Неподвижным сощуром смотрел Крымов куда-то мимо. Ещё затянулся. Выпустил. Присудил:
— Ежели колесо соскочило — значит плохо было насажено.
— А Михаил?! Как Михаил мог?!
— Вот Михаил, скажи, да... — почмокивал Крымов. И рассердился: — Да что ж они наследника между пальцев упустили? Ведь наши казаки просто плачут. Теперь что ж, всю дорогу развалили, как мост взорвали.
— Ах, был бы Гурка в Ставке в эти дни!
Крымов повёл густыми бровями:
— Вот почему-то ж не Гурку назначили. А выбирать — свобода у них была.
Потянул, подымил:
— И чего во Псков закатился?
На путаную поездку царя не было разумного ответа. Даже и не попробовал обратиться за поддержкой к армии.
Неспешлив Крымов на речь, не щедр. И только теперь дошло до его новости:
— А граф наш Келлер, Фёдор Артёмыч, сегодня саблю сломал.
— Как?
И о своём корпусном командире говорил Крымов тоже чуть не снисходительно, как будто всему был хозяин сам. Но — и одобрительно:
— Провёл один полк под «Боже, царя храни» и объявил: «Никому, кроме Государя императора, служить не могу!» И — сломал.
Даже вздрогнул Воротынцев. Позавидуешь!
Граф Келлер — такого второго генерала в русской кавалерии нет! Что он выделывал с 3-м корпусом. И как всё умел красиво! Уж если выезжал — то со стягом Нерукотворного Спаса. И с сорока казаками. И у каждого — по четыре георгиевских креста. (А у самого — обе ноги раздробленные.)
— И кому ж теперь корпус?
Ещё подремал насупленно Крымов, дотянул свою козью ножку, погасил:
— Да мне хотят.
И только сейчас! Не выказывая ни гордости, ни смущения, корпус так корпус.
— Вот и вызывают в штаб.
Во-от в какой момент ехал Крымов!
— А кому ж Уссурийскую? — Воротынцев хорошо знал этот больной отрыв офицера от своей природнённой части.
— Кому ж. Врангелю, Петру.
Врангелю? Учились в Академии вместе. Стремительный ум, высоченный рост. Не остался служить по генштабу, — сразу в строй.
Евстафий с буфетной девкой накинули скатерть, доставили честный малороссийский навороченный овощами и заправленный салом борщ. Крымов с Воротынцевым сняли фуражки, пересели есть. Выпили по рюмке, сундучного.
У Крымова — поредели волосы. Всё та же крутая голова, крутое лицо, выражение грозное. А выдаётся чем-то, что покачнулась прежняя сила.
У Воротынцева болело теперь не только сегодняшнее, но отзывалось в прошлогоднем осеннем. И не удержался спросить: а как же тогда с Гучковым? чем у них кончилось?
Да, зимой в Петрограде разговаривал Крымов и с Гучковым отдельно, и с ними со всеми, у Родзянки на квартире. Так уже и выговаривали вслух — «переворот», но Родзянко запретил: я присягал, не в моём доме! А думцы вкруговую все решали: губит царь Россию, щадить его нечего.
И по открытой речи Крымова — теперь явно увидел Воротынцев, до чего ж он сам повернулся с той осени.
— И я, Алексан Михалыч, почти ведь так думал... А потом увидел...
Крымов-то и был фигура для такого дела, да! Какой же генерал решится дивизию самовольно снять с фронта и хоть судите меня, а были бы кони кормлены! Как дивизию вывел из войны, так мог бы и...
Но...
— Что Гучков тогда предлагал — не наше это дело. Он по разгону борьбы смешал свой план уже с кадетским, больше для Англии.
Но уж Крымов если двинулся — его тоже легко не переостановишь:
— Обещал я ему. В конце февраля. И отпуск так приготовил. Но пока прособирался, а у них там что — уже?.. Вот те на. Так теперь Гучков сам в правительстве — чего к нему и ехать? Там уже сами справились.
Спра-вились? О, если бы.
— Алексан Михалыч! Но ведь самый разгар войны. А немец дремать не будет и времени на устройство не даст.
— А что? — урчал Крымов. — Чем их правительство хуже другого? Вот Гучков сейчас за дело возьмётся, поразгонит разную бездарь из армии... Я думаю — как раз сейчас можно многое направить...
— Если бы! Алексан Михалыч, если бы! Но как бы — трикрат не упущено! Там, в Петрограде, говорят, офицеров всех разоружают, а то убивают.
— Ну! Ну! — не верил. — Сам-то не был, откуда знаешь?
— В Москве офицеры рассказывали, прямо с поезда!
— Вздо-о-ор. Офицеры тут при чём? Манифестации? Два дня попоцелуются, разойдутся, начнётся работа. Ерунда-а.
Да, тут можно крепко сидеть, на железнодорожном диване. И действительно, кто ни глазом этого ещё не видел — как можно поверить?
Да Воротынцев и сам главного не видел. Но вспоминая свой кривой шат, брод по Москве, по Киеву:
— Там — ни на что не похожее, имей в виду. И все воинские команды перестают действовать, как если б у тебя руки отмякли. Сейчас вся сила наша осталась — только действующая армия, здесь. Конечно, если армия повернётся и только дунет — беспорядка этого как нет. Но отречение, и Михаил — лишают нас... Мы тоже стали как будто никто. Не законней этого правительства.
