Убеждённый напор старого опытного политика сильно подействовал на Михаила. В самом деле: вся Армия — в распоряжении императора, только надо к ней прийти.
Ах, зачем отречение брата застало Михаила не на фронте? Оставайся бы он в своей Туземной дивизии — да сразу бы он мог повести войска.
Но и сейчас ускользнуть из Петрограда, наверно, не так тяжело: не стоит же сплошной кордон вокруг города. Можно дождаться этой ночи, на худой конец переодеться, ночью — на двух автомобилях? или даже пешком? Само ускользание как задача кавалерийская было Михаилу понятно и не казалось трудным.
Впрочем, брат был при всех войсках, при всей власти — и отрёкся.
А ведь было ему когда-то предсказание, он не верил, даже не задумывался серьёзно: что он будет — Михаилом II и последним русским императором.
— Ваше императорское высочество! — хрипло, густо вговаривал Милюков, не останавливался, всё по-новому выворачивая то же. — Мы первые не проживём без вас бурного времени. Мы — просим вас, как о помощи...
Солнце так сильно засвечивало в комнату — даже жмурились, на кого попадало.
375
Так хотелось генералу Алексееву окончательного и последнего порядка! Так хотелось, чтобы сегодняшний день не было уже никакой трёпки! Да ведь уже и становилось, кажется, на места: Верховный Главнокомандующий был назначен, и вполне законно, волей Государя императора, ещё не отрекшегося тогда. (И вероятно, уже есть указ Сената, лишь не дошедший в Могилёв.) И так же законно был назначен министр-председатель. А он выбрал себе нужный состав министров, который и оглашён был сегодня и в Петрограде и в московских газетах. И естественно было теперь генералу Алексееву составить циркулярную телеграмму-приказ с оповещением всех войск о происшедших назначениях.
Так же и против шаек он теперь имел свободу распоряжаться: оказались это вовсе не депутации Государственной Думы, теперь мог он послать Западному фронту категорический военный приказ открыть энергичные действия против той шайки в Полоцке, или где она, и против других таких чисто революционных разнузданных шаек, какие будут стараться захватывать власть на железных дорогах или проникать в саму армию. При появлении таких шаек желательно их не рассеивать, а стараться захватывать и по возможности тут же назначать полевой суд, а приговор его приводить в исполнение немедленно.
И в самом же Петрограде, оказывается, ничего страшного не происходило. Разговаривали утром с главным морским штабом, и оттуда дежурный капитан успокоил, что в столице всё налаживается, никакой резни офицеров и нет, и не было, всё вздор, все офицеры живы и здоровы. И Временное правительство — сильно, и авторитет его не поколеблен.
Вот и суди. Вот и верь Родзянке.
А увидеть самим, что делается в Петрограде, у Ставки не было глаз. Петроградская обстановка была загадочна, как на луне.
Да вон из Одессы слал командующий округом телеграмму: в видах успокоения умов выпустить всех политических? И будто в Херсон уже пришло такое распоряжение министра юстиции. Может быть. Но почему же всё это успокоение и упорядочение не оглавлено торжественным объявлением о новом Государе Михаиле II? Почему должно скрываться от народа его имя и не призываться к присяге армия?
Это было для Алексеева совершенно непонятно, а с каждым часом и тревожнее.
Об этой тревоге, вот, энергично телеграфировал и Эверт. Когда можно рассчитывать получить указания? Не надо ли объявить войскам, что Манифест есть, но задерживается? И — какие же причины задержки??
И Брусилов просил — ориентировать.
И — что же на всё это мог ответить Алексеев? Он сам всё более недоумевал. И даже начинал подозревать какую-то интригу. Как в чужом непродорном лесу пробирался, царапался он, неумелый, в этих политических сплетениях, где непригодны ни топографическая карта, ни компас, ни военная команда. Оплетала политика ползучими плетями руки-ноги.
А если в Петрограде спокойно — так чего Родзянко так боится? Что вынуждает его к переговорам с левыми и почему он намерен идти им на уступки? Ведь которую ночь он повторял, что новая власть всеми признана, утверждена и единственна, потому и диктовал так властно на фронт. А то — какие-то солдатские бунты что ни ночь?
И вдруг — резкое неприятное подозрение проняло Алексеева: да не выдумывал ли Самовар это всё для каких-то своих политических целей? Почему он сам себе противоречит столько раз, и противоречат ему другие?
И почему ж Алексеев так ему доверился? Просто: никто другой из Петрограда эти дни не был слышен. А Родзянко — так уверенно всё заявлял.
Тут прислали от Рузского (почему не раньше?) копию такого же его разговора с Родзянкой: оказывается, о задержке Манифеста Родзянко ещё на час раньше телеграфировал Рузскому. (Повадился. Что за манера появилась — миновать Ставку и обращаться к главнокомандующим?) И с Рузским разговаривал куда откровеннее: что воцарение Михаила как императора абсолютно неприемлемо! Что переговоры с рабочими депутатами велись — и привели к Учредительному Собранию, которое — так можно было понять — и определит форму правления России?
