Дорога каждая минута, и больше никаких выступлений перед делегациями. Никаких больше телеграмм, бумаг, вопросов — Михаил Владимирович уезжает! Ото всей России, ото всего народа он должен привезти заметавшемуся императору простое ясное решение: ответственное министерство. И во главе его — Родзянко. Ну, и какие-то поправки к конституции.
Хотя... Хотя размах событий таков, что стали тут тихо поговаривать уже и о передаче престола Алексею.
А что ж? Может быть, может быть уже и неизбежно.
Хотя пришёл Чхеидзе и сказал, что не допустит никакой передачи Алексею — только отречение.
Ну вот, связались. То есть покинуть престол на произвол судьбы? Такого я не допущу!
Здесь, в немногих оставшихся комнатах думского крыла свои же члены Комитета явно избегали глаз Председателя и шушукались. Шушукаться они могли только против него — чтобы сделать премьером Георгия Львова. Ну так и Председатель, не будет возиться с этими интриганами, и даже совещаться с ними. А, в своём духе, сделает широкий шаг: вот, съездит на свидание с Государем и получит бесповоротное утверждение премьер-министром.
Отданы последние распоряжения, ключ от стола секретарю, — но тут-то и набрались: Милюков, Некрасов, Коновалов, Владимир Львов, — как будто Председатель созвал их на совещание.
— Позвольте, Михаил Владимирович! — говорит Милюков, натопорщив усы и напрягши безжалостные глаза. — Мы вот, члены Комитета, посоветовавшись, находим, что ваша поездка сейчас несвоевременна и двусмысленна.
И упёрся загораживающим, замораживающим взглядом.
И Некрасов выставился в свою алчную волковатость, не притворяясь, как всегда, добродушным.
Львов сморщился у переносицы, как изрытый. Грозные чёрные брови и усы такие же.
Пухлоносый толстогубый Коновалов в золотом пенсне как всегда мало что выражал, но место занимал по обхвату.
Как будто ты разбежался — и кинули тебе палку в ноги.
Как? Почему? Кто находите? — несвязно спрашивал Родзянко.
— Вот мы, — отпечатал Некрасов.
(Мальчишка! Допустили его в 35 лет товарищем Председателя Думы!)
— А... что — находите?
— Мы находим, Михаил Владимирыч, — продиктовал Милюков, — что ваша поездка идейно не подготовлена. Не только не обсуждена цель, задача и пределы ваших полномочий, но сомнительна сама необходимость такой поездки.
Свои-и?? Не пускают??
259
Так что ж, на том и скончалась наша слобода? Вот оно и всё? Винтовку в пирамиду поставь, и не тронь, и опять у офицерей в полной зависни? Третьего дня и вчера их как ветром выдуло, из казарм и с улиц, нигде не стало. А вот уже и ворочаются. Придут оглядчиво — а уже и тон берут на нашего брата? И — что теперь будет? Споткнулся ногою — платить головою. Одно — что слободу отведали, отдавать не хотится, а другое — что расплата? Не, мы не согласные! Надо нам, братцы, плечом к плечу устоять! Вот, бают, приказ какого-то-сь Родзянки, главного генерала: оружие у солдат дочиста отнять, и чтоб офицерам подчинялись. Не-е, братцы, надо заступу искать. А где нам заступа? А есть такая заступа, кто уже побывал, сам видал: Совет! Там тоже-ть не наш брат, то-же-ть господа, но — другого сорту, которые всему супротив. Мы в бунте по колено завязли, а они — по пояс. Так что ежели кто совет нам и даст — так они. Вали к им, ребята!
И — валили иные с разных казарм, не зная ни прозванья того дворца, ни той комнаты, — а по памяти улиц да по наслыху — находили и пёрли.
Просто — пёрли, а что там и назначено в 12 часов дня в 12-й комнате собрание Совета рабочих депутатов — об этом мало кто знал. При дверях загораживали, спрашивали ман-да-ты — да сам ты такой! отодвинься, не дёржь! А кто из солдат: я — от такой-то, мол, роты, меня выбрали!
А внутри — рабочих в их чёрной одёжке лишь вкрапь, а всё шинели да шинели серые. И набивались в ту комнату, и набивались — а там сидячих мест только у стен, на спроворенных скамьях, накладом досок, — а то всё стоймя. А потом и сидячим из-за стоячих ничего не видать, и не сидеть, а лезть на те скамьи. И ещё один стол впереди — уже весь затоптанный, и на него лезут по нескольку, покричать, ещё и кулаками потрясти, вольнопёр какой-то из Финляндского:
— Товарищи! Пока мы тут доверчиво беседуем, а контрреволюция не дремлет, собирает грозные силы! А цензовый туз Родзянко издал приказ: всем солдатам вернуться и подчиниться!
И кричат ему сустречь, оттуда, отсюда:
— Сже-е-ечь приказ!
— Арестовать Родзянку!
— Мал-мала стряхнули — и опять? Не доломали барску кость?
— Мало их побили, покололи, надо б ещё!
— Теперя, говорят: нельзя. Осаждают.
— А кто говорит-то? Их же кумпания и толкует. А ты — внемь.
А тот вольнопёр нажигает:
— Не верьте, товарищи, офицерским притворным улыбкам! Они какие были дрессировщики и палачи, такие и остались.