— Ерунда-а, — побуркивал Крымов. — Осво-оится и это правительство. Не в один день.
— Ты бы видел! Ты бы видел, как идут целые воинские части с красной простынёй на поклон в их бедлам!
— Два дня побегают — уложится.
Налупился Крымов борща и пока что опять закуривал кривую.
Но чем больше разогнана крупная масса — тем трудней её остановить. Как когда-то с Карпат катились.
— Пойми! — отговаривал Воротынцев. — Если всё вот так загремит — то это хуже, чем войну бы проиграть. Вот, дай я тебе всё расскажу.
Ладно, слушала глыба дремучая.
Но ни в чём не убедился. Что Мрозовский и штаб Округа растерялся — так шляпы, г...ки, кто там и есть? А в Киеве? — так вроде и вообще ничего не произошло.
Спокойно причмокивал новый командир 3-го кавалерийского корпуса. И такая сила была в этой тяжёлой несдвижной фигуре, что передавалось: да уж армии-то ничего не грозит! С какого пугливого глазу?..
428
Положение Гиммера в революции было настолько особое, что не позволяло ему связаться ни с какой партийной фракцией и заняться там заурядной узкой партийной работой. И положение его в Исполнительном Комитете тоже было настолько особое, что тяготила его конкретная работа в комиссиях. От редакционно-издательской он отказался, зато закатали его в иногороднюю комиссию вместе с Рафесом и Александровичем. И — в комиссию законодательных предположений.
Иногородняя — была важная комиссия, она должна была держать руку на пульсе всей России и распространить теперь локальную петроградскую революцию — на всю Россию. Нельзя было ограничиться властью в одном Петрограде и его окрестностях, приходилось брать на Исполнительный Комитет роль всероссийского центра и направлять ход дел в других городах. За сутки поступили тревожные сведения, что в некоторых городах ведут антисемитскую агитацию, — это надо было в корне сломить, посылая от петроградского Совета комиссаров.
Но при всей ясной важности такой задачи, интеллект Гиммера больше влёк его к комиссии законодательных предположений, которую он сам же и предложил. Только общим смыслом событий он должен был заниматься, только общий путь революции прокладывать. (Он это и делал — а товарищи пользовались результатами, не понимая.) Каждое отдельное занятие в каждой отдельной комиссии, каким бы срочным-важным ни казалось, — была второстепенная мелочь: задачи, которые уже однажды сформулированы, названы, — не задачи, это уже техника. Истинные же задачи революции, самые крупные черты хода её — проглядываются сквозь тьму наступающего, прощупываются в пространстве будущего, — и вот предвидеть их, взять их в формулу раньше, чем они появятся на свет, — вот это и есть задача теоретика!
Остальные члены Исполкома, заключив соглашение с буржуазным правительством, успокоились, что теперь это соглашение будет действовать как бы само. Но не таков был Гиммер! Глядя на вежливое, а упрямое лицо Милюкова, выступающее твердинами то на лбу, то в подбородке, и при зорком неусыпном взгляде его, — Гиммер от самой первой подписи ему не доверял, ожидая буржуазного бессовестного подвоха. (Не доверил ему даже передачу в печать их соглашения.) И верно! Советские депутаты, сморенные, пошли спать — а цензовые предатели в тот же час нарушили соглашение: бесчестно, тайком послали Гучкова к царю — сохранить зловонное рубище презираемого деспотизма. Правильный и ловкий ход монархистов! К счастью, у них сорвалось. А ведь демократия, при внешней громкости, распылена, слаба — и вот сейчас не могла бы вступить в гражданскую войну против сплоченного монархическо-военного центра.
Но тем более осторожным, недоверчивым надо быть на каждом шагу
Гиммер решил было для себя: продолжать систематически ходить в министерское крыло Таврического и каждым своим приходом давить на них, в каждый приход осведомляться: а как идёт выполнение обещанной программы правительства? Никем не делегированный, он сам, лично, устроит им контроль без всякой передышки!
Увы, это не состоялось: на следующий же день министры сняли свою штаб-квартиру из Таврического и уехали к Чернышёву мосту. И кто ж теперь должен был их проверять? Керенский? Но Керенский вёл себя безответственно и даже нечестно, он просто ни разу не доложил Исполкому, как он действует внутри правительства.
И вот теперь надо было суметь, находясь в Таврическом, — отсюда вытянуть щупальцы в их другое здание, постепенно проникнуть в самую органическую работу правительства и заложить ячейки в его недрах — чтоб они там развивались. Делать это надо двояко: во-первых, систематическим придирчивым контролем, прямо посылая своих представителей. Во-вторых — смотреть вперёд правительства и вырабатывать декретопроекты, — а потом давлением Совета понуждать к ним министров. (Для этого и придумал Гиммер комиссию законодательных предположений.)
А иначе опасность, что цензовые станут абсолютным кабинетом, ещё хуже царского правительства! Природа их — ультраимпериалистическая, их надо держать в узде. Надо заставить их проводить и внешнюю и внутреннюю политику не свою — но Совета! Так повести дело, чтобы наступать на имущие классы без передышки и вырывать у них всё, что можно. Революция не только не закончилась — она лишь начинается!