Так-то так, но что ж с совещанием главнокомандующих? Как-то же нам разобраться в этой родзянковской каше.
Тут Алексеева позвал к прямому проводу Брусилов. От этого всегда струнно готовного отзывчивого главнокомандующего ждал Алексеев в первых же фразах получить согласие на совещание, как решительно соглашался Брусилов вчера на царское отречение. Но ничего подобного, разговор потёк как-то совсем иначе.
Доносил Брусилов, что дальше трудно ничего не объявлять войскам, проникают слухи, и чтоб ускорить появление Манифеста — он послал частную телеграмму Родзянке как своему старому однокашнику по корпусу и по-товарищески просил его воздействия на левые элементы.
Даже не мог Алексеев сразу понять. То есть, так понять: связь между главнокомандующим Юго-Западным фронтом и Родзянкой будет существовать помимо Ставки, без её ведома и разрешения. А что касается сказанных Алексеевым горьких слов разочарования, что Родзянко неоткровенен, неискренен и может быть тянет в сторону левых, — это было обойдено как несказанное — и даже недопустимое по отношению к однокашнику. Намёк, что — со мной и не сговоритесь? Быстрый-то Брусилов быстрый, но даже и чересчур, и не всегда в ту сторону, какая полезна службе. Так — как насчёт совещания главнокомандующих? — не успевал неуклюжий Алексеев вставить, у Брусилова бойко лилось.
Ответа от Родзянки не получено (это между прочим), а ждать сбора главнокомандующих — слишком долго (и это — всё о совещании), — а нельзя испытывать дальше терпение войск. Итак, предлагает Брусилов: объявить, что Государь отрёкся от престола, что в управление страной вступил Временный Комитет Государственной Думы, — а дальше воззвать охранять грудью матушку-Россию, а в политику не вмешиваться.
Вот как: сам он с Родзянкой будет поддерживать тайную переписку, а Алексеев пусть даст согласие сломать родзянковскую просьбу и объявить Манифест.
Вместо желаемого объединения главнокомандующих получалось расплытие во все стороны. Насколько вчера было ясно и дружно — уговаривать Государя отречься, настолько сегодня всё мутней и розно. Сгустились неразрешимые обстоятельства, Алексеев чувствовал себя потерянным, обманутым, поставленным не у места. Он отдувался и пытался объяснить Брусилову.
... Но уже несколько раз он запрашивал Петроград — и Родзянку, и других, и никто не подходит к аппарату, как вымерли. Нет такого лица, некому доложить! — о невозможности играть и дальше в их руку и замалчивать Манифест. А великий князь велит во всех возможных случаях обращаться к нему, — а Манифест для него не существует, пока он не распубликован через Сенат...
Великий князь там у себя на Кавказе никакой опасности не испытывает, никуда не торопится, и готов спокойно ждать. И новые петроградские вожди тоже, как будто, не торопятся. А тут — загорается земля, и что ж Алексееву делать?.. Вот тут сразу, над юзом, над лентой, утекающей к Брусилову, он в поту принимал и формулировал решение.
... Сейчас вторично доложу великому князю, что дальнейшее молчание грозит опасными последствиями. И если снова не получу указаний — что ж, возьму на себя общее объяснение дел всем фронтам. Сегодня к вечеру.
Положение — обязывало так поступить. Но обидно было всеобщее непонимание, пренебрежение, своя заброшенность, — и забывая увидеть на подрагивающем готовном лице Брусилова отчуждённую эгоистическую усмешку, Алексеев в простоте ещё пожаловался ему:
— Самое трудное — установить какое-либо согласие с виляющим современным правительством. В составе которого крайние элементы берут верх. И разнузданность приобретает права гражданства.
Уж резче не мог он выразиться по официальному телеграфу!
А Брусилов — не принял откровенности, но тут же, на ребре, извернулся, остановился: слушается, будет ожидать к вечеру приказа, имеет честь кланяться... Да, и ещё докладывает: отдал распоряжение в Киев исполнять распоряжения новых министров — чтобы не возникли плачевные беспорядки, как в Петрограде и Москве.
Так и кончился разговор — и лишь потом Алексеев размыслил, что Брусилов начисто увильнул от вопроса, собираться ли главнокомандующим или нет.
А мысль его, что в крупных городах надо выполнять распоряжения новых министров, — опасная мысль. Алексеев и сам поддался и отдал час назад приказ в Одесский округ: выполнять распоряжения нового правительства, в том числе и освобождение политических осуждённых. Но это — опасный путь. Так — всё развалится ещё быстрей. Мы сами же и отдаём большие города в полное распоряжение новой власти.
А что можно предпринять в этом безмолвии и заброшенности? Только — уступать обстоятельствам?
Как эти все политики искали его в прошлые часы — а теперь все провалились. День утекал — и все молчали! Кого из них искать? Родзянку? — уже душа отворачивалась. Львова? — уже запрашивал его о присяге, и о снятии железнодорожной охраны, — молчит сиятельный невидимка. Гучкова? Наболел в сердце Гучков своими бесцеремонными открытыми письмами, но он хоть человек дела. Хорошо, составить телеграмму одновременно всем троим.
