий дальше долго не удержишься. И решил: отдать приказ по флоту, в нём изложить петроградские новости — и тут же призвать по радио весь свой флот и все порты к напряжённому патриотическому долгу. И — верить начальникам, которые будут сообщать все полученные верные сведения, и не верить посторонним агитаторам, желающим произвести смуту, чтобы не допустить Россию до победы.
То и было страшно, что это — не в какое иное другое время, а — в войну.
И обидно было — состоять в полноте сил, во главе целого флота, целого моря с его тортами, — и быть в неведении и не знать, что делать.
Так снялся запрет Колчака — и новости петроградского мятежа хлынули в Крым.
Но как будто ничего худого тут не случилось. Служба продолжалась нормальным порядком, нигде никаких нарушений. Здесь, на Чёрном море, ни к какому бунту не приготовились.
А вчера пришла наконец Колчаку телеграмма от Алексеева — и поразительная: что обстановка не допускает иного решения, как отречение Государя, — и если адмирал разделяет этот взгляд, то не благоволит ли телеграфировать верноподданную просьбу.
Но истинной обстановки Колчак не знал, — почему она не допускает другого решения? — и Алексеев её не сообщал. А что делать, если адмирал не разделяет этого взгляда? — ничего сказано не было. Иной взгляд даже не предполагался.
Хотя и столь образованный генерал, а закопавшийся канцелярист, без свежего воздуха, без движения. Сорвал Босфор, теперь тянул на отречение Государя.
Да, Россия должна развиваться. И вокруг власти не должно плестись паутины тёмных пристрастий, просмотры должны быть чисты. Но никогда не понимал и не разделял Колчак гнева русского общества за проигранную войну — на правительство и Государя: виноваты были мы все, наши адмиралы, штабы и офицеры, в нашем невежестве, нерадении, лени, парадности, отсутствии всякой научной организации. Государственный строй — никак не мешает пушкам хорошо стрелять. Политика не могла иметь влияния на качество морского образования. Форма правления может быть разная — была бы прочная Россия. А если начинать с того, что теперь, во время войны, валить Государя, — то в какую бездну это ползёт? Это будет внезапный и губительный развал.
И что за странный тёмный заочный совет главнокомандующих, которым ничего не объяснено?
Колчак, разумеется, не стал отзываться никак, выказывая презрение к такому образу поведения.
Но — понимал, что в эти часы что-то непоправимое развёртывается в Ставке, Пскове или Петрограде. А Колчак и узнать не мог, и вмешаться не мог, — и это было всего нестерпимей, потому что только в действиях разряжалась его натура, его быстрый нервный ум. Он любил деловую работу, любил опасности, войну и терпеть не мог партийной политики. А посмраживало ею сейчас, наносило.
Небольшого роста, сухощавый, стройный, лёгкий, с движеньями гибкими и точными, острым чётким профилем бритого лица, татароватый Колчак нервно ходил по флагманскому кораблю, взлетал на мостик, метуче оглядывал свои корабли и щурился в солнечное море, как если б оттуда могло придымить решение.
Он стал жалеть, что встреча в Батуме с Николаем Николаевичем не была назначена на три дня позже. Они могли как раз бы и обсудить: объединиться? — хотя трудно объединяться с великими князьями, слишком особо они себя чувствуют. В руках их двоих был весь Юг. Флот Колчака и фронт великого князя составляли отдельное загнутое обособленное крыло Действующей армии. Что бы ни произошло за 2000 вёрст в Петрограде — они здесь, объединясь, могли создать прочную укрепу и противостояние любым событиям.
Николай Николаевич — лучший из великих князей, единственный способный к Главнокомандованию, да и авторитет его признаётся повсюду в армии.
Но готов ли он к твёрдому стоянию? При всей его вызывающе воинственной внешности, непомерно высокой фигуре воина, при всей его аристократической наружности, породистом длинном лице, красивом вырезе глаз, почти театральном эффекте от многих наслоившихся главнокомандований, — увы, всё же не чувствовал в нём Колчак надёжности безупречного союзника.
А ещё на Румынском фронте — Сахаров. Попробовать сговориться и с ним?
И день до конца, и вечер до конца так и протянулись без событий.
А ночью передали телеграфом из Ставки — отречение Государя!
Отречение, как можно понять из вчерашнего опроса, — вырванное.
И — почему не законный наследник?
Петроград в руках у банды, это ясно.
У Колчака уже всё было обдумано. При нём служил старший лейтенант, государев флигель-адъютант, герцог Лейхтенбергский, князь Романовский — пасынок Николая Николаевича. Титулов много, а — молодой человек, готовый к приказу, и даже конструктор противолодочной бомбы. Колчак немедленно ночью вызвал его, и тут же заказал готовить к походу миноносец «Строгий».