— Подскользнулся на ровном месте.
Правильный арсеньева орудия Завихляев — в бороду:
— Место-то ровное, да видать наскользили его.
А Шутяков своё, вкруговую:
— Не, братцы, верно сказывали: вкруг царя — измена. Вот она и объявилась.
И ещё переминались бы, гадали, да зашумели — кухню увидели. От передков сюда катила таратайка, из трубы додымливая.
Заспешили, засновали за котелками.
Повар Исаков, маленький, поспешный, завязал возжи, соскочил и с обычного места, позади орудий, застучал уполовником об свою железную стенку. Да хоть и не стучи, уже подходили.
Получали по полкотелка гречневой каши, крутой, хорошо удобренной, — и расходились по землянкам, кто где привык, татарове — к себе. Кому на наблюдательные идти — садились тут, на пеньки, штанами ватными, поперву свой котелок выесть — потом на тех получить и нести. Арсений, когда сверху не мокрило, — всегда садился на сошник своего орудия, тут ел.
Шапки сняли, перекрестились — не сплошь — и зачерпали. Забирали ложками гречневую крутизну со смальцем — и в роты. Завтрак ли, обед, — дело святое, тут не до гуторки.
Носили, черпали, кто деревянной ложкой, кто железной.
Однако и за кашей думать не перестанешь.
А что ни думай, одно было Арсению ясно: царя-то нового надо поскорей, нельзя во время войны замедлить.
Носили, черпали, а Сарафанов и спроси:
— А чо ж теперь с наследником буде, братцы?
С юнцом-то — что?
— Да-а, — отозвался Арсений, — почемуй-то его не хотят.
— Так сам отец не схотел, — густо подал из бороды Завихляев.
— Рази сам отец? Другой кто?
Вот это — странно Арсению: чтоб сам отец родному сыну наследства не хотел передать — как это может быть?
— Другой кто?
А присел невдали и старший фейерверкер Дубровин, начальник разведчиков, с безусым ещё лицом, ранний да умный:
— Наследник, мужички, уже царствовать не будет, всё.
Так — а кто же тогда?
— А другого — так надо скорей выбирать. При войне — да как же без царя? Скорей бы.
А Бейнарович, вроде Сидоркину по соседству, а и ко всем закидывая, бодро:
— Мы его помазали — мы его и размазали.
Шутяков на него взволчился:
— Молчи, злодыга. Не ты помазал.
Вовсе неохватно: откуда навалилось? что оно такое?
Без головы в дому.
*****
НЕДОЛГО ТОЙ ЗЕМЛЕ СТОЯТЬ,
ГДЕ УЧНУТ УСТАВЫ ЛОМАТЬ
*****
Толпе холопов прирожденных
Страшно отсутствие господ —
Кто ж будет восседать на тронах.
Давить страну? душить народ?
436
Начиналась Крестопоклонная неделя. Крест голгофских страданий, вынесенный в центр храма, становится в центр мира. Выносился крест вчера при всенощной — а Николай, за своими муками, даже просто забыл. Вчера вечером, когда разыгрывалась мятель, он обедал вдвоём с Мама в поезде — и снова, снова надрывно говорили о том же, и никак он не видел выхода вернуть трон Алексею. Открыть военные действия? Этого он не мог переступить и от начала. А теперь — что можно было делать, когда вся армия в руках революционеров? (Это — отговоркой от Мама.)
А сегодня — утишенным, безветренным, снежно-убелённым утром проснулся — и сразу вспомнил о Крестопоклонной. И подумал: Боже мой, как мелки все наши заботы по сравнению с Голгофой! Что решит или откажет какое-то временное правительство, пустят туда или сюда, что напишут в революционных листках, — всё это прейдёт. И его отречение от престола, даже если это была ошибка, затемненье ума, — тоже прейдёт. А Голгофа — останется вечно, как главная жертва и главная тайна.
Среди людей — правосудия не бывало и нет. В апатии, в унынии — надо предавать себя только на волю Божью. Молитвы — никто у нас не может отнять. А в ней — вся чистота и всё облегчение.
И с радостным светом в душе Николай поднимался, чтобы ехать в церковь к обедне. Ничего не взял в рот.
За окнами площадь была убелена, чиста от ночного снега. Снег свежо прикрыл верхи сугробов, лёг пышным наслоем на решётки, на заборы. Градусник показывал мороз, и не было у решётки вчерашней досадной кучки глазеющих мальчишек, прямо против губернаторского дома, — теперь, когда никто не мог отогнать их. Но согнал мороз.
А городовой стоял на месте. Однако — неуставно одетый в простой полушубок.
И два красных флага у входа в ратушу.
И, может быть из-за мороза, отречные манифесты, расклеенные на стене городской думы, тоже мало кто читал. Или уже знали все.
Вчера, когда с матушкой ехали в автомобиле по городу, — её колол каждый красный флаг над зданием и каждый красный бант на чьей-нибудь груди. А Николай уговаривал её не обращать внимания. Зато ведь некоторые становились во фронт, отдавали честь, иные штатские снимали шляпы, а один старик на улице на колени стал. Но никто не кричал «ура», как прежде. У матушки остались резкие впечатления от первых дней революции в Киеве: проходя мимо её дворца, манифестации так громко кричали «ура» — казалось вот-вот ворвутся в ворота. А гарнизонную охрану отменили, и всего оставалась во дворце полусотня конвойцев.
