— Михаил Владимирович! Скажите для верности, так ли я вас понял. Значит, пока всё остаётся по-старому, как бы Манифеста не было. А равно и о поручении князю Львову сформировать министерство? Что касается назначения великого князя Николая Николаевича отдельным заказом Государя императора, то об этом желал бы также знать ваше мнение. Об этих указах сообщено было этой ночью очень широко — даже в Москву и конечно на Кавказ.
Быстропонятлив был Рузский, но даже и слишком. К такой отмене и сам Родзянко не был готов, да и Львов сидел тут же вот рядом. А Николай Николаевич никому не мешал.
— Сегодня нами сформировано правительство с князем Львовым во главе. Всё остаётся в таком виде: Верховный Совет, ответственное министерство и законодательные палаты — до Учредительного Собрания. Против указа о назначении Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим ничего не возражаем. До свиданья.
Но опять уцепился Рузский:
— Скажите, кто во главе Верховного Совета?
Собственные слова вернулись на ленте — и упало очарование:
— Я ошибся: не Верховный Совет, а Временный Комитет Государственной Думы под моим председательством.
Но всё равно ж он остаётся Верховным, кто же выше него?!
И стал ждать провода на Ставку.
К Алексееву не было такого хорошего расположения — разговаривать напрямую. Остался осадок от его недоверия позапрошлой ночи.
Между тем, с другого аппарата подали Родзянке телеграмму от Эверта.
Вверенному Западному фронту он Манифест объявил — и вознеся молитвы Всевышнему о здравии Государя императора Михаила Александровича... приветствуя в вашем лице Государственную Думу и новый государственный строй... в твёрдом уповании, что с Божьей помощью...
Эх, научи дурака Богу молиться — он и лоб расшибет. Ну, куда спешил?..
359
После данного вчера Государю императору совета отречься от престола генерал Эверт не находил себе места. Попала его большая голова в работу непривычную, сам он — в переделку невиданную, не военную, — за все 60 лет жизни, за 40 лет службы ничто подобное не выламывало его крупных костей.
Как же мог он такой совет Государю осмелиться выразить, откуда у него дерзость такая взялась? Сам себя не узнавал и ужасался: короткий момент, торопили, впопыхах, — да ведь все Главнокомандующие единомысленно выразились так!
Понадеялся на здравый смысл. Показалось, что доводы Ставки весят.
А надо было задержаться, дать времени потечь, спросить командующих армиями, хоть как-то разделить это непосильное бремя: решать судьбу российской короны! ведь это — не эпизод, не тактический приём на несколько месяцев, как лучше выиграть войну. Теперь, вослед, сообразил Эверт: за две династии и за 600 лет никто никогда на Руси от короны не отрекался, — и такой шаг ныне последствия мог иметь тоже вековые.
Эверт стал перечитывать свой совет-ответ глазами Государя — и теперь не мог прочесть его иначе, как измену присяге. Откажись Государь от подобных советов и воротись завтра в Ставку — он будет вполне прав, отчислив генерал-адъютанта Эверта ото всех должностей и сняв с него все звания!
Но совет его — невозвратно уже потёк по проводам, и с той минуты Ставка ничего больше не требовала, не спрашивала. Где-то в тайне и молчаливости совершалось действо, — отречение? не отречение?..
Закрылся Эверт в своей спальне — и крупно потягивался, до хруста, — хотелось ему своё большое тело как-то распрямить, к какому-то шагу, — но не мог придумать, и никто не предлагал. И не мог протянуть руки к Государю во Псков, и не мог выразить своё повиновение.
Изо Пскова ничего не доносилось, а вокруг Полоцка бушевала бандитская «депутация» распущенных солдат, обезоруживали железнодорожную охрану. Но такова была политичность момента, что нельзя было схватить их как простых бандитов — а надо было спрашивать разрешения Ставки. И были у Западного фронта подвижные резервы для охраны дорог, но Ставка запретила отправить их в дело, а лишь иметь наготове на случай надобности.
И мучился, мучился Эверт в своём одиночестве, как заточении, пока во втором часу ночи не принёс ему Квецинский первую весть об отрешении.
Ну, так ли, хорошо ли, плохо, — отвалилась глыба!
А потом — и сам Манифест. Читал его с ленты — и какие же слова разымчивые! Крупная упала слеза на подклейку ленты.
И хотя служебно это было облегчение — ступив со всеми Главнокомандующими в лад, оставался он на своём посту, — а на сердце лёг камень: что сам он, своими доброподданными руками подтолкнул Государя с престола.
А в три часа ночи скомандовала Ставка: Манифест безотлагательно рассылать по армиям и частям.
Ну, всё. Свершилось.
Свершилось. Смирился. И спать лёг.
Но — не было сна. Отступило раскаяние — надвинулись заботы: как-то надо определяться при новом правительстве. Кто знает Михаила Александровича, понимает, что это будет Государь совсем слабый. И всю силу и ведение очевидно заберёт новое правительство. А Эверт перед этим правительством изо всех Главнокомандующих будет очевидно непопулярен, потому что «реакционер». И Брусилов, и Рузский, и Алексеев — очень для общества хороши. А Эверт — реакционер. Вот как прилепят такую кличку какие-нибудь паршивые газетчики — так и не отмоешься до смерти. Будто бы в саже: «реакционер».
