Исполняют.
Что за дни и часы! — стоит для таких родиться. Бубликова не будя, расхаживая по кабинету, качками ног из пола выбирая, вытягивая новые замыслы. Величайший документ всей русской истории! — схватить! По неснятому телефону названивает Дума? — ах, надоели, операцию — ведём!
— Это кто?.. Депутат Шульгин? Здравия желаю. Говорят от комиссара Бубликова, по поручению Родзянки. У вас там затруднения? Сейчас вас разыщет на вокзале наш инженер, его фамилия Лебедев, абсолютно верный. Вы — отдайте это ему, оно при вас? И у вас будут руки свободны... Не за что! Служим свободной России!
И снова расхаживать по комнате, в охотничьем азарте. То гонялись за царским поездом, то за Ивановым, то теперь за отречением, ну деньки!
Десятый час. Пробудился и Бубликов — весь помятый, лохматый, расстроенный. Но — одною искрою от Ломоносова, передалась ему задача, — и уже в движении и потирает горящими ладонями:
— А что же Лебедев не звонит? Да не попался ли и он там? А катайте-ка и вы, Юрий Владимирыч, я у телефона — сам.
Что ж, и разумно. Руки — в чью-то путейскую кожаную тужурку, на голову — путейскую фуражку. Вниз по лестнице — и в дежурный автомобиль.
Однако мороз, за уши хватает! А солнце разгорается, погода для гуляний.
Да тут и ехать нечего: чуть по Фонтанке да мимо Измайловских рот. Как раз тут и начали свергать Петра III. Измайловский проспект весь увешан красным. А народу, а народу! и беспорядочных солдат, и гражданских, и все валят по мостовой! Тут пешком бы пройти быстрей.
Ближе к вокзалу — всё гуще. Автомобиль не стреляет, не догадался и положить солдат на крылья, не так легко пропускают. Еле-еле проманеврировали мостом через Обводный. И — к вокзалу.
И хорошо — увидел Лебедева в толпе. В своей щегольской шубе с поднятым воротником — идёт как важный барин. Не к месту оделся, могут попотрошить.
Крикнул ему, махнул, — Лебедев одной головой показал: дальше.
Задача теперь — ещё раз в этой массе развернуться. Ругается толпа, недовольна. Ломоносов бодро объясняет им путейские надобности.
И — опять через тот же мост (тут и кокнули Валуева).
Да кажется и Плеве тут шарахнули, хорошенькое местечко.
Подобрал Лебедева. Взлез на сиденье, обтягивая шубьи полы. И — шёпотом:
— Вот. — Листики суя. — А Гучков арестован рабочими!
— Как? За что? — обомлел Ломоносов. Чего-чего, не ожидал!
Качка Революции, они все такие!
Как бы и нас не схватили по пути. Фонтанка. Министерство. Кабинет Бубликова.
— Выйдите, господа, на минутку. Сосновский, никого не пускать!
Остались вчетвером: Бубликов, ещё один комиссар Добровольский, Ломоносов и Лебедев.
Положили на стол, склонились, впились.
— Достукался Николашка! — припечатал Бубликов.
Читали жадно, молча.
И Бубликов же первый догадался:
— Какой же лукавый византиец! Почему не по форме, а депеша? При случае — кассационный повод?.. А почему отрекается за наследника? Это по какому закону? Ага: на время беспорядков снять с сынка одиум. А Михаил в морганатическом браке — кто же следующий наследник? Опять Алексей! Здорово!
368
В огромном депо с остеклённой железно-решётчатой крышей густилась большая чёрная толпа рабочих — но совсем не для работы, как и нигде её не было эти дни, и гораздо многочисленней, чем могло бы их здесь работать. Должен бы быть тут ремонтируемый паровоз — не было и паровоза, вывели. Осталась только высоко-взнесенная, узкая и с изломом площадка — очевидно для ремонта паровоза в его верхних частях, — и вот туда-то Гучкову пришлось вскарабкиваться. Лесенка была не со ступеньками, а с железными круглыми прутьями, неудобными для ботинок с галошами, да ещё больной ноге, а под руками — прутья, нечистые, мазутно-липкие. И вся просторная дорогая шуба Гучкова так стеснительна в лазании, и два раза попала себе же под ногу, наверно было смешно со стороны. И едва не разбилось пенсне, это была бы совсем катастрофа. Задержался, положил его в карман. А когда поднялся до конца — снова насадил на переносицу.
Очень тут было нешироко и боязновато свалиться, к счастью пригорожены перильца из железных прутьев. Но ещё неприятней от этой гудящей чёрной толпы внизу. Просто все разговаривали со всеми, но вместе это соединялось и возносил ось как угрожающий гул. И эта собранная толпа, этот её неуправляемый гул далеко внизу укрепляли ощущение прорвавшейся революции. Поздно взял отречение, поздно! Не предупредил. Та масса, которую всегда боялись разбудить, — вот, была разбужена.
