А Бойе — недвижно высился перед Саней, — высокий жёсткий воротник, в нём — отдельная узкая голова под скромным бобриком, на лице — старо-застывшие вскрученные усы, нисколько не помягчевшие, не опустившиеся и сегодня, — а глаза потерянные. Овлажнённые.
Сколько же он над этим уже просидел? Не так же рано утром получил? Значит, с вечера?
Саня — сам должен был первый что-то ему сказать?
Бойе — голосом неозвученным, а доверительно, как никогда с подпоручиком не снижался:
— Я боюсь, манифест дан не добровольно.
Брови ровные, как следы, натёртые от козырька:
— Есть странности в слоге.
Чуть перекосились:
— И почему — во Пскове?
И больными глазами искал найти подтвержденье догадки:
— Может быть — заставили подписать? Может быть — Государь несвободен?
Да, правда, почему так? Что изменилось? и почему во Пскове?
И Бойе доверился:
— Если б я мог этого не оглашать — я выждал бы сутки. Может быть, всё исправится, разъяснится?
В самом деле. Так он — и держал? Может быть — и не с ночи, может быть со вчерашнего дня, выжидал, что разъяснится?
И — не он один ожидал? Может быть и в корпусе, в армии?..
Но — всё равно растечётся, неизбежно. Телефонисты — всегда всё будут знать раньше.
Бойе был переполнен.
— Вам это трудно понять, подпоручик. Наша бригада без императора не была ни одного дня. Никогда.
Саня не ухватил: почему — бригада? Ведь и Россия не была?
Но — Гренадерская артиллерийская бригада генерал-фельдмаршала графа Брюса!
— В Девятьсот Пятом вы были мальчик. А мы — уже это пережили, в Москве.
Даже смотреть полными глазами Бойе было больно.
— Подпоручик. Я, своим горлом, прочесть не могу. Выйти с этим к батарее — я не могу. Пожалуйста, голубчик: постройте батарею и... Постарайтесь прочесть.
— Слушаю. Прочту.
Саня ждал — ещё распоряжений?
Да, вот ещё — приказ великого князя, возвращается в Главнокомандование.
Подпоручик встал, все бумаги в руке. И — не отрубисто, а с сочувствием, как над больным:
— Разрешите идти, господин полковник?
Бойе молча медленно кивнул. Дважды. Или трижды. Кивнул будто не головой одной, а невидимо весь пошатываясь.
Или прощаясь с подпоручиком навсегда. У Сани мелькнула мысль... Но он не смел её выказать полковнику.
Ни, даже, встретив командирова денщика снаружи — посоветовать ему приглядывать.
Подполковник остался с собою, и помочь ему было нельзя. Иногда люди среди людей остаются неизбежно одни.
По протоптанной снежной тропке подпоручик поспешил к батарее — но ещё не выйдя на прогалину, под последней берёзой кущицы остановился.
Он спешил, как будто всё знал. А остановился, как будто знал не всё.
Поднял голову — и сквозь бледно-сиреневые голые ветви берёзы увидел то ли растягиваемую, то ли нерастяжимую облачную пелену, — ещё солнце не взошло и не прояснилось, как пойдёт день.
Саня так легко принял поручение прочесть — но только сейчас, остановясь под утренним неразборным небом, задумался: чему же доводится пройти через его горло. Как он это понимает? И как читать?
Прежде чем строить батарею — хотел ли он с кем-нибудь поделиться?
С Устимовичем? — нет.
С Чернегой? — почему-то не хотелось, несмотря на бойкий ум его: какой-то неожиданный угол от него мог врезаться.
И даже: самому — перечесть ли? Или сразу строю?
От Бойе он вынес трагическое чувство — и это было бы одно чтение. Но вообразил в первой шеренге строя ироничного Бару с тонкой усмешкой на губах — и смутился. Для него — диктовалось другое выражение и чувство, не то, как читал бы Саня при самом Бойе. Да и — для Чернеги.
Так и не перечтя, сложенные бумаги держа в опущенной руке, Саня стеснённо пошёл к батарее. Внутри себя — он не нашёл никакого ответа.
Первого встречного солдата послал за фельдфебелем.
А фельдфебелю Заковородному, ко всякой службе всегда готовому, приказал немедленно построить всю батарею.
435
Стоял Арсений в первой шеренге, на правом фланге своего третьего взвода, — а подпоручик, читая, — от него наискосяк шагов семь, против среднего второго взвода. Близко. И Арсению виделось и слышалось хорошо, что подпоручик и сам читает неутвержно как-то.
Построил фельдфебель батарею к ветерку спиной, а у подпоручика подворачивало бумагу из рук.
С первых слов проказилось про какие-то волнения внутри народа — батюшки, что это, где? Да не в нашем ли Тамбовском уезде? Да как там, наших ли не потеснят?
Но дальше об том никаких разъяснений, а: войну надобно доводить до победы. То и так ясно.
И сразу после того бултыхом: почёл за благо отречься от престола государства российского — и из того понятно стало, что это всё пишет — царь, поначалу не оголосил поручик — от кого это имени?
Ба-атюшки! Голова не успевала управляться: да чего ж это он на нас рассерчал?
А не желая расстаться с любимым сыном нашим — заповедуем брату.
Так ежели волнение внутри народа и войну до победы — что ж всё на брата? А — сам? А — нас?
Но и тут не было дальших пояснений — а да поможет Господь Бог России, и — Николай.
