А дело в том, что, как их отозвали с пути в Петроград, преображенцы 3 марта вернулись на свои 30 вёрст от Луцка — но недолго понаслаждались резервом: почему-то их снова поставили на передовые, на новые три недели.
И на первый взгляд Кутепов как будто встретил, что и ожидал: в полку ничто не изменилось, солдаты прекрасно несли службу, был полный порядок и чинопочитание. Уж конечно, ни единого красного лоскута.
Но — не узнать было настроения офицеров. Все подавлены, мрачны, — нет, убиты, убиты страхом за будущее — России, и Государя, и государевой семьи — хотя государыню тут не любили, и за будущее гвардии, и своё, и только и заняты раздирающими разговорами, попытками понять, постройкой фантастических планов и опровержением их тут же. События — обрушились, развалили всё, что построено в головах, — и теперь только начинало-начинало еле складываться.
Да как же ловко подгадали с переворотом! — старых офицеров стало мало, почти нет, молодые — из разночинцев. Временное правительство — английские ставленники, враги России. Английскими деньгами свергли законного Государя.
Да, Государь — патриотичен, самоотвержен, пожертвовал собой... Но, но... И пусть он отрёкся за себя — почему за Алексея? Как он мог оставить нас без монарха?
Кутепов приехал — первый живой вестник в полк из Петрограда, его вобрали с жадностью, каждое слово и эпизод, чтобы представить эту непостижимую обезумевшую столицу. До него в полк приходили слухи совсем нелепые — и ничему нельзя было верить, и ничего опровергнуть. А когда рассказал,— то горше всего обидело тут всех, оскорбило — поведение своих преображенцев, офицеров, там, в запасном батальоне: они-то — как же могли? Нас — не вызвали, не допустили, но они-то — были там! Как же было не попытаться! Какая же они гвардия?
Командир полка, генерал-майор Дрентельн, подробно расспрашивал своего помощника о каждом из офицеров, о каждом. И отозвался так:
— В отношении молодых меня, во всяком случае, утешает, господа, что они ещё не присягали полковому знамени и ещё не имели чести нести службу в боевых рядах преображенцев. Ясно только одно: все они нарушили присягу, и я запрещаю их приезд сюда из запасного батальона.
Кутепов-то видел их всех вживе — и отчасти допускал понять, как им в петроградской обстановке можно было и растеряться. Хотя — и прощения нет.
— Да петроградский гарнизон, господа, вообще весь — зараза и должен быть отрезан от армии!
— Да, но тогда и весь Петроград! и мы ничего не узнаем о наших близких...
Раздирающая безвыходность гвардии, чем мучились не только офицеры, но и унтеры, но и солдаты-старослужащие, проклинали: отчего же в ту ночь их не погрузили и не повезли? Воля Государя — да, не сметь судить, но всё же: какой в этом смысл, что мы протоптались безнадобно здесь, а не оказались в Петрограде? Неужели там бы — мы не вернее послужили России, чем здесь сидеть в залитых водой окопах?!
Позавчера, когда пришли сразу два отречных манифеста — офицеры как сошли с ума, старики же рыдали навзрыд.
А ротные должны были разъяснять нижним чинам. Что?
Даже не первый, государев, Манифест — но манифест Михаила Александровича подкашивал всякую веру в грядущее.
И что же — наши все схороненные?..
Учредительное Собрание? Армия — дворянство и крестьянство — от голосования будет устранена. Зато будут голосовать все освобождённые от войны — можно представить, что они наголосуют.
И — когда это всё случилось? Когда наконец превосходно вооружение, изобилие снарядов — да разве и на продовольствие можно жаловаться: разве армию плохо кормят? Да что и где в России рационировано? Разве это сравнимо с Германией или с Англией?
Да пока и сейчас ещё не поздно, пока эта анархия не перекинулась в армию — это был бы ужасный зверь, перед которым не устоит ничто! — может быть ещё успеть разогнать эту чернь? Пойти походом на Петроград, уничтожить всю эту сволочь?
Упущен, упущен момент.
Но хорошо бы до конца понять: что же всё-таки думают наши нижние чины? Разделяют ли они действительно наше отчаяние? Понимают ли значение всего? Не заразятся ли и сами петроградским примером?
Конная гвардия — та нахмурилась, насупилась против переворота — не то что до последнего кавалериста, но даже до последнего коня.
И всё же: невозможно жить — и не подчиняться никакому государственному порядку. Но: возможно ли подчиниться Временному комитету Думы или Временному правительству — звуку пустому?
Все эти дни лучом света и одной надеждой было — назначение великого князя Николая Николаевича. Всё же — есть на кого опереться! Великий-то князь устоит на страже исконных устоев Российской Державы! И великому князю — должен сказать своё слово и Преображенский полк! Ото всех офицеров послали ему телеграмму в Тифлис.
Тем временем получили приказ Верховного Главнокомандующего, что он подчиняется и призывает всех подчиниться Временному правительству.
Ну — так, так так. Повелено, так нечего и рассуждать.
Стало как будто легче, хотя — от чего?