Всё гуще набивалось, уже и дверей не закрывали, и в дверях толпились, а теснота такая, даже сплюнуть некуда. Да такая лихоманка берёт, аж руки трясутся, и цыгарки не скрутишь: вот ведь, как задумано у их — посогнут нам шею горше прежнего.
Задрожливый разговор, изо всех углов гуторят, затылки во все стороны — а тут на стол и вылезь из тех направителей один, из соседней комнаты, — перекидистый, больно повёртливый, сам лысый, а бородка — лопатка чёрная. Взобрался и заголосил: открываем, мол, заседание Совета рабочих депутатов.
Кричат ему:
— А солдатские? А мы кто такие? Нас больше.
Им кричат рабочие:
— Так вы ж не выбранные.
— А есть и выбранные, от рот!
А через двери опять кричат, зарьялись:
А слыхали приказ Родзянки? — в казармах запирать?
В казармах запирать? Завертелись неузданные, буркалы выпученные:
— Ка-ак? Где-е-е?
Да може сейчас нашу казарму уже запирают — а мы тут зря горло дерём? Да там же и кухня, при казарме!
А этот лысый чернобородатенький на столе, в расстёгнутом спинжаке, аж пляшет, такой радый от солдатского зла. И на высоком голосе выносит:
— Товарищи! Открываем заседание Совета рабочих и солдатских депутатов. Нам надо срочно обсудить самые важные вопросы. Первое: как: мы относимся к тем офицерам, которые не участвовали с нами в восстании, а теперь возвращаются в части? Не нам отдавать офицерам оружие — а допускать ли до оружия самих офицеров?
— Угу-у-у! — загудела солдатская толчея. Эти тут понимают дело, нас не предадут.
— И кому теперь вообще подчиняются солдаты? Ясно, что не офицерам. Ясно, что подчиняются Совету рабочих и солдатских депутатов. А как нам относиться к Военной комиссии? В ответственный момент мы не видели в ней офицеров и представителей буржуазии. А теперь там собрались полковники, а солдат нет, а без них решать невозможно.
— Разогна-а-ать! — кричат ему. Только вот из толкучки не выскочишь, а то бежать прям' щас, раздавить ихнее гнездо.
Тогда этот лысый, товарищ Соколов, другую возжу потянул:
— Однако во главе её стоит полковник Энгельгардт, участник японской войны и наибольший знаток военного дела.
— Ну, пущай стоит, — сразу отошли и солдаты.
— Это всё только может решить наше собрание авторитетным голосованием. Если возникнет конфликт — придётся заявить, что Военная комиссия переходит в руки Совета. Благословите усилить авторитет демократических сил. Но пока мы не сломили окончательно врага, надо умерять возникающие столкновения с буржуазией. А теперь слово имеет товарищ Максим!
А и Максим уже там рядом, тоже поворотистый, грамотный:
— Поскольку Комитет Государственной Думы угрожающе себя ведёт по отношению к революционному войску — предложить: чтобы товарищи солдаты не выдавали оружия ни единому офицеру! Офицер нужен только на фронте. Офицер пусть командует только строем. А строй кончился — и офицер такой же равноправный гражданин, как и все. А оружия им — не выдавать.
У кого голос дюж и рост удался, тот с места трубит:
— Так! В строю без них не подравняться, не повернуться, это никакой команды не будет. А из фронта вышагнул — всё, в ровнях.
А другие сумлеваются:
— Совсем без офицерей нельзя, ить пропадём, братцы.
— И тоже это не офицер, без оружия. И тоже-ть мы будем стадо негодное.
— А честь — отдавать? Аль не отдавать?
— Не-ет! — кричит один, раздирается. — Пущай теперь они нам первые честь отдают!
А надо, учат со стола, избирать солдатские ротные комитеты, и всё оружие под его контролем. Кто ни вылезет:
— Товарищи!..
Теперь — послед такой, все «товарищи».
И опять тот вольнопёр Финляндского, имя ему Линдя, а сам обезумелый какой-то, руками махает, глотку рвёт до последнего:
— Купец Гучков призывает солдат «забыть старые счёты». Так — осёл будет тот, кто забудет старое!
— Вер-р-рна!
— Кто из офицеров в революции не участвовал — тех вообще в казарму не принимать, не допускать! Вместо них — выбирать других! А о полноте прежней офицерской власти и не может быть речи!
Похлопали. Тоже теперь послед такой — в ладошки хлопать. Тут семёновец на стол взлез:
— Товарищи! Пока мы тут друг дружке рёбра мнём — а недалёко, в другой комнате, заседает и та самая Военная комиссия. И куют супротив нас заговор. Как нас тут захватить и обезоружить.
Заколотились в толпе: ну бы, правда, выбраться туда! Но Соколов помахивает льготно: мол, не надо:
— Уже мы постановили, товарищи: никакая воинская часть не подчинится Военной комиссии, если её приказ разойдётся с постановлением Совета рабочих депутатов. И введём в Военную комиссию солдат.
А землячок один — с подоконника, стоя:
— Не-ет! Нехай теперь офицером будет только тот, кого рота назначит. А кого не назначит — тот становись на левый фланг.
— Нра-авно! — кричат ему.
— А с погонами как?
Разливается слобода, удержу ей нет. Кричат:
— И погоны уравнять!
— Тогда и без благородий!
— А что по частным квартирам живут — это нешто равенство? Так мы равенства николи не добьёмся. Пусть в казармах, с нами уместях.
— А где такие койки найдутся?