И всё было бы замечательно, в эти светлые дни обновлённой России, — но люди ещё не могут выдержать такого высокого братства. Вчера к вечеру вдруг явился в чайную какой-то угреватый молодой человек, вольноопределяющийся, объявил, что он назначен комендантом Петербургской: стороны и велел сдать дневную выручку ему. Варя почувствовала недоброе, вложила прямые руки с кулачками в кармашки фартука и попросила его предъявить удостоверение. Но он предъявил, и там было написано, да, что вольноопределяющийся такой-то Временным Комитетом Государственной Думы и Советом Рабочих Депутатов назначается комендантом Петербургской стороны, и все граждане обязаны выполнять все его распоряжения.
Варя смутилась, но схитрила, что сборы никак невозможно сдать раньше чем через два часа, пусть он укажет, куда. Вольноопределяющийся отвечал, что он и сам здесь дождётся, охотно чайку попьёт.
Тем более подозрения её укрепились! Велела дать ему чаю, а сама побежала в комиссариат. Там ответили: ни в коем случае не сдавать, а пусть придёт сам в комиссариат. Варя — назад, и передала ему. Он ответил, что идти ему поздно, но она может снести в комиссариат его удостоверение. Варя положила удостоверение в кармашек и побежала в комиссариат, в лёгкой кофточке и платочке, вот ещё не было заботы. Там её принял сам старый Пешехонов с опущенными усами. Он покрутил удостоверение и сказал, что это липа: печать неразборчива, подписи неразборчивы, да и невозможный случай, чтобы думский Комитет и Совет Депутатов согласию дали кому-нибудь общее поручение. Велел сборы приносить сюда, а тому передать прийти, не сегодня, так завтра.
Варя возвращалась с волнением к столкновению, но знала, что не уступит, а ещё горяченько ему задаст, она пылкая в спорах была!
Однако самозванец за это время уже сбежал.
Тоже и тарелочки сбора больше наружу не выставляли, стали красть.
Сегодня же после обеда появился — подъехал на автомобиле — новый человек, высокий, бледный, и сразу же предъявил документ, что он — врач такой-то, назначен Комитетом Государственной Думы комендантом всех чайных на Петербургской стороне, а помощник его — вольноопределяющийся имя рек, вчерашняя фамилия, — и им поручается немедленно собрать все имеющиеся во всех чайных наличные деньги в общую для всех них кассу. Печать была теперь — одного Комитета и совершенно отчётливая, и подпись ясная, — но Варя изумилась: комендант всей Петербургской стороны — помощником у коменданта одних только чайных? Ясно, что их хотят ограбить, и она ни за что не даст. А больше всего жёлчью подступило это надругательство над братством.
Но она сдержалась, не стала браниться, а сказала, что придётся проехать к комиссару. Что ж, врач предложил ей место в своём автомобиле.
Теперь она прямо повела его не в продовольственный отдел, а к Пешехонову. Тот признал, что и подпись размашистую эту он знает — члена Думы Караулова. И ответил бледному высокому врачу, что вполне признаёт его полномочия, но вопрос о передаче чайных в его ведение осложняется некоторыми обстоятельствами, для выяснения которых он и просит доктора отправиться с ним вместе немедленно в Комитет Государственной Думы, вот в автомобиле комиссариата.
Врач согласился ехать, но церемонно отказался пересесть в автомобиль Пешехонова, а поедет вослед в своём.
Спросил Пешехонов — а где помощник? Помощника он где-то в другом месте оставил.
Поехали, а Варя пошла к себе.
Как будто отбились, но так дурно стало у Вари на душе: наплевали в чистое, хорошее, и тут хотят грабить, уже новые руки, и уже не показалась ей вся их чайная таким светлым праздником.
Да и заметила она, что некоторые типы из солдат регулярно ели у них по 3-4 раза в день, и оставались ночевать тут вот уже на четвёртую ночь, без винтовок. Просто жили, дезертиры.
396
* * *
В Москве сегодня утром подожгли Охранное и Сыскное отделения в Гнездиковском переулке и канцелярию градоначальника. Загорелись и деревянные амбары с архивами. Из окон горящего главного здания полетели дела, реестры. Толпа рвала их, кричала, поощряла ещё кидать, разводила костры на улице и во дворе. Пожарных не допустили тушить.
Как раз в это же время добровольные звонари били на кремлёвских колокольнях и на Иване Великом — в честь революции.
Из Московского женского медицинского института разбежались подопытные собаки: их не кормили больше и не запирали. Отощавшие слонялись, некоторые возле аптек, где запах напоминал им прежний, привычный.
В Комитете общественных организаций комиссар Москвы Кишкин заявил: «Монарх — сила не наша. Царь нам нужен, только если мы не сумеем созвать Учредительного Собрания.»
В Марфо-Мариинскую обитель приехала молодёжь арестовывать великую княгиню Елизавету Фёдоровну, сестру императрицы. Она отказалась ехать: «Я — монахиня.» (Уже 12 лет она монашествовала тут, после убийства своего мужа.) Из обители пожаловались по телефону в Комитет общественных организаций, а там ответили: «Ни Челноков, ни Кишкин и не давали распоряжения об аресте.» Великая княгиня ещё заставила милиционеров отстоять молебен, лишь тогда отпустила.
