Мрачный, с больным старым видом Гучков, сразу небритый, подумал, решил:
— А пожалуй, Манифест будет у вас безопасней. Я — на виду, я...
Достал из внутреннего кармана бумажник, из него — заветные сложенные листики, передал Шульгину.
Шульгин охотно — в свой бумажник и в такой же свой карман.
Головная боль его не совсем прошла, а притупилась.
Было раннее морозное утро. Восходящим солнцем розовило высокобокую кирпичную церковь у Скотопригонного Двора.
Этих самых Северо-Западных дорог начальника, Валуева, как раз близ Варшавского вокзала три дня назад и расстреляла, растерзала толпа, депутаты знали. Назначенный Бубликовым заместник Валуева сразу вошёл к ним теперь в вагон. Не желал он быть растерзанным, как Валуев, и отказать толпе не мог ни в чём. Но предупредил депутатов, что настроение очень возбуждённое, об их приезде знают, ждут, — и советовал им ни на какие митинги не ходить. А он за них — отказать не смел.
С возвратным тяжёлым «таврическим» чувством депутаты вышли в тамбур, сходили по ступенькам. Они ведь ускользнули тайно от Совета, — и как их теперь встретят? Уже к их вагону стянулась толпа, больше сотни, — солдаты, и молодые офицеры, и публика.
Гучков первый спускался грузно со ступенек, а Шульгин оставался ещё выше него на вагонной площадке. И лица публики увиделись ему угрюмыми — и молниеносно блеснуло в нём: чего ж таить? от кого теперь это секрет? вот сейчас он их обрадует и разрядит.
И не успев посоветоваться с Гучковым, оставаясь на площадке, со своей полувысоты, взмахнув лёгкой рукой, крикнул своим тонким, не слишком громким голосом:
— Государь отрёкся! По болезни наследника на престол вступает император Михаил Александрович!
По лицам замелькало — удивление? согласие? Раздалось и «ура», но тихое, жидкое, не единое.
И сразу — усилилась вокруг депутатов суета полносвободной толпы. И кто-то приглашал их, кто требовал и тянул — сразу в несколько мест и везде их ждут. И даже не успели они с Гучковым сговориться — их разделили.
Но Шульгину понравилось такое возбуждение. Во всяком случае, российская масса не оказывалась равнодушна к политике, как на неё клеветали. Так она — вот так всегда и тянулась? Или раззадорили её в последние дни?
Шульгин бодро шагал за сопровождающими. Простой будничной ясности не было в голове, но была сказочная приподнятость — выше и сильней себя, идущего по платформе, — к речи, к которой никогда не готовился. Свои ноги ощущал как не свои и свой язык как не свой, — лишь несовершенно данные ему, совершенно плывущему в воздухе. И листики императорского отречения в кармане были как особая награда, тайная ото всех.
Суждено ж было именно ему нести на груди эти два невесомых листика, перелистывающих всю русскую историю!
Вид на перроне молодых офицеров с фронтовыми погонами и свежий отрезвляющий воздух вместе открыли Шульгину, вот сейчас на ходу, ещё один важный довод, почему необходимо было брать отречение: таким образом снимется присяга со слишком верных офицеров, и будут спасены их жизни от расправы.
Его провели в билетный зал. Тут буквою «П» в четыре шеренги была построена какая-то пехотная часть — да очевидно, сообразил Шульгин, не для чего иного, как в ожиданьи его и чтобы слушать его.
А четвёртую, свободную, сторону замыкала вокзальная толпа.
Не миновать было держать речь.
Раздались команды, хлопки ладоней по ложам винтовок, стук прикладов о пол — и всё смолкло. Шульгин стоял на свободном пространстве пола — никак не выше их, потерянный среди них.
Увидел эти серые ряды — и его пронизала ответственность и сознание своей неготовности. Если они ждали его здесь 15 минут, то они больше были готовы к этой встрече, чем он всей своей политической жизнью и всеми своими речами. Он так ощутил: всё, что он может сказать им сейчас, — будет мельче этого часа.
Но у него же было само Отречение в кармане! — почему же надо было его таить?
На виду у всех он вынул его — из кармана, из бумажника, развернул — и сразу стал читать, ещё тёплое от ночной подписи, сразу — вслух, ждущему народу.
— В дни великой борьбы с внешним врагом... Господу Богу угодно ниспослать России новое тяжёлое испытание...
Его голос был и всегда слаб, а особенно для зала с несколькими тысячами людей. Но до такой степени молчали они и даже, кажется, не дышали, что слова неповреждённо вытягивались по размерам зала.
— ... почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему... И признали Мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя Верховную власть...
Второй год, от вступления в Прогрессивный блок и до вчерашних ночных переговоров, — значился и сидел Шульгин как будто в противостоянии царю. Но вот, добыв эти листочки, он как бы слился с царём, он произносил эти слова как собственные свои, весь исходя царскою болью:
— ... наследие Наше брату Нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского... Всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга... повиновением Царю в тяжёлую минуту всенародных испытаний...
Шульгин кончил, проглотнул, скорбно поднял глаза от листков — и увидел, что штыки как будто закачались, заклонились, заколыхались. И хорошо ему видимый молодой румяный солдат — плакал.
А там, глубже — и ещё кажется, по звуку.
А других звуков — не было в зале. Никто не крикнул ничего дерзкого или противоречащего.
Ни — одобрительного.
