Если действительно революция — то какая ж война? Войну сворачивать. И то хорошо.
Революция! Всё-таки есть в этом звуке что-то влекущее, зовущее.
Интересно, что Санька. Да впрочем Санька всё больше манную кашу размазывает.
Дошёл до батальонного командного пункта. Дверь у них навешена не самодельная, а где-то в деревне снята, с фигурными филёнками.
И внутри обстроили два помещения: первое — телефонистов и связных, а за перегородкой, в том же блиндаже, ещё офицерская комнатёнка.
Солдаты лежали на соломе, сидел телефонист на чурбаке.
— Есть кто? — кивнул Гулай на второе помещение и постучал туда.
По утреннему времени думал найти только дежурного офицера, он и был, Офросимов опять, — но кроме него за столиком сидел и командир батальона — маленький остроусый подполковник Грохолец.
— Разрешите, господин полковник? — пригнулся Гулай в дверце.
— Да, да, — озабоченно кивнул тот. Он сидел за столом без шапки, без шинели, маленькая голова его лысая, а с дерзким островным чубком посреди темени.
Натоплено у них тут было. Офросимов, тучемрачный, тоже сидел без шапки, но шинель перехвачена ремнями.
Грохолец слегка кивнул, чтоб садился подпоручик. А стулья все — чурбаки с поперечными набоинами.
Гулай сел верхом, тоже шапку снята.
По виду их он понял, что — знают. И не спросил.
Грохолец, известный своими острыми шуточками перед солдатскими строями и в офицерских компаниях, за то всеми любимый, шуточки его всегда были кнутики подстёгивающие, — и сейчас сидел такой же маленький и острый, но вся острота его вскрученных усов и прокалывающих глаз была бездейственна.
Гулай не спросил — но и они не удивились его приходу и молчанию. Это молчание так и стояло тут до него. И от этого стало ещё понятней.
Офросимов со своей земляною силой сидел, сам себя обхватив вкруг руками, как бы удерживая не вскочить.
И это их озабоченно выжидающее сидение осадило в Гулае его радостное постукивание — и он невольно перенял их мрачность.
— Но при чём тут Петербург? — трудно выговорил Офросимов. — Да армия не допустит!
— А что именно в Петербурге, господа? — уже в полном тоне озабоченности спросил Гулай.
— У образованных нервы сдали, — выдавил Офросимов.
Со всей остротой своей и Грохолец не мог сообразить больше, чем узнал:
— Восстал петроградский гарнизон. Власть захватили 12 членов Думы. Все министры арестованы.
— А... Государь? — невольно сразу спрашивалось. (В прежней привычке Гулая было — говорить «царь», как все говорят в обществе, но среди офицеров это звучало грубо.)
— Ничего не известно.
— И неужели дело членов Думы арестовывать министров? — выдюживал, высиживал из себя Офросимов. — Да ни за что армия не допустит!
— А откуда известно? — добивался Гулай, уж про немецкий плакат что теперь.
— Слухи, — пожал узкими плечами Грохолец. — Но уже по всем телефонам, через всех солдат.
— Но если так, — соображал Гулай, — тогда почему ж командование прямо не объявит?
Грохолец медленно поводил головой в кивке, как бы узнавая невидимое, пришедшее:
— Начальник дивизии сейчас вызывает командиров полков — и... — и? — ещё удивлялся, — полковых священников.
И вот эти священники — как на панихиду — больше всего и убеждали.
Офросимов сидел крутой тучей.
И уже не на шутку передалось Гулаю — нет, тут не забавой пахнет. И он тоже сидел — хмурой глыбой.
А тонкий, подвижный командир батальона, при своей части и при оружии, готовый и к бою и к смерти, как всегда, — что мог?..
Вся острота его была упёрта во что-то тупое, неизвестное.
Со всеми их чувствами и мыслями ничего от них не зависело — а как решит начальство.
410
Именно в дни наибольшего напряжения — наименьшая возможность восстановить силы. Две ночи подряд полностью разрушили Рузскому, не отдохнёшь и днём. И эту третью ночь грозили развалить, — но после двух часов ночи пришёл, наконец, второй Манифест — и, кажется, государственный кризис кончился. И Рузский велел Данилову ни за что себя не будить, лёг со снотворным, расслабился, заснул.
Данилов бы тоже охотно всхрапнул, но — должность начальника штаба, да и сложением он был куда крепче Рузского, да и моложе.
Оставалась, кажется, только техника: передать в три своих армии, и на Карельский перешеек, и в Балтийский флот все полученные свыше документы — ещё раз отречение Николая, отречение Михаила, приказ №1 Николая Николаевича, — и сдыхались, и спать ложись. Но не тут-то было.
Последовал телеграфный вызов с необычным соединением: от Западного фронта. Квецинский вызвал Данилова. И передал, что главкозап — в большой тревоге и недоверии (не объяснил — кому не доверяет, но получалось так, что Ставке): Манифест Михаила ничьей подписью не скреплён — и, стало быть, недействителен. И Эверт не хочет его публиковать, пока не получит решения остальных Главнокомандующих.