Быстро катушку умотал. Царь сменился, как шапку переменяют — не ту надел на выбеге.
Сколько Арсений себя помнил — всегда один и тот же царь был. Как это — другой? А ежели бы помер царь — так наследник, а куда ж наследник подевался? Всякое хозяйство сыну передать — это порядок, а брату — чудно что-то, это когда в семье все мужики повымирают, только.
Но из бумаги не выказывалось, чтобы царь умирал.
Хотя — бумага ещё не кончилась. Подпоручик вскользь по рядам глянул — то ли спрашивал, поняли, то ли об чём своём думал, — оно б тут как раз хорошо бы второй раз прочесть да пояснить, от чего и к чему дело деется. Но — не стал второй раз читать и от себя ничего не сказал, а набрал воздуху — и дальше.
Тяжкое бремя возложено на меня братом. (Значит — от брата.) Опять — про войну, про волнения народа,— знать, где-то-сь заклинило, затолмошилось. Но чего брат решил — как-то путано было, а — призывал благословение Божие и всех подчиниться правительству, пока не будет ещё кое-то тайное и равное. И под конец — Михаил, накоротке, всё.
Чего-то угрозное пробежало: тайное. Равное — так, это по справедливости, но почему ж тайное, от кого тайное? Доброе дело тайно не бывает, только худое.
Подпоручик и сам остановился, как в недоумёке, у него на лице всё. Опустил бумагу и вроде от себя сказать хотел. Ну, скажи, скажи, аи как надо!
Нет, не сказал.
И — тихо, тихо батарея стояла, никто голосу не подал. Да ведь из строю не положено.
А подпоручик ещё прошёл глазами по первой шеренге, думаючи (и на Арсении тоже-ть задержался, прямо в глаза), — и тогда сказал уже не читким голосом, а помягше:
— Так вы поняли, ребята? Государь отрёкся от трона в пользу брата Михаила. А Михаил — в пользу Учредительного Собрания, какое оно установит правление, — царь ли, не царь.
Пождал.
Понятно не стало, но Арсений промолчал: несуразно вылезать, само прояснится.
А близ его — Шутяков, фейерверкер второго орудия:
— Так кто же царь теперь, вашбродь? Непонятно.
Вот это и непонятно. Слушали.
— Царь теперь, — мягонько наш подпоручик, как он всегда, и губами сулыбился, как сам в том виноват, — царя теперь, значит, нет никого.
Ну-у-у-у? — Арсений как мехом выпустил. Совсем никого? Да как же это может быть — никого?
— Да — царь-то кто? — вслух у него вышло.
И — к нему подпоручик, тоже вроде дивясь:
— Никого.
Стояли.
Молчали.
Хотелось, чтоб он ещё пообъяснял.
Непонятно. Как это — без царя. Одну голову отъяли — другу приставьте, помилуйте.
Да! — вспомнил подпоручик. И ещё одну бумагу стал читать: Верховный Главнокомандующий великий князь Николай Николаевич приказывает всем начальникам внушить нижним чинам стойко держаться против врага и спокойно выжидать народного решения о выборе царя.
Ах, ну так выберут! Это — так. Пождать, стойко держаться — это дело. Откуда-то-сь опять Николай Николаич взник, но его знали. Николай Николаич — порядок, он солдата не выдаст.
А всё ж — и от подпоручика ждали.
Он посмотрел ещё по шеренгам, сказал:
— Так вот, братцы. Такая воля царя.
И махнул фельдфебелю листиками — распускай мол.
А сам — пошёл тропкой туда, в командирову землянку.
Ждали, может, от фельдфебеля чего — он иного не придумал, а: «Р-разойдись.»
И — кто ступил медленно, нехотя. Кто ещё стоял.
А Бейнарович сразу заголдонил, не об царе, а там — покурить или как с завтраком.
Молчали. Расходились, всяк себе. Расходились — не объявил фельдфебель, какое теперь занятие. Как бы — праздничный день, никакое. А впрочем рано ведь — ещё завтрак не прикатил.
Ещё ступили — и сошлись Арсений с Шутяковым.
Шутяков — постарше Арсения, борода уширенная, хотя короткая, и сам коренаст. Основательный в службе Шутяков и хозяин дома, верно, — ах. Стал против Арсения — меж фейерверкерами свои разговоры, не теснились к ним, — и тихо:
— Ну? Как понимаешь?
— Да-ть, вот, — причмокнул Арсений, — поди пойми.
— Во времь войны — как же отрекаться? Как ж эт' он? Ну?
Вот только и нукнешь.
А Шутяков:
— Много главных должностёв немцы занимают. Вот они и скинули.
И тише:
— А можа — приказ подложный? Быть такого не можа, а?
Разминались, расступались, перехаживали, все в растере. И друг ко дружке, и так вобща:
— Как же так государь император корону сымает — так и от армии отказалси?
А ведь помнили его, самого царя, в Гренадерской бригаде: не в эту зиму, а в ту — приезжал на Узмошье, и даж по землянкам ходил, на нашей батарее, правда, не был. Не то что в думке одной — где-то царь возвышенный, а вот — тут у нас, своими ногами.
— Покинул?
— Одначе, гляди как обернулось.
— Вот, ядрён колпак, без царя остались.
— Нельзя без царя! — качал головой молчаливый сухонький Занигатдинов.
— Как ж эт' он так сразу сплоховал? — спросил и Сидоркин со шрамом под левым глазом.