Дрентельн, сильно прихрамывающий, с ногой хуже, сказал Кутепову:
— А я — так посылал письмо и Государю. С поручиком Травиным. А он не возвращался — и я беспокоился очень: ведь кому попадёт в руки? ведь как истолкуют? И Травина, действительно, задержали. Но к счастью не обыскали. И он в отчаянии привёз назад.
— А может быть в Ставку кого-то послать? Что полк по-прежнему предан, скорбит об отречении, готов выполнить всё, что прикажут?
Прищурился Дрентельн:
— Алексееву? Послать — можно. Если б знать, что ему пригодится.
— А к тому времени в Ставке будет великий князь.
— Верно. Полковника Ознобишина пошлю.
456
И что можно было увидеть из Ставки, минуя главный морской штаб? Оттуда, из центра столицы, какой-то флаг-капитан Альтфатер систематически доносил, что в Петрограде полный порядок, и в Ревеле тоже, и это спокойствие из Петрограда всё более распространяется на Балтийский флот. Убили Непенина, много офицеров, — а морской штаб доносил, что офицеры возвращаются на свои корабли, с принесением им извинения и сожаления, судовые команды клянутся сохранять порядок. Но казалось бы, если судовые команды раскаялись, то надо выдать убийц Непенина и судить их, без этого не может восстановиться прочная дисциплина? Однако чувствовал Алексеев, что даже заикнуться об этом теперь уже невозможно, а надо как-то восстанавливать, игнорируя всех убитых и всё разгромленное.
А политики? Известный Родичев что там в Гельсингфорсе ухватить успел — но смело предлагал немедленно восстановить самостоятельные финские войсковые части, которые де заменят в Финляндии расстроенные русские части и привяжут финнов к России, каким-то неизвестным образом. Был это опасный вздор, забывался горький опыт минувшего, как раз наоборот, тогда-то финны и выступят вместе с немцами против России. Однако же вот, Родичев нисколько не стеснялся предлагать такую чушь, и надо было спешить донести этот проект Николаю Николаевичу, пока он ещё последние часы в Тифлисе, а потом связь прервётся.
Что и видел, что мог бы решить, — то не смел, но должен был пересылать и пересылать запросами на Кавказ, даже с Чёрного моря полученное от Колчака. А ответы Николая Николаевича были всё ожидательные. Ну, наконец сегодня выезжал, дня через три будет в Ставке.
Препятствием к возврату великого князя оставалась только задержка в Ставке отрекшегося Государя. Торопил и князь Львов, что пребывание Николая II в Ставке вызывает тревогу общественных кругов, желательно ускорить отъезд его из Могилёва. Да самого Алексеева как тяготило! Вдруг Государь отправил в Царское Село какую-то шифрованную телеграмму, и в Таврическом переполох. Да постоянная неловкость от двусмыслия, что у начальника штаба с бывшим Верховным могут быть какие-то скрытые сношения. (И были они. Вдруг Государь передал Алексееву конфиденциальную просьбу: нельзя ли дать ему почитать «приказ №1»? Просьба была пустяковая, но деликатность в самом сношении — и кого же попросить напечатать копию на царской бумаге? Догадался попросить скромного Тихобразова и приватно отослал Государю.)
Неловкость была даже только от незримого ока, от воображённого (теперь уже не виделись) мягкого взгляда Государя, где и упрёка не было, а только благодарность.
Тот взгляд, совсем растерянный, без всякого упрёка за отказ, с каким принёс он позавчера свою невозможную телеграмму об отмене отречения. (Телеграмму ту Алексеев спрятал подальше, чтоб не смутить никогда ничей ум.)
Пока Государь был здесь — неловко было и снимать его портреты в штабе. А вместе с тем и держать их далее уже становилось неблагоразумно.
Но и Государь, ожегшись на своей последней поездке, не хотел теперь ехать, не получив гарантий.
И вот сегодня утром, к счастью, они пришли. Князь Львов утвердительно отвечал на все три просьбы Государя, переданные Алексеевым: правительство согласно на проезд отрекшегося царя в Царское Село, пребывание там по болезни детей, а затем и проезд в порт на Мурмане.
И сразу Алексееву полегчало. И он немедленно сообщил великому князю на Кавказ.
457
Можно было бы удивиться (и поучиться) тому такту, разумности и великодушию, с которыми Николай Николаевич управил революционными событиями на Кавказе. Везде бы так провели революцию, как он, — никаких не было бы беспорядков и колебаний.
Полтора года своего наместничества и Главнокомандования на Кавказе Николай Николаевич провёл примирение со своим новым местом, вполне нашёл здесь себя и не порывался в Россию, не сумевшую его отстоять. Но буквально за последние два-три дня он почувствовал себя здесь всё вырастающим, всё вырастающим и уже не у места, — ощутил потребность разделить свои чувства с Россией ещё прежде, чем вернётся к ней сам.
Такой цели лучше всего служат газетные корреспонденты. И вчера он с удовольствием принял у себя во дворце для беседы корреспондента прогрессивного «Утра России». И обласкал его, очень милостиво с ним говорил. Заявил ему свою надежду, что тот отметит: есть в России такой край, где события протекли совершенно спокойно. Новое правительство сразу признано, и Верховный Главнокомандующий, во всём объёме своей власти, не допустит нигде никакой реакции ни в каких видах.