Генерал Мрозовский из-под домашнего ареста написал городскому голове Челнокову: «Имею честь довести до вашего (сведения, что я присоединяюсь к народному движению и признаю новое правительство.»
К митрофорному протоиерею Восторгову, бывшему фавориту Государя, известному вершителю церковных дел, председателю Союза русского народа в Москве, явились милиционеры арестовывать. А он: «Вполне признаю новый строй, прошу оставить под домашним арестом.»
* * *
Днём возник слух, что на Москву наступает то ли сам Эверт, то ли от него — корпус какого-то неподчинившегося генерала. Обрывали телефоны всех редакций. Возбудилась паника в Комитете общественных организаций, в городской думе, в Совете рабочих депутатов.
А вообще революция в Москве прошла быстро, легко. Катание на грузовых автомобилях уже кончалось, к вечеру и толпы меньше. Трамваев ещё нет, но появились извозчики, открыты магазины. В автомобилях разъезжают милиционеры, призывая народ возвращаться к мирным занятиям.
Вечером открылись все театры.
Но к ночи — всеобщая боязнь тех разбежавшихся бутырских уголовников.
* * *
В Ревеле волнения застигли «Петра Великого» и «Баяна» у самого начала мола — и подле них кипели митинги, рабочие требовали присоединения матросов, идти с ними в город. Но контр-адмирал Вердеревский убедил матросов, что тогда толпа разграбит корабли. Подействовало, ни один матрос не пошёл.
* * *
В Петрограде многие столовые и кафе превратились в питательные пункты для солдат, иную публику туда и не пускают.
В ресторанах появились матросы — ещё новая мода: напудренные. Расплачиваться — у всех деньги есть.
Публичные дома не успевают обслуживать солдат. Платят все законно, добычей этих дней, кто украшеньями, безделками, даже столовым серебром.
А петроградские театры все закрыты. На дверях объявления: «Спектакли отменены до особого распоряжения». «По повелению Временного Комитета вход в сие здание воспрещён. Какие-либо аресты, выемки, осмотры бумаг...»
Арестованных держат в манежах, в кинематографах, не хватает помещений. Здания не приспособлены, лежат на полу. В Крестах не стало ни отопления, ни освещения. Держат и так, ведь временно.
* * *
Прислуга бегает на митинги и, возвращаясь, рассказывает хозяевам:
— О каком-то старом рыжем говорят... И — перелетайте всех стран, собирайтесь.
Горничная дружит с распропагандированным писарем из штаба и считает себя образованной. Бегает к Думе, слушает речи, приносит хозяевам:
— Вильгельм — умный царь, не то что наш.
А Марина, горничная Карабчевских, бойка на язык. Она графа Орлова и раньше видела, когда хозяин его защищал. А теперь говорит:
— Объясняют так на улице, что теперь князья и графья заместо дворников будут улицы мести. То-то наш графчик к самому Керенскому шофёром подсыпался... Метлы в руки брать охоты нет...
* * *
Гуляющая по улицам публика стала всё больше семячки грызть, и на Невском. Теперь — никто не препятствует наземь плевать.
По снегу — шелуха, шелуха.
Под Аничковым мостом на льду лежат скинутые разбитые гербовые орлы — металлические, которые не сгорели.
* * *
Перед закатом по замёрзшей Неве, по тропинке, между Троицким и Дворцовым мостом идёт курсистка с повязкой Красного Креста и студент. Слева от них плывёт купол Исаакия, справа виден голубой купол мечети.
Студент, на Исаакия:
— Ещё стоит, синодальное учреждение.
Курсистка, на мечеть:
— И вон, торчит без дела.
* * *
К концу дня по Невскому медленно двигался грузовик, а с него что-то читали. Потом трогались дальше, но далеко ему ехать не давали, опять кричали:
— Прочтите ещё! Не все слышали!
Автомобиль снова останавливался, и толпа густо собиралась вокруг него. Молодой румяный бритый господин актёрского вида, в шапке чёрного меха и с чёрным меховым воротником пальто стоял в кузове во весь рост, окружённый несколькими любителями. Он вытирал ярко-белым платком губы и с видом счастливой уверенности снова читал — внятно, громко, прекрасно поставленным декламационным голосом:
— Отречение от престола! Депутат Караулов явился в Думу и сообщил, что Государь Николай Второй отрёкся от престола в пользу Михаила Александровича! Михаил Александрович в свою очередь отрёкся от престола в пользу народа! В Думе происходят грандиознейшие митинги и овации! Восторг не поддаётся описанию!!!
— Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! — кричали и тут, слушатели.
Опьяняющее чувство: теперь все мы — заодно. И у власти, наконец, честные разумные люди — Милюков!..
— А царь в Ставке только мешал умным генералам. Теперь война лучше пойдёт!
— Вот вы увидите: через неделю в России не останется ни одного монархиста.