Ох, не клонилась голова спать. Ох, подымалась голова — как-то о себе заявить положительно. Такой ценой удержанный пост уж теперь стоил малых усилий — сохранить его. Сочинить, послать какую-то примирительную телеграмму? Очевидно — Родзянке. Родзянко и был бушующий Петроград, другого имени не уважали фронты и страна.
И вот уже зажёг свет, и вот уже сидел-сочинял. А перо его — совсем ничего не умело. А это надо было самому составить. Ну, значит, объявил Манифест. Ну, значит, вознёс молитвы о новом Государе. А теперь: вместе со всеми вверенными мне войсками приветствуя вашу Государственную Думу... нет, в вашем лице... И новый государственный строй... И в уповании, что в единении всего народа найдёт родина новые силы к победе, славе и процветанию...
Писал он своими огромными палочными буквами, несколько фраз на трёх полных листах...
Стыдно было с Квецинским советоваться, сам. И через Алексеева отправлять — тоже стыдно, но иного прямого провода нет. Сам отнёс в аппаратную, пусть ночью и проскочит, пока все спят.
Время было к шести утра. Ночь так и не началась — а кончалась.
Всё же прилёг. Но только-только в сон — постучал Квецинский: распорядились из Ставки — спешно задержать объявление переданного Манифеста!!!
Что такое? — вскочил Эверт во весь огромный рост.
Так отречение — не состоялось??
Ай-ай-ай, стыд какой! А что он Родзянке послал? Какой стыд!
Да нельзя ли вернуть?! Если целый Манифест останавливали — неужели какую-то маленькую телеграммку нельзя вернуть?..
360
Но и в эту ночь недолго поспал генерал Алексеев: в 6 часов утра дежурный офицер уже тронул его за плечо: срочно вызывает к аппарату Родзянко.
И нездоровье ещё не прошло, ломало поясницу, и досада на этого Родзянку, два дня его нельзя было дозваться, а ночью он тут. Не только не умывшись, но и довольно не проснувшись, ещё обалдело-вялый от короткого прерванного сна, Алексеев слипшимися глазами начал читать ленту:
«События далеко не улеглись, всё положение тревожно и неясно.»
Что такое? Уже ведь наступало полное успокоение? С этим Родзянкой Алексеев был как с плохим разведчиком. А других разведчиков нет, глаза завязаны.
«Настойчиво прошу вас не пускать в обращение никакого Манифеста до получения от меня соображений, которые одни могут сразу прекратить революцию.»
Отшибло сон! — но и желание разговаривать тоже. Что за безумный, суматошный и самоуверенный человек! То — он один знал: дайте ответственное министерство и всё успокоится. Дали. Тогда: поздно! Но опять знал твёрдо и только он один: дайте отречение и всё успокоится. Сделали невозможное, переступили через гору, совершили отречение! — опять мало и поздно! — но опять он один знает соображения, которые одни только и прекратят революцию.
То есть как же так теперь? Вынудив у Государя отречение — Манифест держать? Да почему? И кто имеет право?
Ответил Алексеев, что Манифест уже сообщён и главнокомандующим и в округа, ибо полная неизвестность вызывала запросы, чего держаться. Армии нужна ясность. Если всё это не соответствует вашим видам — разъясните.
Скрывать Манифест! Теперь скрывать Манифест — ещё хуже будет сотрясение! И уже министру-председателю Львову послан запрос о новой присяге, — и чёрт их поймёт, кто у них там старший — Львов или Родзянко?
Отвечал Родзянко, что обнародование Манифеста может вызвать гражданскую войну! Потому что кандидатура Михаила как императора — ни для кого не приемлема!
Вот это так! Да не сутки ли назад этот Самовар и грозил гражданской войной, в случае если не будет регента Михаила?! Привык генерал Алексеев мыслить по-военному, а этих политических вихрей он не ухватывал, да ещё больной бессонной головой. Начинал сердиться.
Хорошо, он даст задерживающие телеграммы. Но опасается, что Манифест всё равно станет известным в армиях.
— Я предпочёл бы быть ориентированным вами ранее, чтобы знать, чего держаться.
Родзянко отвечал длинно и очень сумбурно. Что установлено какое-то с кем-то перемирие. И будет созвано Учредительное Собрание, ещё новость! А до тех пор будет действовать кроме совета министров ещё какой-то Верховный Комитет — и кроме того ещё обе законодательных палаты. Вот поэтому-то он и просит не обнародовать Манифеста. (Какая тут связь?..) Комбинация наследника Алексея и регента Михаила уже внесла значительное успокоение.
Так что ж? — успевал только думать, а не спрашивать Алексеев, — они хотят вернуться к этой комбинации? Переделать Манифест? Убедить Государя? Как будто да. Не прерывалась родзянкинская лента.
... Возмущение и негодование против существовавшего режима ничем нельзя утолить. А решение Учредительного Собрания не исключает возможности возвращения династии к власти. При высказанной же комбинации напротив можно гарантировать колоссальный подъём патриотического чувства, небывалый подъём...