Распорядился подать ему автомобиль, сопровождающих, и уехал в город на арест.
А Черкасский и Ренгартен ждали его возвращения в канцелярии штаба. Гадали, как пройдёт операция. Ещё, ещё рассуждали обо всём. Просто — горели, не могли усидеть, Ренгартен вскакивал и всё ходил, в тесном просторе, два с половиной шага.
Придумали и камеру для Зейна — пустующую каюту флагманского механика, велели её приготовить, — и тут же вскоре послышались шаги в коридоре, Черкасский пошёл навстречу показать, — Зейн двигался надутым изумлённым чучелом, покорно зашёл, дал себя запереть, — а саблю отдал Непенину ещё у себя во дворце, не шевельнувшись ни к возражению, ни к сопротивлению.
Это — показатель и символ, что так гладко прошло. Так будет и дальше, так — всё!
Непенин сказал, что пригласил сегодня на день финских деятелей сюда на корабль. После ареста Зейна естественно установить с ними дружеский контакт, обещать широкие права финскому сейму.
Оставили Адриана отдыхать, сами пошли ещё выхаживаться по палубе. Ещё не рассвело. Лёгкий мороз, лёгкий вест, всё небо открыто звёздное, давление 764, будет ясное утро.
Да оно уже и скоро, уже бесполезно идти спать, а лучше встретить его бодрствуя.
Придумали с князем вот что: вдвоём привести в порядок, систематизировать все телеграммы и документы за эти дни, связанные с революцией, — за сколько дней? Да всего за четыре! А уже много набралось, потом всё это смешается, потеряется.
С интересом занялись, не переставая изумляться этому топоту истории по собственным головам.
Утро разгоралось ярко-солнечное, праздничное, от белых ледовых пространств жмурились глаза.
За эти часы уже пришёл текст царского Манифеста. (Черкасский нашёл, что удивительно благородным языком написан, — кто это царю составил?) И неспавший Непенин собрал флагманов раньше семи утра, — не заседанием, но торжественно построил их в своём салоне — и прочёл им Манифест.
Дружно крикнули «ура» императору Михаилу Второму! Всё это было куда бодрей и светлей вчерашней грозной неопределённости. Кажется, на этот раз не было недовольных лиц. Новый император, Российская империя продолжается!
Но едва флагманы разошлись, чтоб объявить по кораблям, — телеграф «Кречета» принял из Ставки от Алексеева просьбу Родзянки — всеми мерами и способами задержать объявление Манифеста, сообщённого ночью! — ввиду особых условий, которые будут пояснены дополнительно.
Как громом! Что это значит?
Но он уже разослан! Уже в Ревеле, уже и тут... Наш принцип и есть — всё объявлять матросам как можно скорей и честней!
Что это опять начинается? Что это такое? Революция повернулась? Царь берёт отреченье назад?.. Измена?
Всё потемнело и при блистающем утре.
Невозможно было расстаться с достигнутым уже! С тем, что сердце уже так трепетно пережило и усвоило.
Невозможно было допустить Полковника снова на трон!
365
Ещё вчерашний предутренний удар от Родзянки генерал Рузский как-то выдержал: что его победа — не победа, а события шагают крупней. И снова собрал все силы интеллекта на новые уламывания царя — и снова же сломал! И к ночи был снова в душевном разгоне, ужиная с Гучковым и Шульгиным и провожая их потом на поезд, а сам на автомобиле в город, в штаб, — он упивался сыгранной ролью и ощущал себя вровень с грандиозным Происходящим.
Но когда сегодня в пять часов утра, едва втянутого в сон, его снова разбудили к аппарату, и опять Родзянко грубыми нерассчитанными движениями смахивал с доски все расставленные выигравшие фигуры, — Рузского как будто прокололо, стало из него выпускать набранный воздух и смарщивать. И такой сморщенный, съёженный, маленький, он свалился в постель, уже после шести, — и пытался заснуть, но уже не впрок, какой-то кислый сон, без освежения, и вздрагивающий, — даже и сон не шёл к нему, и вот лежал вялый, измолоченный — да сколькими же сутками сверхчеловеческого напряжения? Да неужели меньше чем двумя? Поверить нельзя, кажется — дольше недели.
Вытягивался за событиями — не отстать, даже вести их, — нет, видно уже стар он для таких растяжек, шестьдесят три года. Очень было гадкое, сляклое состояние, — не поверить, какой подъём царил всего несколько часов назад на ужине с депутатами.
И — каковы ж эти депутаты, чего они стоили, и знаменитый Гучков, — сами не знали, чего добивались. Ни к чему не были подготовлены.
Оставалось, правда, лестно, что телеграфировали первому Рузскому, а не Алексееву. Конечно, они рассчитывали найти у него большее понимание. При новом правительстве он мог бы стать и Верховным Главнокомандующим. Что Николай Николаевич? Фигура для парада и фотография. Да вряд ли его утвердят. А Алексеев — виновник 1915 года, разработчик неуклюжей карпатской авантюры, потом предался психозу отступления, — разве он годен в Верховные? Но — само правительство держится как безумное.
