Торжество начиналось у Минина и Пожарского, уже какой день утыканных красными флагами, в руке Пожарского — с надписью «Утро Свободы». Из Спасских ворот туда вышло духовенство в золотых ризах (опять не по посту) крестным ходом, с хоругвями и большим хором. Ударили кремлёвские колокола, уже в опытных руках. Войска вскинули винтовки и замерли, в толпе многие мужчины сразу сняли шапки, другие потянулись-поколебались, третьи и не шевельнулись. Да и действительно было что-то совсем не церковное, хотя участвовали архиереи, и духовенство шло в клубах ладана. Неожиданно сильный оркестр — сразу из нескольких оркестров, заиграл марш, слышно и через колокола и перебивая церковный хор. И от Исторического музея появилась небольшая кавалькада офицеров — их-то и встречали маршем. Впереди отдельно ехал, очевидно, новый командующий Грузинов — не слишком молодцеватый, и лицо вялое, но темноокий, картинный. Они поехали туда, к Минину, спешились, начался молебен, а снова неладно: появился над площадью, отвлекая, один аэроплан, потом другой. И этот второй совсем низко летел, как бы за башни не зацепиться, отвлекая на себя всё вниманье толпы. И он же сбросил на площадь что-то бело-красное — это оказался в белой обёртке большой букет красных тюльпанов — и его бегом понесли командующему. Только когда аэропланы улетели — вступил в силу, даже и на всю площадь, мощный бас знаменитого протодьякона Розова. Отслужили — духовенство пошло в Кремль назад, опять ударили колокола, оркестры заиграли «Коль славен», а Грузинов вновь оказался на лошади, левой рукой обнимая подаренный букет, и так поехал вдоль войсковых рядов и так произносил речь: возврата к прошлому быть не может, старой власти больше нет, пребывайте спокойно!
А затем началась уже совсем военная часть — перестроения, команды, оркестры, церемониальный марш, Грузинов со свитой занял ещё новое конное положение, возвышаясь над пешими отцами города, — и войска потянулись, зашагали, с красными лентами и пятнами на грудях, и это должно было быть очень долго, потому что они стояли от Воскресенской площади — и чуть не до Москворецкого моста.
Посмотрели юнкеров впереди, а потом надоело, Ксенья потянула подругу в Александровский сад. Пробежали наудачу между строями, и протискались дальше вниз. Там вдоль садовой решётки стояли, ожидая своей очереди, ополченские дружины с зелёными знамёнами и «за веру, царя и отечество», только «царя» везде было зашито куском красной ленты.
А здесь, в этом долгом узком живописном садике под возвышенной древней зубчатой стеной — не взирая и не зная никакой революции, всё так же гуляло и на салазках каталось множество детей — с няньками, с мамками, с бабушками.
Боже, что на свете интересней и неисчерпаемей зрелища этих неопытных беззащитных малышей под разноцветными шапочками и чепчиками, каждые полгода жизни — своё поколение. С их неумелой или уже бодрой перебежкой. С их пробуждением в мире слов и понятий. С их играми, дружбой, первыми раздорами и легкоминучими слезами. И с каждой жалобой, и с каждой радостью — беготнёй к своей охранительнице.
И какая же радость — это всё выслушивать, успокаивать, помогать и направлять.
Как раз с Бертой ещё в гимназические годы в Ростове хаживали по городскому саду, присматривались к гуляющим детям и выбирали: «Какого б ты хотела иметь?» — такая у них была игра.
И сейчас с умилением и с завистью Ксенья заглядывалась на одного, другого, пятого.
Вся жизнь её до сих пор, и всё ученье, и все развлеченья могли иметь только один смысл и одну цель. Что несомненно и уверенно, единственное на земле, она хотела — сына!
Не может быть большего счастья!
И уже — очень была пора! Двадцать два года!
И уже непонятно: зачем ещё не теперь? А через год из Москвы уедет и канет в печенежскую зыбь.
417
И опять разбудили великого князя до света. И опять сенсационным сообщением, что Михаил — тоже отрёкся. Да пришёл и сам текст отреченья его.
И Николай Николаевич мгновенно понял как весть благую и даже счастливую. Сознанием, быстро пришедшим в бодрствование, он оценил, что отречение это — благо для России (как и отречение Ники). Что Михаилу — непосильно было справиться с ответственностью короны, так лучше с самого начала и отречься.
И — полнота власти Верховного Главнокомандования освобождалась от подчинения этому ничем не отличенному мальчику.
Но — мерзостью было в отречении — передавать власть Учредительному Собранию. Какому? С чего вдруг Собрание? Зачем эти французские штучки для России?
Впрочем, это дело долгое, когда-нибудь после войны. А пока все высшие усилия народа возглавит Верховный Главнокомандующий. А существует глубокое верное монархическое народное чувство. И оно конечно обратится к избранию царя.
И — смутно, горячо постукивало сердце предчувствием.