Тут и Данилову просветило: действительно! Манифест Николая скреплён Фредериксом, а Михаила — никем. Неряшливость, неумелость — или тут какой-то смысл?.. Очень стал осторожничать Эверт... Однако и будить Рузского не мог Данилов взять на себя. Пусть у Эверта Манифест и полежит.
Хотя, например, все волнения в Балтийском флоте и Ставка, и штаб Северного фронта объясняли именно задержкой первого Манифеста: если бы сразу его объявили — никаких бы волнений и не было.
И с Северного — Манифесты потекли. И Ставка предполагала, что всё течёт нормально. Досылала запрос: сообщить, как будет принято объявление актов войсками и населением.
Но тут Болдырев досмотрелся и принёс Данилову: в приказе №1 Николая Николаевича была фраза: «витязи земли русской! — знаю, как много готовы вы отдать на благо России и престола...», — но какой же к чертям теперь престол, если мы передаём отречение Михаила?
Действительно, получалась несуразность. И Манифест Михаила и приказ Николая Николаевича просто помечены одним и тем же 3 марта, а часы не ставятся, — и вот поплывут недоумения по всем войскам.
Болдырев предлагал: сократить «и престола», оставить только «благо России». Но Данилов и вообще был служака, и к Николаю Николаевичу у него оставалось старое почтение совместной службы, — как это сократить Верховного Главнокомандующего? мы не имеем права. В тот момент, когда великий князь писал, — престол ещё был.
Будить Рузского? Опять же нельзя. Стал звонить Лукомскому: может быть, приказ великого князя пока задержать до выяснения? Верховный сам исправит? Лукомский тоже стал в тупик: задерживать не имеем права, а может быть так истолковать — что и отречение Михаила сошло к нам с высоты престола? — Нет! будут везде тяжёлые недоразумения, кто поймёт эти тонкости? Тогда, предложил Лукомский, пустить приказ Верховного заметно раньше Манифеста? — Но это уже упущено, мы спешили передать Манифесты. — И правильно.
Неразрешимо. И будить Рузского нельзя. И Алексеев — не согласен ничего сокращать и требовал приказ Верховного тоже рассылать.
Нет, на Северном решили подождать. Конец ночи и рассветные часы ничего не решают, приказ Верховного держали. Наконец вдвоём, Данилов с Болдыревым, решились будить главкосева.
В комнате была полутьма: уже снаружи дневной свет, но шторы. Рузский проснулся болезненно, даже со стоном. И с упрёком. Выслушал.
— Чушь какая...
Ну конечно анахронизм. Ну конечно «и престола» уже оскорбительно драло ухо фальшью.
Пока они ему объясняли — Данилов сев у кровати, Болдырев стоя за ним, а счастливый сон непоправимо ускользнул. Но вытянув ноги под одеялом, уже тому был рад Рузский, что не надо ему подниматься, одеваться, не надо к телеграфу идти. В 63 года закачают... Бумагу он и посмотреть не взял у Данилова, он оценивал со слуха, присмежа глаза.
Анахронизм... Не только в этом «престоле», но в самом Николае Николаевиче, вздутом в качестве Верховного. Позавчера вокруг отречения столько было борьбы, что Рузский не решился возразить сразу в этом. А на самом деле это было беспомощное, жалкое движение вспять. Делали великий исторический шаг — и тут же трусливо виляли.
Вот и каркала ворона — «и престола», — а сыр падал. Поразительно неисправимый старый дурак, как можно настолько не чувствовать времени? Конечно никакой «престол» в приказ идти не может. Можно было и самим догадаться, не будить.
Так ведь — и Алексеев!.. О старательный писарь! И как же решился — собирать совещание Главнокомандующих?..
Нет, только единством с новым правительством и держимся мы теперь.
411
(газетное)
МАНИФЕСТ НИКОЛАЯ II
ОТРЕЧЕНИЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ МИХАИЛА АЛЕКСАНДРОВИЧА
ПОДРОБНОСТИ ОТРЕЧЕНИЯ
— Что же мне делать? — тихо спросил Царь.
— Отречься от престола, — ответил представитель Временного Правительства.
Царю тут же был дан для подписи заготовленный заранее акт отречения, и Царь подписал его.
РАДИОТЕЛЕГРАММА ЗА ГРАНИЦУ. Всем, всем, всем. — С целью предупреждения полной анархии... В короткий срок при единодушном настроении всей армии в пользу переворота... Удалось вступить в сношение с Советом Рабочих Депутатов. Рабочее население Петрограда проявило политическое благоразумие и в ночь на 2 марта сговорилось с Временным Комитетом Думы... Попытки послать против столицы воинские части кончились полнейшей неудачей, так как посылаемые войска немедленно переходили на сторону Государственной Думы... Послы английский, французский и итальянский признали народное правительство, спасшее страну...
Энтузиазм населения по поводу совершающегося даёт полную уверенность в громадном увеличении силы национального сопротивления... для достижения решительной победы над врагом.
... Министерство образовалось! — со вздохом облегчения узнала Россия. Имена этих людей известны всем. Прав Павел Николаевич Милюков, говоря... В новом правительстве с радостью видим А.Ф. Керенского. Это — подлинный генерал-прокурор от народа!..
Каждый из нас должен теперь забыть всё и отдаться всецело счастью родины.