С ним тут, на площадке, уже стояло несколько человек. Он не успел их рассмотреть и понять — кто, он даже лиц их не видел, потому что эти люди подступили вперёд к краю. Видел только плечи в простых пальто или рабочих куртках, два поднятых воротника, два опущенных, затылки в простой стрижке и фуражки, шапки сзади. Гучков естественно ожидал, что сейчас к нему повернутся, пригласят говорить, объявят, — но из четырёх никто не обернулся, даже тот, кто руку подал ему на последнем взлазе, — а один стал говорить:
— И кто ж у них в этом новом правительстве, товарищи? Теперь, когда всё яростней бьются волны народного гнева в стены дворцов, — вы думаете, пригласили кого-нибудь из трудового народа?
И Гучков понял, что все они здесь собрались не его слушать, что уже раньше начался их митинг, а только замолкали и смотрели на него, когда он шёл через депо и поднимался.
— ... Князь Львов! Небось — по десяти губерниям поместья его раскиданы. Кня-азь! Да другой же Львов, тоже небось кня-азь, как бы тому не браток двоюродный. Да текстильный фабрикант Коновалов! половина текстильной промышленности у него в кармане, а теперь и всей промышленности будет министр!
Лица не видел Гучков, а выговор был — не истого рабочего, но интеллигента, который подделывается. Однако внизу гудели возбуждённо, возмущались.
— А министром финансов — господин Терещенко! А кто такой Терещенко, кто знает? А на Украине все его знают, это — сахарозаводчик известнейший, у него сахарных заводов двадцать! да тысячи десятин земли! Да собственных миллионов сколько-то! А теперь и народные деньги ему отданы, две кучи будет перемешивать.
Угрозно гудело народное море снизу. Ах, как неудачно всё началось, перебили — и откуда теперь вести? Это глухое, непробиваемое, последнее! — разве на это возразишь в митинговой речи?
— Ихняя Дума — реакционная! антинародная! буржуазная! Все они в Думе — капиталисты и помещики! И таких же в головку выбрали, на новый народный обман! Вот и господин Гучков к нам пришёл!
От этого восклицания, как от прямого удара, даже обвалилось внутри, в живот. Оратор на миг обернулся — мелькнула несомненная агитаторская социал-демократическая физиономия.
— Да он вам объявит сейчас, что он с рабочим классом сотрудничал, что он ваш друг. Он объявит вам сейчас, что Рабочую группу при Военно-промышленном комитете сохранял и вёл. Верно! Соглашателей — это он собрал! Как нас лучше проворачивать на кровавое мясо! Как нас пускать в эту трубу бесконечную, из которой возврата нету нашему брату! Дума и хочет вести войну без конца!
А у Гучкова как раз мелькала мысль — как-то начать с Рабочей группы, использовать эту связь, и вот обрубили перед самым лицом. И с этим обрывом от внезапного удара, в живот, и в полушаге от обрыва, где свалишься — живым не встанешь, Гучков почувствовал, что теряется: вот сейчас ему дадут слово, а он не знает, что говорить. Да, он знал Рабочую группу, в общем вежливую и ручную, но никогда не знал вот этой рабочей массы, только теоретически. Ни одного лица не разглядеть, ни отдельного голоса выделить, — масса! И уже бросила ей расчётливая рука на расхват — князья! — помещики! — капиталисты! — миллионщики!.. Как через это перелезать?
Этой ночью в шёлковый зелёный салон он уверенно-тяжело вступил представителем народа. И вот в мазутном депо он неловко взобрался наверх — представителем ненавидимых бар. А народ — глубоко внизу.
Он не терялся в Трансваале под снарядами англичан, в Манчжурии под пулями хунхузов, он добровольно оставался с ранеными в окружении под Лодзью, а здесь вот — испугался! Физически зинула перед грудью его эта пропасть — подкинутого вверх непонятного барина и разъярённой, понимать не желающей толпы.
И — как обратиться к ним? «Господа»? — это сразу под насмешку, всё потерять с первого слова. «Товарищи»? — подольщаться невозможно.
— И о чём они там сговорились с царём — вот сейчас он нам пусть расскажет!
Как бритвой всё перерезано. О войне, о народном подвиге — перерезано. О псковском совещании — перерезано. А уже — говорить, на него оглянулись, его даже чуть подтягивают или подталкивают к страшному переду — тут и столкнут шутя, — а как же обращаться:
— Сограждане! — тоже плохо, но уже сказал. И самому слышно, что это — дуто, из римской истории, не дошло, а надо дальше. И принудительно дальше, может голос не тот, и не те слова, но что-нибудь же и значит тренировка десятков-десятков произнесенных речей: пробитые дорожки основных мыслей, и каждое слово привычно стягивает к себе десяток верных.
Лютый враг, наш общий враг, стоит на нашей русской земле и хочет поработить нас всех — и крестьян и помещиков, и рабочих и фабрикантов. Да, я работал с вашими лучшими активистами, они помогали нашей обороне — и это во всех странах так. Потому что они — русские люди, и так должно быть. Но война не могла быть выиграна, пока во главе стояло гнилое правительство и пока вокруг царя сновали тёмные люди. И вот мы заставили царя освободить место народному правительству! и он согласился уступить трон! — чтоб уже ничто не мешало нашей русской победе!