Так называемый командир Измайловского батальона — а как его теперь не принять, отставить? — один напитал генерала Корнилова живыми сведениями. Батальон — ещё благополучный, убили только двоих офицеров да два десятка сместили. Всем заправляет второразрядник из петербургских образованных, заседания офицеров не происходят без представителей комитета. В первом приказе по батальону что же пришлось говорить? Благодарность за избрание, счастье от переворота, выпущен на свободу могучий русский дух, от которого должно задохнуться всё немецкое...
— А что, Лавр Георгиевич, в этом есть правда? — с надеждой поддержал Гучков.
Ведь действительно немецкое, остзейское нас давило двести лет. На этом можно будет искать общий язык с солдатами. И от немцев — сильно почистить армию, хоть, допустим, все они верны.
И ещё так придумали Измайловские выборные офицеры: немедленно приступить к созданию «железной просвещённой дисциплины». Но, мол, казарма — наша святыня, и пусть рабочие не учат нас военному поведению.
Ещё больше понравилось Гучкову:
— Замечательно сказано! Это надо будет перенять. Железная просвещённая!
Нужда скачет, нужда пляшет. По нужде придумали перепуганные офицеры, как приспособиться к новым обстоятельствам, — и неплохо! И в приспособлении теперь только и может быть выход, когда всё упущено и так уже разляпано. Но под воздействием идущей войны должно ж это как-то соединиться.
Гучков повеселел. Может быть, как-то всё и спаяется на русском духе, на патриотизме.
Не слишком отзывчив был Корнилов, не погорячился согласиться.
— А почему парад отменить? Это хорошая форма объединения.
— Плохая форма, — отозвался Корнилов. — Кто принимать будет? Вы? Я? А рядом — Совет депутатов? Без Совета — невозможно. Так лучше никакого парада совсем. Объеду по батальонам.
Быстро он разобрался, верно. Ай да генерал. А на вид — темноватый.
Сидели на заднем сидении рядом, и при свете ручного фонарика прочёл Гучков проект завтрашнего приказа по Округу. Это было коротко, и язык — куда сдержанней измайловского, не обещал Корнилов слишком многого. Великий русский народ дал родине свободу — русская армия должна дать ей победу. Народ вам много дал — но и много ожидает от вас. Явитесь радостным оплотом новому правительству. Да поможет нам Бог!
Он — и прав. Наклоняться пред солдатом нельзя. Он и прав.
Да, постепенно выработается манера, обращение. Даже, может быть, в своём 114-м приказе Гучков и переторопился. Корнилов попал в плен потому, что оставался с арьергардом, прикрывал отступление. Попал тяжело раненный. В австрийском плену изучал их армию, их пособия для солдат — искал слабых мест. Затем как-то изобразил болячку, с которою перевели в госпиталь, а оттуда бежал вместе с одним чехом, австрийским солдатом. Шли горами, лесами — в Румынию. Питались ягодами. Измучились, изодрались. Спутник попался — и расстрелян. Корнилов успел перейти к румынам в ночь под объявление войны — иначе б не перешёл.
Всё в нём было добротное, настоящее, военное.
А родом? Родился — на Иртыше, в детстве — бедность, отец — казак, мать — бурятка. С 13 лет — в Сибирском военном корпусе, потом Михайловское артиллерийское училище. Долго служил в Туркестане, на Кавказе, вёл разведку в Афганистане, все тамошние языки изучил. Был военным агентом в Китае.
Какой самородок. А лет ему? 46, моложе Гучкова. Но начни по спискам выбирать новых начальников — ведь пропустишь, не заметишь.
Знакомиться с царскосельским гарнизоном? Можно было — объездом их казарм, 1-го, 2-го, 3-го, 4-го гвардейских стрелковых полков, а можно — в ратушу, где, как известно, заседает сборище всех тутошних агитаторов. (Поехали в ратушу.) В Царском Селе — большой гарнизон, потому что множество казарм было тут настроено за годы.
Но уж быть в Царском Селе — зачем и ехал?.. Зачем ехал? — всё прояснялось Гучкову, зачем ехал сам: повидать царицу!
Они, такие всевластные неделю назад и так его ненавидевшие, — разъединены, не могут увидеться. А Гучков — поехал к нему, взял отречение, теперь — к ней.
Явить себя? Посмотреть на неё?
Он сам не понимал точно, зачем, но была страсть, болезненное наслаждение, как провести по больному, но выздоравливающему месту.
Связь ненависти в чём-то похожа на связь любви: она избирательно соединяет двух людей, с острым любопытством друг ко другу.
С императрицей они виделись единственный раз, в 905 году, когда он вернулся из Манчжурии — и понравился. Подозрения и ненависть разгорались потом, всё заочно. Гучков знал — и никогда не дрогнул, не уклонился.
А она? Что она чувствует сейчас? Что почувствует, когда он войдёт? Он нуждался её увидеть — как испытать боль!
Но приехали в ратушу совсем не рано, а тут было в разгаре заседание депутатов — это новоявленное заседание нынешних дней, когда жаждали только говорить и слушать, всё равно кого, о чём. И вдруг — такой подарок: военный министр и командующий Округом! Собрание — в восторге, собрание — приготовилось слушать. Корнилов, за несколько часов с поезда, совсем ещё к этому не привык: почему он должен выступать — не перед строем? И что он должен объяснять своим подчинённым, когда всё будет в приказе?
