После этого не могла спорить и государыня. И она дала согласие, что от Сводного полка и от Конвоя будет послано по одному офицеру и по 4 нижних чина — «делегатами» в Государственную Думу. С вечера они и уехали, ночью были приняты там, — но к счастью подтверждено им: продолжать охрану дворца, — а могли бы и отменить?.. Впрочем после этой поездки вся ситуация уже и изменилась — невидимо и беззвучно: если они отметились в лояльности новому порядку (беспорядку) — то вот уже дворец и был взят.
Сегодня такие же делегации в Думу поспешили послать дворцовая полиция и дворцовая прислуга...
Но начальника дворцовой полиции и начальника дворцового управления — арестовали тем не менее. И не выпустили генерала Гротена. Всех их держали, кажется, в Лицее.
Доктора Боткина чуть не арестовали в Петрограде у пациента.
А среди царскосельских гвардейских стрелков творилось что-то ужасное: сами выбирали себе командиров, не отдавали чести, курили прямо в лицо офицерам, да даже и арестовывали их направо и налево.
И агитаторы от них уже забраживали в дворцовые части, присматривались.
Кто ж мог теперь разделить: где черта?..
И приехали моряки от гвардейского экипажа — и забрали своё оставленное знамя. И требовали своих офицеров.
И в таком окружении — уже начавшемся плену — предстояло теперь жить неизвестно как долго.
С прокалывающей болью распорядилась государыня сказать конвойцам: пусть отпарывают все царские вензеля.
— Да как же это, Ваше Величество?! Сердце холодает!
— Снимайте, снимайте. Не хочу кровопролития. Меня опять будут винить во всём.
А ещё — просил принять его граф Адам Замойский, так растрогавший государыню несколько дней назад своим появлением. Теперь — с тем же независимым гордым достоинством он заявил, что отречение — снимает с него звание флигель-адъютанта, снимает обязанность быть тут, — и просил отпустить в Ставку. И кроме того теперь он, как поляк, должен отдать себя служению Польше.
Принесли во дворец малые газетки, теперь эти гадкие «Известия» вместо всех прежних (тоже дрянных) — и в ней на всю страницу только и поместилось что — два отречения крупно, двух братьев, одно за другим.
Теперь, когда уже не было сомнения, что всё именно так произошло, ничего не остановить, можно было вчитываться в достойные благородные фразы никиного отречения.
Или удивляться странному решению Михаила: поклониться Учредительному Собранию. Неужели так может распорядиться монарх, получивший корону? Ах, Миша, Миша, слабый человек.
А во всём этом было и облегчение: бедный Алексей не получит корону, увы, но зато теперь он спасён ото всех мытарств, спасён для родителей. Теперь — он неразрывно будет с ними.
В газетах не было, но все уверенно говорили, что революция — и в Германии! Вильгельм — убит, сын его — ранен!
Насколько государыня до вчерашнего дня не верила решительно никаким слухам — настолько теперь она не могла уже в них и сомневаться. Началась в мире — ужасная полоса бед, и вот грянула и над Вилли — не досталось ему порадоваться русской революции!
А — что в Дармштадте? А — с братом Эрни что?
Весь мир пошёл кругом, весь мир падает. И — почему так одновременно? Или это — масонский заговор? Безусловно так. Они и эту войну подожгли. Они и подрывались под монархии давно.
Но весь ураганный вихрь этих дней научил Александру — её бессилию. Последние годы — как рвалась она и напрягалась направлять государственный ход! Назначать лиц на должности и указывать им, что делать. Но вот открылось, что всё это было впустую, всё — тщета, и человек бессилен.
Есть ли ещё планы и бодрость у Ники? Но сама она — уже не сделает ни движения государственного. Не шевельнётся. Не существует. Научена.
А вчера поздно вечером вдруг позвали её к телефону — прямому из Ставки. О современное чудо, о облегчение — услышать прямой голос мужа, хотя ослабленный, как из-под земных пластов, наваленных на грудь.
Обещал, что скоро, скоро вернётся.
Голос, едва сильней дыхания, тени слов ещё различаются по каким-то контурам, а сам родной любимый голос можно только сердцем угадать, по интонациям.
Но уже — не чувства его. И — о чём говорить, когда теперь всё подслушивают?
Как дети? Трудно: у Анастасии температура растёт, пятна всё больше, у Ольги плеврит, у Ани плеврит. Одна радость — Алексею лучше, он весел.
Знают ли дети? Нет, ещё не говорила...
Успела предупредить, чтоб не верил в измену Конвоя, это всё — недоразумение!
И успела узнать, кто же именно были те два — скота! — приехавшие вырывать отречение.
Измысленное дьявольское унижение! — послать именно этого хама свинью Гучкова, личного мстительного врага. Ещё этой горечи недоставало в чаше страдальца!
Только растравилась разговором. Всё недосказано.
А утром сегодня — прорвалась телеграмма от Ники, из Ставки же. Он — получил её вчерашнюю телеграмму, о счастье, восстанавливалась связь! Но у самого была фраза: отчаянье проходит.