В новой ситуации, однако, надо было дать срочные указания Алексееву. И Николай Николаевич тотчас же послал ему. Что и в новых обстоятельствах подтверждает прежние свои решения. И — ещё особо теперь повелевает всем войсковым начальникам разъяснить чинам армии и флота, что они должны спокойно ожидать изъявления воли русского народа, а пока повиноваться законным начальникам.
Это — замечательно тонко получилось, Николай Николаевич не вошёл в конфликт с правительством, не восстал прямо против этого богомерзкого Собрания — но и не поклонился ему. Изъявление воли русского народа — это да, оно конечно будет. А понимай — как хочешь.
Уж так возбудился великий князь, теперь нечего и прилегать заснуть, слишком отличное настроение! Пружинный, готовный, перебраживал морем ковров по залам дворца, — ведь его предстояло покинуть, а очень его полюбил Николай Николаевич. Всё здесь было по-восточному пышно — и какие пышные он устраивал здесь приёмы! Вот — зашёл в ботанический сад, прошёлся под пальмами. Вот — стал в зале у громадного зеркального окна — и благодарно смотрел на утренний Тифлис, прилегший к Куре под горой, такой покорный и приветливый к нему всегда.
Уже разворачивалась южная весна, невозможно поверить, что на севере — ещё в шубах.
Что на севере хотя революция и благодетельная, жданная всеми честными людьми, — но и какие-то эксцессы, волнения, на которые жаловался Алексеев. Волновал немного и Балтийский флот, что-то там расшаталось. Впрочем, новейшие сведения от Алексеева успокаивали: что благодаря юзограммам министра юстиции удалось прекратить кровопролитие и радиотелеграфирование, команды дали обещание.
Пришла от Алексеева и такая отдельная телеграмма: что отрекшийся Государь (Алексеев всё ещё называл «Его Величество») предполагает пробыть в Ставке ещё несколько дней.
Вот как? И для какого дела, зачем? Непонятно.
Но — важная ориентировка. Более всего не хотелось бы сейчас — встречаться с Ники. Никак.
Но если выехать из Тифлиса не торопясь, послезавтра, да ещё три дня в пути — так вот за это время Ники и уедет.
Уехать наскоро и нельзя: на Кавказе свой обширный церемониал прощания, и надо уметь выдержать его с любовью. Надо сохранить за собой сердца Кавказа — да и сам Кавказ, некому его передать. Вполне возможно, что, по грузинскому обычаю, город даст наместнику прощальный обед — великолепный, достойный, обильный, долгий, какой затягивается от середины дня — и в ночь.
А пока сейчас назначена была необычная аудиенция во дворце: по просьбе милого Хатисова великий князь принимал его вместе с двумя видными социал-демократами — Жордания и Рамишвили. Странная публика, конечно, член императорского дома принимал социалистов! — но таковы времена.
А очень оказались симпатичные, приличные, рассудительные люди, никакие не бомбометатели. И Хатисов же с ними какой приятный, блестят проницательные чёрные глаза. Беседа сложилась сердечная. Великий князь ещё раз заверил их в своей полной лояльности новому режиму, — а Хатисов подчеркнул, что в Тифлисе не понадобилось, как в других российских городах, создавать никакого нового общественного органа с функциями правительственной власти: чистосердечное поведение великого князя устранило всякие подозрения и всякий конфликт.
О да, о да! И Николай Николаевич ещё раз заловил себя искренним приверженцем нового строя. И, как уже обещал, все должностные лица, вызывающие сомнения в их лояльном отношении к новому строю, будут уволены, А все политические — уже освобождены. А жандармские управления все упраздняются... (Он не имел в виду железнодорожных жандармов, которых снимали какие-то таинственные банды.)
А каково, осведомился великий князь у социалистов, отношение рабочего класса к войне?
Те заверили, что рабочий класс желает победы над врагом.
— Я так и полагал, — горячо одобрил великий князь. — Я знаю, что вы — за защиту родины. Уеду — и, надеюсь, вы тут...
А Хатисов ещё раз заверил, что широкие массы приветствуют назначение великого князя Верховным Главнокомандующим, хотя... Хотя вызывает много толкований то обстоятельство, что приказ о назначении произведен не Временным правительством, а бывшим царём, да ещё в самый момент отречения.
Увы, при изменившейся обстановке это обстоятельство действительно омрачало торжество самому великому князю тоже. Только и оставалось ответить, что назначение последовало всё же до отречения, а вслед за тем санкционировано Временным правительством, — так что и можно считать его как бы назначением Временного правительства. (Всё так, но для себя-то: разве совет министров во время войны выше Верховного Главнокомандующего?)
А едва социалисты ушли — уже нетерпеливо дожидалась мужа Стана: срочно приехал из Крыма сын её, пасынок великого князя, Сергей Лейхтенбергский, князь Романовский, — и всю эту беседу она дожидалась с ним и уже предваряла мужа о чрезвычайном и авантюрном предложении Колчака!