Но природная простота подсказала ему, как говорить, а держался он совсем не превосходительно — и в нём почувствовали своего и ревели овациями.
А уж Гучков-то говорить умел! За последние дни повыступал он в казармах и помнил несчастный опыт в депо. Уже умел он и избегать, умел и нравиться. И о чём бы ни говорил — всё хорошо, всё шло: о великой победе народа, о заре счастья, о составе нового правительства, об ожидающих демократических преобразованиях, часть которых уже и начата, о новой железной просвещённой дисциплине и о победе над лютым внешним врагом. Всё шло с равным успехом и прерывали радостными приветствиями. (Только сам для себя Гучков не знал: зачем он на это силы тратит, зачем он здесь стоит и говорит, как во сне.)
Потом разбирались в дислокации частей, кто где какие караулы несёт, кто близ дворца, — Корнилов читал караульные предписания и поправлял. На всё это изрядно времени ушло, и когда подъехали к Александровскому дворцу, миновав пикеты, — было уже за полночь. Во дворце светилось не так много окон, а может быть задёрнуты были многие.
Новый стиль отношений: не спрашивая ни министра, ни командующего, с ними увязались на трёх автомобилях члены революционного Совета, они тоже желали проверять дворец. Как быстро это хамство пробуждается в народе — и вот дали ему пробудиться. Как с военным парадом: проще совсем отменить посещение, чем делить его с Советом.
Но уже неотклонно вело Гучкова на эту встречу.
Хотя по телефону за полчаса они предупредили о визите — тут часовые отказывали пропустить их во дворец. Вызвали начальника караула. Двойственное положение: части, охраняющие дворец, хотя и признали новый строй, но подчинялись только своему коменданту, генералу Ресину.
Вызвали его. Не пропустить военного министра и командующего Округом было невозможно, — но заодно попёрся и революционный Совет, полторы дюжины со своими красными бантами. (Кому не хотелось побывать во дворце, повидать, потом рассказывать!)
В вестибюль к ним уже спускался по лестнице, сохраняя осанку, но явно перепуганный, старый сухой граф Бенкендорф, с моноклем. Назвал себя, обер-гофмейстер, и спросил, что угодно.
Ещё заранее Гучков предупредил, что все разговоры должен начинать Корнилов: слишком явно было бы и неприлично, если бы вёл он сам.
Но и Корнилов говорил неохотно, более обычного нахмурясь.
Он сказал, что им нужно видеть... бывшую царицу.
— Но очень поздний час, господа, — жалостливо возражал Бенкендорф. — Ея Величество, вероятно, почивает. Или при детях. Вы знаете, все дети больны тяжело.
Да, этот поздний час получился неудачно, в планы он не входил. Но уже придя сюда, нельзя было уехать без свидания.
Гучков твёрдо держал посадистую голову и брови, ничем не подавшись. Корнилов покосился, понял, сказал:
— Но нам необходимо её видеть.
— Хорошо, извольте, попытаюсь, — нехотя, смутясь отвечал Бенкендорф. И пригласил их за собой.
Корнилов, страдая от революционной депутации, видимо, куда больше притерпевшегося Гучкова и ещё не пригладясь под петроградскую демократию, хмуро командно отчеканил им без «господ» и без «товарищей» — чтобы больше не шли за ними.
И так это уверенно прозвучало, что «делегаты» послушались, не пошли.
Но и по вестибюлю расхаживали уже так, что первый этаж вряд ли был от них оборонён.
Промелькнули слуги в галунных кафтанах, чулках и башмаках.
В промежуточном полузале ожидали не садясь. Бенкендорф по рассеянности упустил спросить, какова цель их визита, и Гучков сейчас подумал, как императрица должна быть встревожена, напугана и позднотой и неожиданностью, и тем, что это он. Дрожащими руками одевается.
Но столько гнева накопилось в нём за эти годы, что он не только не пожалел её, а нащупав в кармане тёмно-зелёные очки, надеваемые днём, когда приходилось ездить в автомобиле при слепящем снеге, — вдруг почему-то снял пенсне, а их надел.
Не почему-то — внутри так повернулось, что это будет ей необъяснимо и страшновато. Вот, он был хозяин её — если не жизни и свободы, то настроения и быта. И даже больше хозяин, чем она когда-нибудь с трона имела власть над ним, независимым русским деятелем.
С Корниловым эти минуты не сказали ни слова: могли их тут и слышать, да из непривычного круга был этот генерал, с ним не разговоришься. Стоял хмуро-монголый, сухой, прямой как в строю, не имея потребности перенести тяжесть на одну ногу.
Вошёл Бенкендорф, совсем жалостный, и объявил, что они будут приняты в липовой гостиной, это через несколько комнат. Повёл их.
Когда Гучкова как председателя Думы принимал Государь — он бывал и в этом дворце, но как-то иначе его водили. И сейчас не без интереса он посматривал на проходимую обстановку, даже и ему, как солдатам из революционной депутации, было любопытно: над всем существующим вознесенная жизнь — какая она?