У-у-у-ух! — как штык вкололи между рёбрами. Вот оно где! вот оно в чём! А Алексеев-то, простак, и не понял, к чему это Родзянко упоминал Учредительное Собрание. Во-он заче-ем!
Так для этого Родзянко и задержал Манифест? Он — копал под императора Михаила? И даже, кажется, подо всю династию?..
Оттого-то и мешал им новый Государь: они хотели продлить неопределённое состояние? — а за это время прикончить династию? Ах мерзавцы! С левыми-то они сговаривались — о чём? династию свергнуть? Там фраза была — "не исключено возвращение династии". Как будто её уже убрали.
Так Родзянко — может и есть главный республиканец? Вождь революции??.. Или во всяком случае — игрушка в руках левых?
А Алексеев его слушался — и собирал от главнокомандующих отречение???..
Вот попал, так попал генерал! Алексеев!.. Ну, попа-ал! Родзянко его обманул, да использовал?!
Да как же можно было предполагать в нём такое коварство?
Так и придавило Алексеева в его жёстком кресле. Такого дурака, такого дурака — не помнил он, чтоб из него когда в жизни строили...
Позо-ор! Позо-ор!
Но — переживаниям никогда он не давал собой овладевать. Он всегда и считал и высказывал, что пробный камень для полководца — сохранять ясность ума и спокойствие духа при неудачах. Надо действовать. Если бы великий князь уже был бы сейчас в Ставке — Алексеев пошёл бы и честно признался ему во всём позоре.
А сейчас, пока он в Тифлисе? Сейчас Алексеев сам должен был решать меру против Петрограда.
Но — весь его военный опыт, все его стратегические знания не подсказывали ему: что же можно предпринять против этой болтливой компании? Войска уже посылали и уже отозвали. В телеграфных переговорах его обманывали. Необычайная обстановка — и ничего не придумаешь. Только — докладывать в Тифлис Верховному.
Но и он ничего не будет решать, пока не приедет сюда. А на это уйдёт, может, больше недели.
А рядом только — Лукомский, Клембовский, всё не то.
И вдруг так подумал Алексеев: когда вчера была нужда склонить Государя к отречению — ведь обратился же он к своим всем главнокомандующим. И эту мысль он перенял у того же Родзянки, как тот закидывал главнокомандующих телеграммами. И сейчас все главнокомандующие, кроме Рузского, сидели во тьме, и запрашивали, и ждали: почему задержан Манифест? Им — всё равно что-то объяснять. Так составить честное изложение происшедшего, всё, как оно теперь понимается, ну конечно в сдержанных словах, не давая воли чувству. Составить и разослать. Это же будет — и доклад Верховному.
Не знал Алексеев такой боевой ситуации, которой нельзя было бы резюмировать, а затем и разрешить одним сжатым деловым документом. И само составление документа помогало привести мысли в ясность и успокоить собственный дух, самодисциплинировало.
И он тут же засел писать циркулярную телеграмму всем главнокомандующим № 1918. Что это — в пояснение к их запросам о задержке Манифеста. Как сегодня утром с этой просьбой обратился в Ставку председатель Государственной Думы, но причина его настояния более ясно изложена в разговоре с главкосевом. Родзянко мечтает и старается убедить, что можно отложить воцарение императора и дождаться Учредительного Собрания с временным думским Комитетом и ответственным министерством. Но Манифест уже получил местами известность, и немыслимо удержать в секрете высокой важности акт. Очевидно нет единодушия в Государственной Думе и её Временном Комитете, на них оказывают мощное давление левые партии. А в сообщениях Родзянки нет откровенности и искренности. Его основные мотивы могут оказаться неверными и направлены к тому, чтобы побудить военачальников присоединиться к решению крайних элементов как неизбежному факту. Войска петроградского гарнизона окончательно распропагандированы, и вредны, и опасны для всех. Создаётся грозная опасность для всей Действующей Армии.
Всё так. Изложено было не длинно, толково — и уже с некоторыми акцентами о Родзянке. Однако: для чего это всё он писал? И — что он предполагал предпринять против опасности?
Очевидно (дождавшись указаний великого князя): потребовать от председателя Думы выполнения Манифеста!
А если не выполнит? И скорей всего не выполнит...
Бродила, пробивалась мысль: так повторить родзянковский же манёвр: собрать мнения главнокомандующих. Вчера они оказались сильнее самого Государя.
Только Ставка может сделать это и внушительней: собрать самих главнокомандующих! Совещание.
Да! Это теперь стало ясно Алексееву. И тогда они всё решат.
Но — без Николая Николаевича он не смел их собрать приказом, и не мог приказно назначить дату. За пределами его прав.
Всё, что мог он: это — предложить главнокомандующим, такое совещание. И если великого князя не будет — то и собраться, не позже 8-9 марта.