Ах, такое ли произошло в Кронштадте! такое ли в Гельсингфорсе! — прямые убийства, и многих.
Уже подходило время ехать в церковь — вдруг раздались на площади звуки военного оркестра. И приближались.
И это не был марш, уместный военному оркестру, но была — марсельеза?
Вражеская музыка звучала у самого здания Ставки!
А впрочем, с марсельезой — он был в военном союзе...
Из окон спальни (где никогда уже не появится сын) было хорошо видно. На площадь втекала армейская колонна — и её георгиевское знамя впереди и единственные оранжевые погоны с чёрными полосками открывали, кто это. В полном составе и в строю, с оркестром и всеми офицерами, со всеми георгиевскими крестами на солдатских шинелях, — маршировал Георгиевский батальон! — эти храбрецы, отобранные изо всей армии, для охраны Ставки и для парадов.
Да когда ж они вернулись? — ведь Государь посылал их в Петроград.
Теперь ведь ему ни о чём больше не докладывали.
Они выходили на площадь с Днепровского проспекта без большой надобности — только показать своё плечо — и тут же поворачивали на Большую Садовую, уходить.
Но почему ж и они — с революционной музыкой? Боже, до чего дошло...
Скребущее чувство от этой музыки.
Правда, красных лоскутов не было на них. Ничто не заслоняло георгиевских крестов.
Они маршировали — выразить радость? Радость — от устранения своего любимого Государя? Радость — от внедрения республики?..
Лица их были — боевые, бодрые, даже весёлые, — и руками они сильно отмахивали.
На отмахе как бы стряхивая, стряхивая всё прошлое...
И толпа радостных мальчишек сопровождала строй.
У Николая навернулись слёзы. Если уж — эти?.. если уж — цвет армии?..
Тогда он верно сделал, что отрёкся.
Но как же, царствуя, — он этого не замечал? Было ли это и раньше?
И этот батальон он посылал первой силой против революции!..
И — на этой же площади, неужели на этой же площади? — прошлой весной, под проливным дождём, служился длиннейший молебен перед привезенной Владимирской Божьей Матерью, и стояла многотысячная богомольная солдатская толпа, и весь этот Георгиевский батальон, — и все терпеливо молились, крестились, и Государь с наследником, и потом прикладывались долго, под потоками дождя?
Всё — на одной площади...
Дал им всем пройти, уйти — лишь потом поехал в церковь, в штабную.
Как всегда незаметно вошёл с левого бокового входа и стал на своё обычное одинокое место на левом клиросе.
Неделю назад, тоже на воскресной литургии, он стоял здесь, ещё коронованный. И вот — опять, как ни в чём не бывало...
Стройными рядами стояли конвойные казаки, от пилонов до пилонов, против царских врат, оставляя проход посередине.
Немало штабных офицеров и городские молящиеся, тесно. Служило трое священников с дьяконом.
Сперва Николай чувствовал спиной внимание множества молящихся. Потом — всё меньше, и ушёл в молитву. И становился на колени с той простотой, как это делает одинокий, никому не видимый богомолец.
Он молился, чтобы Господь простил ему ошибки, какие были, — и прежних лет, и последние. В них не было злого умысла никогда.
Молился, чтобы Бог принёс России заслуженную победу в этой войне — и расцвет после войны.
Чтобы Бог простил и всех тех, кто приносит России беду неумышленно.
И горячо — о своей семье.
И обо всех верных, знаемых и незнаемых.
Служба шла как всегда, веледостойно. Хор малый, но превосходный. (Николай и не любил в церкви концертного пения, при нём всегда пели самое обыкновенное.) Вдруг какую-то фразу произнёс запнувшийся бас дьякона, — фразу со сбитыми словами, не уложилась в уши. И было там «благочестивейшего» — а «Великого Государя» не было.
И — проступила избыточная пауза. На весь храм.
Замер храм.
Молчала вся церковь и хор. Как не бывает.
И у Николая — дыхание остановилось: молчали — из-за него! Божья служба препнулась — из-за него...
Но вот — вознёсся обычный возглас «о пособити и покорити»...
И дьяконов бас рокотал дальше уверенно: о граде сем и стране, о плавающих, путешествующих, недугующих, плененных. И — о избавитися нам от всякия скорби, гнева и нужды.
Так не от трона только он устранился... Он устранил себя и из Божьей службы. Из народных молитв.
Вот она, Крестопоклонная...
И после Евангелия молитвы за Государя — вовсе не было.
А когда в конце Николай, по обычаю, подошёл первый к целованию креста — протопресвитер молча выставил ему крест. Не сказал ни слова напутствия.
437
После убийства адмирала Непенина, после «приказа №1» — генерал Рузский одеревенел. Ощутил себя буквально деревяшкой, кидаемой волнами. Хлынуло — и не удержать, мы смяты валами сзади — и всё. И — всё...
Ещё добивают из Выборга: бурлит и Выборг, арестован комендант крепости генерал Петров. И эти сообщения достигают не одного же штаба фронта, они распространяются всеобще, о них узнают все. Стрела мятежа вылетела из Финляндии — и в спину тому же Пскову.