Петроградские события как будто не имели связного течения, где последующее событие вытекает из предыдущего, а выскакивали внезапно, как из балагана фокусника, и фокусником был Родзянко, он мог представить в следующий разговор или через пять минут: то — невиданный солдатский бунт, то — полное успокоение. Скорей всего, они сами не понимали настроения населения и что делается в Петрограде. Но почему же, когда Петроград был в ведении Рузского, — он всегда знал настроение города? И члены Думы, и общественные деятели эти все дни, значит, вели отчаянную рискованную игру, — а теперь по слабости выпустили всё из рук. Но при такой мгновенной переменчивости петроградской обстановки как же может рядом существовать и стоять Северный фронт?
И Рузский — выговорил Родзянке, сколько успел. Родзянко с той стороны давил даже через аппарат своей мощной фигурой, так и видно было, как он там устороняет кроткого Львова, не давая ему пикнуть. Этим своим вечным самовыдвижением Родзянко не давал узнать: что ж там думают и делают помимо него? Хотелось бы послушать главу нового правительства, но тот был нем, а вместо него рвался с монологами Родзянко, — да уже не просто председатель Думы, но председатель какого-то неслыханного Верховного Совета — вроде как при Анне Иоанновне, — роль которого рядом с правительством вовсе была не ясна, а после повторений и переспросов оказалось, что Верховного Совета никакого и нет, это просто оговорка. Ничего себе оговорка — три раза медленно пропечатанная на ленте!
Как это можно всё мешать? И что у них там творится в умах?! — Рузский не мог проникнуть в повороты думских политиков. Сперва он нехотя принял распоряжение задерживать Манифест, отсылал их разговаривать со Ставкой. Но если подумать, что дело идёт к Учредительному Собранию, тогда очевидно и к республике? — тогда конечно Манифест Николая надо задержать решительно. И главное — остановить, чтоб нигде не присягнули Михаилу.
В соседней комнате уже несколько раз покашливал Данилов — очевидно в расчёте, что Рузский проснётся, но не решаясь будить, вторую ночь подряд.
И состояние разбитое, и не уснуть уже. Не подымаясь из постели, Рузский позвал его.
Плотный здоровый Данилов был бодро дневной и озабоченный. Надо бы ещё раз категорически повторить от имени Главнокомандующего запрет распространения Манифеста, а главное — ни в коем случае не приводить к присяге. Вот и готово, вот и ручка.
Рузский, подмостясь подушками, подписал на картонной подкладке.
Ну, и какую-то надо ориентировку разослать для разъяснения. Почему задержан? — будет Учредительное Собрание. И подтвердить назначения Львова и Николая Николаевича.
А вот тут Рузский понимал, что — не может так быть! Положение великого князя теперь зашатается тоже.
— Ставка подтвердила, Николай Владимирыч.
— Ну, рассылайте, что ж, — вяло уступил Рузский.
Не надо было за всем этим гоняться, не надо было соучаствовать. А вернуться к тому, чтоб обеспечить боеспособность своего фронта.
Такую телеграмму Данилов тоже принёс на согласовку. Всем командующим армиями, Двинским округом, запасо-ополчениями и начальникам военных сообщений. Что на всех железных дорогах надо установить контрольные пункты и дополнить службой разъездов и облав — чтоб изолировать войска от возможного проникновения агитаторов и не допустить образования в тылу шаек грабителей и бродяг.
— А из Ставки общего приказа нет?
Нет.
Хорош Алексеев! Как же можно так пасть? В угождении новым властям.
Не шевелясь ничем, кроме руки, взявшей бумагу, прочтя раз и два, Рузский, затылком на подушке, задумался. В этом естественном для армии и как будто домашнем приказе расщеплялась, однако, бездна. Сегодня за ужином ему казалось так легко ладить с новыми властями. Но эта телеграмма напоминала, что — нет. Вот приехала вчера депутация-банда в Полоцк, а прийми она чуть правей и попала бы уже не на Западный фронт, а на Северный. Северный — со столицей рядом, и все пробы будут делаться на нём, и все банды посылаться — раньше всего сюда.
Алексеев не делал этого шага — так приходилось делать Рузскому. Все убеждения и настроения Рузского прилегали к тому, чтобы дружить и ладить с новым правительством, это были всё интеллигентные люди, не тупое недомысленное самодержавие. Но уже видно, что неспособны они будут эти банды останавливать.
А при этих бандах — нет его как Главнокомандующего фронтом, и нет самого фронта, и нет воюющей России. И неизвестно тогда, зачем всё и начинали.
Оставаясь генералом, он не имел выбора.
И с горькой складкой сказал Данилову:
— Добавьте, Юрий Никифорович: что к таковым шайкам главкосев приказал применять самые беспощадные меры.
И отдав бумагу, продолжал лежать в бессилии.
366
Спали коротко, но мертво, не ощущая толчков вагона: сколько перед тем не выслано в Таврическом. Еле выдрались в явь уже на последних стрелках. И — трудно было подниматься, и — сразу разила память о петербургском хаосе, это после ночной псковской сказки.
Так и не умылись.
Так и с генералом Ивановым по дороге не встретились, да теперь это было не нужно.