В Минске — на театре военных действий! — получено требование министра юстиции выпустить политических. Комендант Калуги, подчинённой Западному фронту, получил из Москвы сообщение, что едет новый комендант с особыми полномочиями. Все эти распоряжения нами выполнены, но такая двойственность власти ведёт к беспорядкам во фронтовом управлении. Для незыблемого сохранения основ военной службы прошу: все распоряжения правительства и отдельных министров сперва направлять главнокомандующим фронтами и мне.
Всё это Алексеев написал, отдал отправлять, — а сам испытал безнадёжность. В том, как он это написал, — была неуверенность, а как текли навстречу разрушительные струи — уверенность и натиск. И всё это перекосилось менее чем за сутки: ещё вчера в это время дня он твёрдо держал бразды, уж на театре военных действий всё везде ему подчинялось, кроме Полоцка, и для всеобщего окончательного успокоения не хватало только отречения Государя.
А вот и добились отречения — и куда-то всё хуже ползло.
Если бы на русскую армию наступали немцы, не могло быть и лёгкого сомнения и минутной задержки: надо ли отвечать оружием? Но оттого что нападение шло сзади, в виде каких-то анархических банд, но поощряемых кем-то из Петрограда, если не самим правительством, то неясно становилось: да можно ли действовать оружием? не будут ли этим испорчены отношения с правительством? не возникнет ли междуусобица, пуще всего избегаемая?
Однако же и чего стоит та армия, тыл которой можно разорять? И велел разослать на остальные фронты без Кавказского свою телеграмму Эверту о революционных шайках.
Но что же с совещанием главнокомандующих? Вот пришёл и ожидаемый ответ от Рузского. Однако по форме и тону — как методическая нотация, как будто Рузский был старше должностью. Да, объявить Манифест необходимо. А главнокомандующие на местах — это единственно авторитетная власть, и сбор их не может состояться во всяком случае до вступления великого князя.
То есть заявлял, что под Алексеевым собираться не даст. Ну, на такие золкости Алексеев никогда не обижался.
А Николай Николаевич — молчал, ни слова не ронил о совещании.
А Брусилов вдруг прислал ещё отдельный отказ от совещания — и совершенно словами Рузского (снеслись ли они?): надо быть на местах, на постах.
Да и правда надо. Но не давали слить главнокомандующих в единую силу.
А худшее, мол, решение — это бездействие с объявлением Манифеста войскам. И тоже правда.
А тут ещё донесли телеграфы копию непенинской телеграммы Родзянке, ещё 2 часа тому назад, — и, действительно, ждать оказывалось невозможно: в Ревеле, где утром объявили отречение, не успели порадоваться, что положение успокоилось, как войска вышли из повиновения, не слушали уже и приехавших членов Думы; и едва были прекращены беспорядки в Гельсингфорсе.
И решил Алексеев, это было уже около 6 часов вечера, в который раз обратиться в Петроград. Вызвать Родзянку, конечно, не удалось и в этот раз. Львова — и не пытался, не видя смысла. Зато Гучков оказался в довмине и подошёл к аппарату.
Всё ещё понимая Родзянку как самого там главного, Алексеев собственно не к Гучкову обращался, и не к совету министров, но — передать Родзянке. Что скрывать, как просил Родзянко, такой великой важности Манифест немыслимо, слух уже просочился в войсковую среду, могут быть грозные последствия. Манифест должен быть безотлагательно обнародован в установленном порядке.
Кажется, это так было ясно! — почему это нужно было петроградским доказывать? Как же можно устраивать игру из такого величайшего документа? И главное — по каким причинам? Всё равно не скажут, Алексеев уж и не добивался, однако предположил:
— Выход должен быть найден путём соглашения с лицом, долженствующим вступить на престол.
Сам ли Михаил не хочет почему-то объявлять? Или снова заколебались — вернуть престол Алексею? Или даже вернуть Николаю?
... Пусть детали государственного устройства будут выработаны потом, после успокоения страны. Или даже после окончания войны. Но сейчас — опубликовать Манифест! Скрывая от Действующей армии намерения правительства, мы расшатываем её и готовим себе печальную участь. Пять миллионов вооружённых ждут объяснения совершившегося!
Завладев, наконец, линией, дорвавшись до слушающего петроградского уха, Алексеев теперь уже и не давал ответить, он спешил выговорить, пока слушают.
Второе. Желательно, чтобы новое правительство обратилось к Действующей армии с горячим воззванием выполнять свой святой долг. И с таким же воззванием к народу, чтоб он напрягал силы к той же общей великой цели. И в-третьих, настоятельно прошу, чтобы все сношения правительства с армиями велись только через вверенный мне штаб, а по второстепенным вопросам — через главнокомандующих. Только так мы сохраним устои вооружённой силы.