И от этого понимания между царём и народом — Шульгин продрогнул и заговорил легко от своего внутреннего, только не цельносвязно:
— Вы слышали последние слова императора Николая Второго? Он показал нам, всем русским, как надо уметь забыть себя для России... Сумеем ли мы, разных званий и состояний, офицеры и солдаты, дворяне и крестьяне, богатые и бедные, — всё забыть для того, что у нас есть единое, — наша родина, Россия?.. Неумолимый враг раздавит нас, если мы не будем все заодно. Всем — собраться вокруг нового Царя! Оказать ему повиновение. Он поведёт нас!
И через силу голоса, ещё отрываясь, ещё отталкиваясь от потока своей же речи:
— Государю императору — Михаилу Второму! — провозглашаю — ура!!
И — «ура!» — громкое, горячее, никем не нарушенное — заполнило зал!
И в этот миг Шульгин ощутил, что монархия — спасена, всё было сделано верно! Извлекли одного несчастного монарха — но спасли монархию и Россию!
Без сил, с головой кружащейся, но счастливой, Шульгин шёл, нет, вели его куда-то по коридору, да неужели ещё на следующую речь?
Вели. И какой-то железнодорожный служащий твердил ему, что его требуют к телефону. Из Думы, Милюков.
И повели в комнату, где ожидала снятая трубка. Голос Милюкова был так хрипл и надорван, отличимо по телефону:
— Александр Иваныч?.. Нет? Василий Витальич? Вот что: ни в коем случае нигде не объявляйте, не показывайте Манифеста!
— Как?! А я уже объявил!
— Ко-му?
— Да всем здесь... Какому-то полку... вообще народу! И замечательно приняли. Кричали «ура» императору Михаилу!
— Ай, зря! Ай, зря! Этого ни в коем случае было нельзя! Вы не знаете, обстановка резко повернулась против монархии. Тут, у наших соседей, настроение сильно обострилось... Мы приняли по телеграфу текст, — этот текст совершенно их не удовлетворяет... От нас требуют, необходимо — упоминание Учредительного Собрания. Пожалуйста, не делайте с Манифестом никаких шагов, от этого могут быть большие несчастья...
Шульгин недоумевал: какое это всё имеет значение, если народ принимает на «ура» и со слезами?
— Жаль... Жаль... А принимают замечательно... Тогда я пойду предупрежу Гучкова, он тоже, очевидно, где-то объявляет...
— Идите остановите! А потом сразу приезжайте оба на Миллионную 12, в квартиру князя Путятина.
— Зачем?
— Там будет... продолжение. Мы все едем туда сейчас. Пожалуйста, поспешите.
Шульгин поспешил, но узнал, что Гучков — на митинге рабочих в железнодорожных мастерских, и там складывается не так благоприятно.
Тогда он забеспокоился о самом тексте на своей груди, замялся, не знал, как быть.
А уже его звали, тащили ещё к одному телефону. Это звонили — от знаменитого теперь Бубликова, инженер Ломоносов. И как раз в точку: если депутат хочет передать безопасно акт — к нему сейчас на вокзале подойдёт инженер Лебедев.
Вот так незнакомому — и отдать тайком?.. Великий акт Отречения?..
367
Бубликов спал, и к телефону из Думы подошёл бодрствующий Ломоносов. А звонил сам Родзянко, несмотря на ранний час. Вопрос его был:
— Где Гучков?
Ломоносов такого касательства, кажется, не имел, но, действительно, знал, звонил ему свой инспектор с Варшавского вокзала:
— Уже полчаса как приехал.
— Так где же?
— А что, его нет? Не могу знать. Сейчас проверю.
— Проверьте, голубчик, мы очень волнуемся. Нам нужен подлинник акта, как бы у них там не отняли, время такое!
После неудавшегося ночью захвата Манифеста Ломоносов стремительно соображал выгоды:
— Понимаю... Хотите — спасём?.. Начинаю операцию. Доложу по исполнении. А как с печатаньем? Мы готовы.
(Не совсем ещё готовы, даже не готовы, но через час служащие соберутся.)
— С печатаньем...? С печатаньем, — мнётся Родзянко, — задержка.
— Но мы готовы!
— Хорошо, будьте.
— Веду операцию!
Ломоносов становился, кажется, самый военный человек в Петрограде в эти дни. Почему задержка с печатаньем? Какое ещё колебание? Но некогда размышлять, надо захватывать подлинник Манифеста, это — сила!
А у телефонов дежурный — Лебедев, вызванный позавчера давний сослуживец по паровозным опытам. Боевой, наскокистый, таких Ломоносов любил подбирать.
Вот и боевая задача: быстро на Варшавский! Ищите там депутатов, скажите, что от Бубликова, имя уже известное, по поручению Родзянки, и пусть незаметно вам сунут Манифест. Вас никто не знает, вы — унесёте. И — сюда!
Сорвался Лебедев. А Ломоносов — сам дежурный по телефонам. Сна как не было, острый бой! Тигрино расхаживал, быстро соображая. В ночные да рассветные часы только и делается революция! Впрочем, уже светло, девятый час. Дума всё звонит, висит на душе: где Гучков? где акт? Какие они беспомощные, они бы всю революцию прохлопали без Бубликова и Ломоносова! Звонить на Варшавский, звонить на Варшавский. Один, другой, третий телефон — то не откликаются, то позвать не могут. Это говорят из министерства путей сообщения. По поручению комиссара Бубликова — немедленно найдите одного из двух депутатов, они у вас на вокзале, позовите к телефону. Это — срочно, это — именем революции, исполняйте немедленно!