Проходит? — да, слава Богу. Но то, что он, изумительно сдержанный, решился слово это поместить в открытую телеграмму, — распахнуло Александре всю чёрную бездну, пережитую мужем. Та была ещё черней, чем можно вообразить.
Сегодня днём в зелёной комнате со спущенными занавесками, где лежали все дети, дописывала вчерашнее письмо. Вчера та офицерская жена не уехала, и можно было ещё дописать с ней. Она бралась теперь ехать и дальше — в Могилёв, и передать письмо.
Боюсь думать, что ты выносишь? Как ты там — совершенно один? — это сводит меня с ума. (О, догадается ли тем временем — прислать письмо вот так же, с кем-нибудь, с нарочным?)
О! придут лучшие времена, и ты, и твоя страна будут сторицею вознаграждены за все страдания. Нельзя падать духом, христианство учит нас верить до последнего вздоха. Впереди — ещё воссияет светло, и Бог ещё воздаст сторицею за страдания монарха.
Вон, погибла, растерзана Сербия — это кара за то, что они убили своего короля и королеву.
Не может быть, чтобы Господь судил и России такой жребий.
Когда не хватает человеческого соображения и человеческих сил — высокие души имеют свой выход, — выход в веру! И Александра — умела отдаваться этому возносящему порыву в небо. Чем было вокруг темней и сдавленней — тем ярче сиял над ней небесный колодец. Это были минуты — и часы — мистического экстаза, когда дано было ей видеть другим, высоким зрением!
Он отрёкся — но может быть именно так он и спас царство сына! Незапачканная корона ещё вернётся на чистую голову сына!
Ещё наступят хорошие времена, поворот к свету. Ещё наступят великие и прекрасные времена для всей России! Чует сердце — это всё не кончится так просто и уныло. Бог с небес — пошлёт помощь.
Недаром наступает сегодня Крестопоклонная неделя!
Когда недостаёт человеческого соображения — открывается путь, доступный лишь избранному пониманию: чудо!
О мой герой! Мы снова увидим тебя на престоле, вознесенным обратно твоим народом. Ты будешь коронован — самим Богом, на этой земле, в своей стране!
Вот говорят: после отречения люди вне себя от отчаяния. И среди войск — начинается движение протеста. Они все — обожают своего Государя. Я чувствую: армия восстанет! — и вознесёт тебя снова на трон!
415
С «Петропавловска» потребовали от имени команды арестовать на «Кречете» старшего лейтенанта Будкевича, которому они почему-то не верят. Почему?.. И — как этому противиться, если требует, волнуется целый дредноут?
Сухопутные команды потянулись с утра сегодня в порт, желая видеть адмирала, желая иметь у себя совет депутатов.
На обширной припортовой площади перемешались солдаты, матросы, слышались «ура».
Непенин до девяти часов принял матросских депутатов, выслушал. Приказал приготовить для их собрания в столярной мастерской чаю и хлеба.
После девяти принял офицеров, пришедших с сухопутными частями. Дал разрешение сухопутным полкам «сорганизоваться».
Понятно было, что надо протянуть немного времени, пока сюда дойдёт благодетельное влияние новой власти, даже сегодня ещё могут успеть сюда депутаты Думы. Ведь в Ревеле посланием Керенского почти восстановлен порядок. (И комендант возвратил оружие полиции и жандармерии.) В Петрограде уже опубликованы оба манифеста об отречении.
Но в последнюю ночь не выдержал флот! Этих убийств (ещё все подробности их, ещё все имена не были известны на «Кречете») — нельзя было отодвинуть из памяти, но не момент был и упрекать матросских депутатов или даже задумывать кару. В этом и трагичность революционных убийств: они не судимы, не оспоримы, даже не требуют извинений: убили — и убили, всё, не повезло кому-то.
Надо было широким сердцем понять смущенье этих тёмных людей, всегда обделённых социальной справедливостью, и чью-то злую предрассветную телеграмму с угрозой убить самого адмирала, — надо было видеть всю широкую картину начавшегося освобождения России и в этой картине удержать Балтийский флот до просветления.
Больше всего изумлялся Непенин этой матросской вспышке при правоте своего поведения: ведь он не пытался обманывать, он всё объявлял матросам тотчас, как узнавал сам, он первый из крупных военачальников признал революционное правительство, — а всё пошло так, как если б он упирался за царя до последнего. Почему? За что погибли его офицеры?
На такие вопросы революция никогда не отвечает, уверенная в своей правоте.
Но и Непенин не пошатнулся в своей правоте. И в правоте своих горячих приближённых — Черкасского, Ренгартена, Довмонта. Если кто был неправ, то неправ был тот, кто столько лет затягивал своё сопротивление прогрессу, свободному развитию, слиянию всех русских людей как равных граждан.
Но это всё ещё исправится, дали бы только срок. Сам Непенин же исправит у себя во флоте.